Мертвым огнем горели звезды. Мертвая тишь стояла над землей...
– Ванакт!
Ну конечно! Разве оставят меня в покое?
– Донесение. Срочное. Тайное.
Странно, я никогда не видел этого воина. А может, и видел, но сейчас на его лице – бронзовое забрало.
Встал, отряхнул нахальные песчинки.
– Агамемнон в Авлиде вместе со всем войском. Агамемнон отплывает в Трою.
Ну, ясное дело!
Ясное... то есть, не ясное...
Мотнул головой. Дошло... Значит, Агамемнон... Значит, отплывает...
...Куда отплывает?! Кто отплывает?! Воскресший носатый дурак с воскресшим войском, появившимся невесть откуда, из Тартара, из Бездны Вихрей, решил погибнуть вновь, но уже всеконечно, угодить прямо на горящие угли Гекатомбы? Ведь ОНИ только и ждут, когда мы придем под Трою!
Я поглядел вверх, в изумленные глаза звезд...
– Откуда? Кто сообщил?
Нет ответа. Никого. Исчез странный посланец.
Я рванулся вниз, по пологому склону холма... Остановился.
Понял...
Нет, не понял! Почувствовал – они погибнут. Все! Все, кроме хитрого Дамеда-ванаки, который послушался совета Паламеда Эвбейца и сбежал из обреченного Номоса, чтобы укрыться за кровавой скорлупой Великого Царства. ОНИ оказались сильнее, ОНИ все-таки заманили нас под Трою!
Подмигнул мне желтый глаз Крона-мертвеца, выходца из Тартара. И ты хочешь в МОЙ котел, Дурная Собака? Беги, прячься, еще есть время!
Когда раб становится свободным?
ЭПОД
Черный нос «Калидона» рассекал винноцветные волны. Поддавалась морская плоть, разлеталась мелкими брызгами. Ярым огнем горел Солнцеликий Гелиос...
– Впервые я не понимаю тебя, ванакт Диомед, – сказала Цулияс, царевна хеттийская, дочь Великого Солнца Суппилулиумаса. – Не понимаю тебя, Тидид!
Я поглядел на губастую (ой, отделали же ее, до сих пор синяки не сошли!), покачал головой:
– Все просто, царевна. Я иду под Трою.
– Но почему? – поразилась она. – Ты пощадил Аскалон, чтобы не поссорится со своими друзьями, и это мудро. Ты не пошел на Кеми – и это тоже мудро...
– И отпускаю на волю наглую смелую девчонку, – рассмеялся я. – Это тоже мудро, царевна, ведь войско твоего отца рядом с Троей!
Не улыбнулась. Странно посмотрела.
– Может быть, я смогла бы полюбить тебя, ванакт Диомед. Если бы не пепел Хаттусы. Если бы не пепел в твоем сердце...
Отвернулась, вдохнула горячий соленый воздух...
Я погладил ее по щеке, на которой еще не зарубцевалась глубокая рана... Когда ее пытались схватить, губастая выхватила кинжал.
– Представь себе, царевна, что кто-то подлый, жестокий, кровожадный, хочет погубить твоих друзей, погубить людей, виновных лишь в том, что они люди. А под Троей это случится или где-нибудь еще, так ли важно?
– Не понимаю...
Покачала головой Цулияс, царевна хеттийская, дочь Суппилулиумаса Тиллусия. Вздохнула. На солнце поглядела.
...И почему-то захотелось упасть в ноги Крону-мертвецу, воскурить жертвенный дым прямо в его жадные ноздри, чтобы задержалось хрустальное колесо под всеми мирами, чтобы застыл черный «Калидон» посреди горячего моря...
– В земле Тегарама есть оракул. Самый известный оракул в Азии, ванакт. Отец послал туда, чтобы спросить о твоей судьбе...
Хотел вновь рассмеяться. Не смог. Странно смотрела Цулияс, царевна Хеттийская.
– Оракул сказал, что ты сокрушишь один мир, спасешь другой и построишь третий. Может быть, ты все-таки бог?
– Не бог, – наконец улыбнулся я. – К счастью, не бог. Еще... Уже...
