— Эх, Петя, Петя, — вздохнул я. — Погубит ведь себя! Как быть? Уж как только не исхитряюсь, чтобы удержать его! А вот чуть не доглядел — и все!
Господин в полушубке посмотрел на меня так, словно я напрасно отнимал у него время. Но я не сдавался. Слегка подавшись к нему, я с чувством продолжил:
— Признаться, мне частенько и работу за него выполнять приходится. А как же? Товарища выручай! Вот и теперь! Его в Москву командируют, так и я обязательно с ним.
Господин в черном полушубке медленно повернулся в мою сторону и поднял руку, показав жестом, что его больше занимают звуки за дверью, чем наш разговор. Я спохватился, что мы до сих пор не познакомились.
— Простите мою назойливость! Прошу извинить меня, я и представиться забыл! Андрей Васильевич. — Я поднялся со стула и поклонился.
Человек в полушубке ответить не успел. Распахнулась дверь, и появилась женщина в пестром платке.
— Петр Ардалионович! Петр Ардалионович! Вас тут спрашивают! Из Москвы человек, со вчерашнего вечера ждет!
Господин в полушубке сорвался с сундука и, отпихнув женщину, выскочил из комнаты. Я бросился за ним, но столкнулся с дамой, повалился вместе с нею и потерял драгоценные секунды. Она визжала и брыкалась, я перебрался через нее, поднялся на ноги и налетел на представительного мужчину с намыленной физиономией, выскочившего на шум.
— Что случилось? Опять свинарник у Рябченко?! — возмутился он, и клочья мыльной пены полетели мне в лицо.
— Отойдите! — рявкнул я.
Он занес надо мною ручищу, я поднырнул под его локоть и увидел… На полу в предсмертных муках корчился тот самый господин, что поил котенка молочком в кабаке. А субъект, коего я принял за московского гостя, вытащил кипу бумаг из-за отворота шубы умиравшего и выбежал вон.
— Стой! Стой! Мерзавец! — выкрикнул я.
Тяжелая рука сдавила мое плечо, едва не свалив на пол.
— Да пустите же! — закричал я, и вновь полетели мыльные брызги. Из комнаты Рябченко доносился женский визг. Я ударил Петрушкиного соседа ногою под коленную чашечку, он взвыл и осел. Для верности я добавил ему обеими руками по ушам и кинулся к незнакомцу в шубе. Его глаза уже остановились, на лице застыли недоумение и досада. Нос с горбинкой и расхристанная шуба с овчинным воротом делали его похожим на подбитую птицу. Помочь несчастному было уже нельзя…
Вдруг послышалось жалобное мяукание, из-за пазухи убитого выскочил черный котенок и вскарабкался ко мне на плечо.
Я перешагнул через труп и выскочил на улицу. Господин в черном полушубке запрыгнул в подоспевшую карету. Возница щелкнул кнутом, лошади понеслись, и экипаж скрылся за углом.
Я поскользнулся и упал в грязные хляби. Послышались заполошные вопли:
— Убили! Убили!
Я приподнялся, но меня повалили на землю. Кто-то, изрыгая площадную брань, схватил меня под микитки и рывком поставил на ноги. В лицо вперемешку со снежными хлопьями полетели мыльные клочья с толстой морды Петрушкиного соседа. В сыром и в то же время морозном воздухе казался особенно резким перегар изо рта дворника. Они с деловитой сноровкой скрутили мне руки. Котенок, юркнувший ко мне за пазуху, дрожал, вцепившись в грудь коготочками. Подоспели квартальные надзиратели. Вокруг собралась толпа. Из дома неслись женские крики.
Мимо проезжала карета. Вдруг она остановилась, распахнулась дверца, и женский силуэт прорисовался в снежной пелене. Любопытная барышня, привстав на подножке, смотрела на меня поверх толпы. Я сморгнул снежинки, приставшие к ресницам, и увидел темные, круглые от изумления глаза. Иссиня-черные трибушоны выбивались из-под изящного норкового тока… И я отчаянно закричал:
— Сандра! Сандра! Алессандрина!