– Не пойму, Тидид, – вновь повторила она. – Ты хороший полководец, ты неплохой правитель. В Трое готовы. У ванакта Приама было время собрать союзников из половины Азии. Даже если вы победите, то все равно изойдете кровью. Ты же сам сколько раз говорил мне о дорийцах!.. А войско моего отца рядом.
Я поглядел на нее, на серьезную не по годам губастую девчонку, которая могла бы полюбить меня...
– Это ты хороший полководец и неплохой правитель, Цулияс, царевна хеттийская. Но есть вещи более важные, чем победа.
– Может быть, – согласилась она. – Знаешь, ванакт, я помню одну старую песню. Нашу, хеттийскую. Песню про бога Улликумми. Там есть такие слова:
Ее рука коснулась моей – на какой-то миг, словно чайка задела крылом.
– Ты решил выпить свою чашу, Тидид?
Черный нос «Калидона» рассекал винноцветную плоть, ярым огнем горел Солнцеликий Гелиос.
Раб стал свободным. Свободный человек спешил выпить свою чашу.
Троя!
ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ КИНОТЕОМАХИЯ[27]
СТРОФА-I
Насиловали...
Жестоко, беспощадно – прямо на смоленых досках палубы. С хрипом, визгом, подвыванием, с каплями густой слюны, с каплями густого семени, размазанного по лицу, по губам. Долго, раз за разом, без устали, без милости.
Насиловали – меня.
Шершавые доски вгрызлись в спину, острые зубы рвали плечо, острые ногти терзали мою плоть...
Ванакт Аргоса терпел молча. Мужчины не кричат, даже когда их насилуют – особенно если насилует собственная жена.
– Ублюдок! Ублюдок! Похотливый козел! Я перевяжу твой уд веревкой, канатом, я тебя оскоплю, я-а-а...
Богоравная ванактисса Айгиала, дочь Амфиарая Вещего, жадно сглотнула семя, зажмурилась, застонала. На какой-то миг смертельная хватка ослабла.
– Это тебе за всех твоих девок, ванакт! За всех твоих...
Можно было вырваться, прокатиться угрем по палубе (учил меня такому дядя Эгиалей на случай, ежели в бою с ног собьют!). Да только куда бежать? Море кругом!
Корабли толстяка Полидора ждали нас, где и велено было – возле острова Гидрия. С самого начала мне это названьице не понравилось. Как чуял! А когда небольшая юркая кимба нагло ткнулась о борт «Калидона», когда бухнулась доска между палубами, когда на нее ступила богоравная ванактисса, понял – не зря чуял. Даже поздороваться не изволила государыня аргивянская, даже в мою сторону поглядеть. Оскалилась, головой в золотом венце мотнула:
– В воду! Все в воду!
Только и пошел плеск над Миртойским морем[28], до самых Киклад слышно. Под шумок я тоже к дельфинам сбежать пытался. Да где там!
– Не смей уходить! Я твоя жена, ванакт! Я тебе напомню, что я твоя жена...
Я покорился, с тоской глядя на повисшее в белом горячем небе светило. То-то нынче смеху Гелиосу Златоликому!
– Я тебе напомню, похотливый козел...
Сжали худые пальцы мою плоть истерзанную, искусанную... отпустили. И насильники, видать, устают!
...Интересно, это кто из нас похотливый козел?
А за бортом – плеск. Наслаждаются мужи аргивянские теплым морем. Смеются? Нет, вроде. Не иначе – сочувствуют.
– Полидор привел сорок кораблей. Еще двадцать придут прямо в Авлиду через два дня...
Державными делами богоравная ванактисса занималась тут же, на палубе, на моем плаще сидя. Голая, в одном венце золотом.
...И с брызгами семени на губах.
– Почти пять тысяч человек, двести лошадей, колесницы...
– Ясно.
Я поглядел на белые паруса, заполнившие залив, принялся было считать, бросил. Ванактисса не ошибается.
А молодцы Толстяк с Дылдой! Большое войско за эти три года подготовили. Правда, сразу в бой его не поведешь – мальчишки еще. Думал я новых воинов в Азии по горным перевалам погонять, в мелких стычках закалить, да вот не успел.
Авлида! Что там делал носатый Агамемнон эти три года? С ума сойти можно!
– Я привезла кучу табличек, ванакт... но это успеется. Есть несколько дел. Важных...
Встала, как и была, голая, задумалась.
...А вроде как пополнела, моя богоравная, плотью взялась! Уже и ребра не разглядишь, и бедра на бедра похожи стали. Вот кому эти годы на пользу пошли!
Ну и мыслишки же у меня! Это после всего! Завела она меня, супруга моя верная, кто бы подумать мог?
– Ты должен назначить нового главу совета гиппетов, ванакт. Мы решили, что это буду я.
– Ты?!
Вообще-то от ванактиссы аргивянской можно ожидать всякого. Но такого!..
– Я! Полидор отказывается, Киантиппу Эгиалиду только тринадцать, Комету – восемь, а Промаха в Аргосе не очень любят. Не забывай, я дочь Амфиарая, сейчас я старшая в семье. Эвмел Адрастид в последний год не вставал, делами все равно пришлось заниматься мне.
Голая рука как бы невзначай поправила золотой венец в волосах... Я только вздохнул. Промах, конечно, не промах, и Полидор – тот еще подарок[29], но куда им до этой костлявой!
...То есть, не такой уже и костлявой! Да-а-а...
– Про твои дела в Азии можешь не рассказывать, наслышана. Жаль, не вышло с Кеми...
И вновь вздыхать пришлось. Чуть ли не до зубцов крепостных завалили мы Аргос добычей. Видать, все мало!
Богоравная вновь присела, потянула меня за руку. Бухнулся я на доски шершавые голым афедроном. Никак вновь насиловать станут?
– Я теперь слушай. Большая часть войска Агамемнона действительно в Авлиде, остальные плывут туда с востока. «Пенелопу», корабль Одиссея, видели у Наксоса...
– Да где они, Дий Подземный, шлялись все эти годы? – не выдержал я. – Где их носило, недоумков?
– Спросишь, – равнодушно бросила она. – Да и не это важно. Сейчас надо думать об Аргосе. Если Агамемнон действительно хочет идти на Трою – пусть. Нечего ему делать на Востоке, там уже наши владения. Жаль, с Кеми не вышло!
У-у, руки загребущие, глаза завидущие!
– Пусть бьется лбом в Скейские ворота! Троя для Аргоса – подарок богов. Надеюсь, у тебя хватит ума, ванакт, не подставлять лишний раз аргивян под троянские стрелы? Пусть микенцы хоронят воинов, пусть Агамемнон ссорится с войском, ведь он плохой воевода, правда? Аргос уже богаче, уже сильнее, а если Микены в этой дурацкой войне еще и потеряют лицо...
Да, кому война – кому и мать родная! Куда там Одиссею-кознодею до богоравной Айгиалы!
– В Микенах уже и так недовольны. Три года – ни побед, ни добычи. Еще годик, и носатого отправят на свидание с Атреем. А когда у них начнется смута, то мы сможем договориться с дорийцами...
Замолкла ванактисса. Замерла, руки мои на бедрах почуяв. На бедрах, на лоне – мокром, ненасытном... А как ее еще замолчать заставишь?
– Ты... Я же о делах... важных!..
Но покорилась, на колени стала, руками в доски палубные уперлась. Долг платежом красен, богоравная. Сперва ты меня сильничала... Поглядел я на ее бедра, на все, что к бедрам прилагается. А ничего! Ну, копья к бою!
Взвизгнула, задергалась взад-вперед, зашипела. Вонзил я ногти в ее кожу – поглубже, побольнее. И мы когтить умеем.
– Ты... ты... эту... хеттийскую царевну... подстилку... так же?.. тут же? Как пес – суку... вонючую?..
Уже доложили! Или моя богоравная личным прорицателем обзавелась? Хорошо, что Цулиас мы еще в Милаванде на берег высадили.
Так кто сейчас – сука вонючая?
– Нет, Тидид, не слышал, Промах слышал, а я тогда в Лерне был. Узнал, что дядя Эвмел умирает, на колесницу сразу, но вот – не поспел. Промах мне его слова пересказал, да только он, Дылда Тиринфская, ничего не понял. А насчет Крона, и в самом деле странно. Амнистии – Дни Прощения[30] ЕМУ справляют, на городских праздниках первому хвалу воздают, словно ОН теперь на Олимпе главный. Да Дий с ним, с Кроном этим! Гм-м... Дий с Кроном...