Графиня де ла Тровайола вышла из кареты и через толпу пробралась ко мне.
— Господи, мосье Воленский! Что здесь произошло?
— Алессандрина, прошу тебя! Передай старому графу Строганову, что Воленс-Ноленс стал четыре тысячи восемьсот сорок шестым человеком. Запомни: четыре тысячи восемьсот сорок шестым! И еще — возьми котенка! Он сидит у меня за пазухой!
Графиня просунула руки под мою шинель, и даже в эти минуты я затрепетал от прикосновения ее пальчиков. Она забрала котенка. В глазах ее сожаление смешалось с недоумением.
— Что случилось, мосье Воленский? Что случилось? — повторяла она.
— Граф Строганов! Алессандрина, запомните: старый граф Строганов!..
— Давай-давай! — оборвали меня полицейские и, подталкивая в спину, повели к своему экипажу.
— Граф Строганов! — крикнул я. — Старый граф Строганов!
Глава 5
Я оказался в Петропавловской крепости. Меня осмотрел лекарь, признал здоровым и годным для отправки в тюрьму. Стража проводила меня в Алексеевский равелин.
— Ваш номер семь, — промолвил унтер-офицер, открывая застенок.
В помещении я был неприятно удивлен, увидев два стола и два стула. Хотелось одиночества, а в камере предполагался сосед. Еще большее потрясение ждало меня впереди. Вошедший следом солдат уселся за стол с железным подсвечником и застыл истуканом. Я подумал, что служивый задаст какие-то вопросы, даст пояснения о правилах пребывания в тюрьме и удалится. Но он молчал, засовы лязгнули, и мы остались вдвоем.
— Сударь ты мой, так и будешь здесь сидеть? — спросил я.
— Так положено, — недовольно буркнул он.
У противоположной стены находилась кровать. Одна.
— Ты, что же, брат, круглые сутки будешь сидеть? — осведомился я.
— Будет смена, — более мягким тоном ответил он и, чуть погодя, добавил: — Разговаривать нам не положено.
Я опустился за второй стол. Посуда — миска, пара тарелок, стаканы и графин — задребезжала, когда я отодвинул ее в сторонку, чтобы положить на столешницу руки.
Лучше бы меня поместили в камеру с другими арестантами. Будь рядом такие же бедолаги, я бы, не стесняясь, упал на волосяной тюфяк, обхватил обе выделенные мне пуховые подушки, уткнулся в них и, закрыв глаза, переживал свое несчастье. Но проявить слабость под пристальным взором надзирателя казалось унизительным.
Но и одно присутствие солдата само по себе унижало сверх всякой меры. Я терял право на приватную жизнь, словно какая-то собачонка, как скотина, — хуже! — беспризорный котенок и тот мог забиться под лавку.
Я вертел в руках столовые ложки и ножи — серебряные, к моему немалому удивлению, но мыслями находился на Моховой в питейном заведении Головцына, не мог отогнать образ человека в очочках, похожего на лекаря, он чесал за ушами черного котеночка, кутался в шубу, стараясь сберечь тепло, и не подозревал, что скоро, совсем скоро, тепло этого мира станет ему ненадобным.
Господи, как же я не догадался, что он-то и был вестником из Москвы?! Он приехал в Санкт-Петербург, чтобы предупредить о грозившей опасности! Я сидел рядом с ним, разговаривал с ним! Даже мысль была — спросить, не нужна ли помощь? И я отмел эту мысль!
Господи! Будь я чуточку сообразительней, человек остался бы жив, а я б не томился в застенке по ложному обвинению! Господи, если бы время воротить вспять! Всего-то на пару часов!
И как же подло устроен человек! Никогда не бывает искренним! Даже в минуты глубокого раскаяния думает о том, как выглядит со стороны! И я не удержался от этой слабости! Убивался оттого, что из-за моего недомыслия погиб человек, но еще и сожалел, что на мне партикулярный костюм. Как только представилась возможность, попросил передать мосье Каню, чтобы принес мундир.
Пожелание исполнили быстро. Мало того, позволили Жану прийти ко мне. Только я, махнув рукой на солдата, улегся в постель поверх тюфяка, как заскрежетали засовы и раздался знакомый голос:
— Сударь, где ж это вы-с?
Жан стоял со стопкой одежды в руках в полосе света, падавшего через забранное решеткой окно, и пучил глаза на солдата.
— Здесь. Где ж мне быть-то?!
Я указал камердинеру на стол:
— Клади сюда.
— А, сударь! — воскликнул Жан жалостным голосом, но с торжествующими нотками. — Говорил-с я вам, от писем-с одни неприятности! Вот что теперь вышло-с!
— Молчал бы, дубина, — добродушно промолвил я, отчасти признавая его правоту.
Не ответив, камердинер вышел из камеры — ее отчего-то держали открытой. Мосье Каню вернулся, втащил два тюка. Дверь закрыли. А Жан с хозяйской сноровкой начал распаковывать вещи.
Помимо заказанного мною мундира, он принес теплую исподнюю одежду, пуховую подушку, одеяло, домашнюю снедь.
— Жан, у меня уже есть две подушки, — сказал я.
— Откуда ж мне знать, сударь? — развел он руками.
— Черт побери, куда ты принес столько вещей?
Его забота тронула меня. Но в то же время рассердила уверенность французишки в том, что я угодил в тюрьму надолго.
Жан покосился на солдата и прошептал по-французски:
— Вот что, сударь, вы бы деньгами меня снабдили-с! А то ж как же теперь-с?!
Жан покосился на солдата и прошептал по-французски:
— Вот что, сударь, вы бы деньгами меня снабдили-с! А то ж как же теперь-с?!
— Какими деньгами, дубина?! — еще больше рассердился я.
— Как — какими? — развел он руками. — Вас-то теперь лет десять не дождешься! А то и повесят-с! А мне на какие шиши, извините-с, жить прикажете-с? Квартиру-с содержать?!
— Не положено! — раздался голос солдата. — По-русски изъясняться извольте!
— Да ты не волнуйся, Жан, — продолжил я на родном языке. — На квартире мы сэкономим! Ты для себя-то вещей почему не взял? Ты же теперь здесь поживешь, в соседнем номере — я договорился!
— Сударь! Сударь! — завопил Жан. — Вы все шутить-с изволите-с! А я из-за вас по миру пойду-с! Это вы тут на казенных харчах…
— С чего ты взял, что я шучу? — хмыкнул я. — Я, конечно, не принцесса Володимирская, но вполне могу позволить себе камердинера в тюремных условиях. Ну и горничную неплохо бы. Я тебе подскажу заведение, где ее нанять. Обратишься к мадам Шерамбо…
— Сударь! Сударь! — Жан встревожился не на шутку. — Все бы вам-с зубоскалить! И между прочим-с, смотрите, что я принес.
Он развернул сверток, бросив на пол ворох оберточной бумаги, и поставил на стол кофейную чашечку с блюдечком. Эту пару китайской работы я привез в прошлом году из Лондона.
— Время! Время! — прокричал солдат.
— Ладно, иди, — сказал я камердинеру.
— И бумагу забери! Не положено! — добавил служивый.
Жан собрал мусор и ушел. Проскрипели засовы. Я встал сбоку от соглядатая, сбросил с себя сырую одежду и надел сухой, еще хранивший домашнее тепло мундир. Затем я сел за стол, взял в руки чашечку, поднял ее к окошку. Свет был слабым — будто бы вечерело и цапли на озере готовились к ночлегу, шелестели камыши, слышался едва уловимый аромат кофия.
Эх, жалко будет, если чашечка пропадет!
Накатила тоска. Что, если занятые государственными делами друзья нескоро вмешаются в мою судьбу?! А то еще ввиду всяческих политесов превратят меня в разменную монету? Встанет вопрос: за кого в первую голову хлопотать — за меня или за каких-нибудь поляков? И тот же князь Адам в угоду своим амбициям попросит за соотечественников! Да и вопрос еще, знают ли они о случившемся? Не подвела бы графиня де ла Тровайола!
Я с тоскою оглядел стопки одежды, оставленные Жаном. Неужели все это понадобится?! Господи, лучше уж сразу сдохнуть!
Алессандрина не подвела! Ночью заскрежетала дверь, и зычный голос провозгласил:
— Графа Воленского к товарищу министра внутренних дел!
Вошел унтер-офицер и уже будничным тоном окликнул меня:
— Андрей Васильевич.
Черная карета в сопровождении драгунов понесла меня в черную петербургскую ночь. И когда мы проезжали через мосты — сперва Петровский[18], затем Никольский[19] и Исакиевский[20], разыгрывалась моя фантазия, будто эти мосты знаменовали перемены в моей жизни.
Возомнилось, что поездка закончится тем, что приведут меня в просторный кабинет, и я не сразу замечу, что свечи стоят нетронутые, и письменный прибор сверкает неестественной чистотой, только появится смутное ощущение, что кабинет еще не обжит. И спрошу я: «Ну? Зачем подняли меня среди ночи? Где же товарищ министра[21] юстиции?» А с меня оковы снимут и скажут: «Андрей Васильевич, так вы же и есть товарищ министра юстиции!» Двери распахнутся настежь, войдут лакеи со свечами, за ними их величества Александр Павлович и Елизавета Алексеевна, следом со скромной улыбкой на губах княжна Нарышкина, будут аплодировать. Появятся друзья с поздравлениями, в глазах — ревность, ну так — самая малость. Гаврила Романович поздравит меня, тщательно соблюдая церемониальный этикет, в подчеркнуто сухих словах скроется неудовольствие. А государь шепнет на ухо: «Андрей Васильевич, на Державина внимания не обращай. С докладами заходи в любое время напрямую ко мне без особого приглашения!» Последним выйдет из тени старый граф Строганов, и я скажу ему: «Ну-с, Александр Сергеевич, где там ваш список? Давайте сюда! Всех на свободу!»
Погруженный в сладкие грезы, я и не заметил, как экипаж остановился. Мы прибыли ко дворцу Строгановых. Поднялась суета, меня провели в павильон к Николаю Николаевичу. Лопоухий поручик и двое драгун последовали за мной. Они сняли с меня оковы, я сбросил шинель лакею, и руки вновь заковали.
Прошли в гостиную. Увидев меня, Новосильцев поспешил навстречу с объятиями.
— Братец мой, что с тобою стряслось?
— Что стряслось? — переспросил я. — Николай Николаевич, вы помните, вчера говорил я о заговоре…
Он не успел ответить. Раздался голос старого графа:
— Ну, где он?
Я обернулся, Александр Сергеевич обнял и трижды расцеловал меня.
— Спаси Бог вас! — воскликнул я. — Жизнью обязан вам!
— Не мне, не мне, Андрюша. Благодарите прелестную особу, графиню Алессандру. А я, — старый граф развел руками и с легким укором в голосе продолжил: — Что я? Я всего лишь перешел к последнему, четыре тысячи восемьсот сорок шестому, делу.
— Ладно, ладно вам! — послышался голос Павла. — Дайте ему отобедать. Несите!
Паша Строганов вошел в гостиную и сразу же посторонился, пропуская вперед лакеев с блюдами. Горячий аромат вызвал спазмы в желудке, но аппетита не было.
Слуги расставляли тарелки, а я смотрел на Пашку, он на меня. Что-то будто щелкнуло во мне; ведь всего-то несколько часов провел в Алексеевском равелине, а хватило, чтобы понять: дружба — вот самое дорогое, что есть у меня, все остальное — пустое!
Мы двинулись друг к другу одновременно, Паша обнял меня крепко-накрепко, а я — насколько позволила цепь между оковами. Старый граф отвернулся в сторону и смахнул слезу.
— Поло, Поло! — промолвил я.
— Эх ты, Воленс-Ноленс, — вздохнул он, высвободил из объятий и приказал. — Садись, поешь.
— Спасибо, что-то аппетита нет, — отмахнулся я. — Да и слуга в каземат домашней снеди принес. Самое важное, выслушайте меня.
— Успеем, — перебил меня Николай Николаевич. — Ты, братец, все же покушай сперва, а потом уж и поговорим. Я ведь, знаешь ли, ради этого ужина принял пост товарища министра юстиции.
— Поздравляю. — Я пересилил досаду. — А что значит — ради ужина?
Я поднял руки и потряс цепью.
— Освободите его. Под мое слово, — приказал Поло моим конвоирам.
Лопоухий поручик на мгновение стушевался, а затем вытащил ключ и снял оковы.
— Садись, братец, ешь, — велел Новосильцев. — Через «не могу». Давай-ка и мы составим тебе компанию, чаю попьем. Авось аппетит пробудится.
Я подчинился. Первый же кусок угомонил спазмы в желудке, и я с жадностью проглотил поздний ужин. В животе образовалась сытная тяжесть, но через минуту, завершив трапезу, я уже не помнил, чем меня потчевали.
— Ну, братец, вот теперь рассказывай, — сказал Николай Николаевич. — История, признаться, запутанная. На Моховой убит человек. Свидетели показывают, что убил его ты.
— Я убил?! — взревел я так, что конвоиры вперед подались, словно испугались, что еще кого-нибудь убью.
Новосильцев повелительным жестом остановил солдат и их лопоухого начальника и сдержанным голосом попросил:
— Спокойно, Андрей, угомонись и расскажи все по порядку.
Поло и старый граф с живейшим интересом также приготовились слушать. Я поведал им обо всем, что случилось за прошедший день. Правда, начал с того, как Чарторыйский с Каменским застали меня в обнимку с графиней де ла Тровайола, умолчав конечно же о Нарышкиной. Догадками о водопроводе я тоже пока делиться не стал. Друзья внимали каждому слову, время от времени уточняя детали.
— Кто бы это мог быть? — задумчиво проговорил Новосильцев, имея в виду таинственного собеседника военного губернатора. Он зажал ладонью рот, словно затем, чтобы сдержать неверные догадки, и сидел, покачиваясь и вперив взгляд в горящий камин. В языках пламени виделись ему сцены прошедшего бала, он перебирал гостей, окружавших военного губернатора, примеряя к ним роль заговорщика.
— А убитый? Кем был убитый? — спросил я.
— И здесь тупик, — вздохнул Поло. — Документов при нем не обнаружили. Верно, среди бумаг, доставшихся преступнику, оказались и паспорт, и подорожная. Полиция, конечно, разберется, кто это был, но потребуется время…
Я прикинул: стоит ли сейчас говорить о водопроводе? И вновь решил выждать до такого момента, когда мои слова больший эффект возымеют. Я хотел доказать им, что напрасно не воспринимают меня всерьез. А пока решил зайти с другой стороны.
— А нельзя ли арестовать военного губернатора?! — предложил я. — Допросить с пристрастием!
— Можно! — с готовностью кивнул Новосильцев. — Если сможешь предоставить государю веские основания. А пока мы имеем следующее. Военный губернатор поймал тебя на пути в альков к фаворитке его величества. Фельдмаршал пригласил тебя к себе в гости и слегка пожурил, а ты выведал адресок его племянника, в доме которого тебя застали над остывающим трупом.