– Ясно, Полидор. А под Трою я тебя не возьму. Раз богоравная Айгиала будет теперь верховодить в совете гиппетов, ты мне в Аргосе нужен. Ты и Промах. А если что, помни: войско подчиняется не моей жене, а лавагету Эматиону.
– Да о чем ты, Диомед? У нас же не Микены какие-то. А жаль, что заехать не хочешь!.. Слушай, ты бы Киантиппа видел. Ну, вырос парень, вылитый теперь дядя Эгиалей! Все к тебе на войну рвался, насилу удержали...
Что ты задумал Крон-Время, Крон-мертвец? Котел, ловушка... Ведь это только в сказках (да еще, наверное, в детстве), время может остановиться, пойти вспять, замереть. Крутится хрустальное колесо под всеми мирами, неостановимо, неотвратимо. Вот уже сын дяди Эгиалея рвется на войну, как когда-то рвался я. Какая это у меня война по счету? Седьмая? Восьмая?
Последняя?
* * *Никогда не думал, что буду говорить с выходцем из Тартара. Впрочем, не думал – и не говорю. Это он говорит.
– Знаешь, Диомед, я вначале на тебя разозлился, обиделся даже. Это же твой план был! А я тебя предупреждал, предупреждал, что не выйдет ничего! А тут докладывают: возвращаются аргивяне, и все остальные возвращаются...
Выходец из Тартара богоравный Агамемнон Атрид изволил хмурить брови. Не слишком – вроде нашего Зевса Трехглазого, что на Лариссе.
– Ну, может оно и к лучшему так... Но что теперь войску объяснишь? Вон, Одиссей бегает, вопит, что кормчие у тебя плохие, в Мисию вместо Троады свернули...
А я все еще не верил. Не верил, себя за ладонь щипал – незаметно, дабы Атрид не узрел. Три года с лишком прошло, как погиб маленький Ферсандр, как взяли мы проклятый Пергам. Для меня, для всех, для мира – три года.
А для носатого – три дня! Или четыре. Или пять.
– Ладно, так и скажем – ошиблись кормчие, морского пути в Трою не знали. Но теперь, Тидид, все по-моему будет! Никаких хеттийцев – прямо на Трою идем. Войско уже и так волнуется...
Щипаю я себя за ладонь, синяки ставлю. А может, не в Тартаре Атрид просидел эти годы? Тартар-то не забудешь! А, к примеру, сбежала из Гадеса прабабка моя, Горгона Медуза, завернула на денек в Авлиду, глянула в глаза всему воинству ахейскому... Да только слаба старушка стала, поистратила силы. Всего-то ее взгляда на три года и хватило.
– В общем, все! Готовь корабли, поведешь передовой отряд. На Трою! Понял, Тидид? На Трою!
Ого, эка брови сдвинул, носатый! Сейчас молнией ударит!
– Понял?!
Ничего-то я не понял!
Бродят тени по Авлиде-Тартару. Бродят, рыщут, смеются.
Поют.
Хорошая песня! Мне, во всяком случае, понравилась. Вот гетайры мои отчего-то все за мечи хватались... А зачем за мечи хвататься? Ни к чему мечи в богоспасаемой Авлиде. Не Арей-Ярый – Дионис-Бромий тут в чести. Пей, гуляй, про Диомеда-слепца пой! Хорошо! По душе воинству такая служба – сидячая да лежачая. Вот только ноздри лучше бы паклей заткнуть – загадили Авлиду, ступить негде. Поэтому я в первый же день Фоаса и Эвриала с Капанидом-басилеем во главе за дальние холмы отправил лагерь разбивать. И от благовоний здешних подальше, и от болтовни тоже, и от Бромиевой потехи. А то загуляют мои аргивяне с куретами, лови их потом по берегу!
...И что интересно, не один я такой умный. Там, за холмами, Любимчик окопался. Думал я навестить рыжего... раздумал, Эвриала к нему направил.
В общем, все при деле, один я уже второй день по Авлиде благовонной брожу. Брожу, все еще не верю. Три года! Дий Подземный, три года! Три года – и три дня. Ну, пусть пять, пусть даже неделя! Эх, Медуза-прабабка, горазда ты шутки шутить!
Конечно, ванакт аргивянский не просто так, от шатра к шатру, по Авлиде слоняется. Ведь скоро доведется этих гуляк через море волочь, прямиком к Крепкостенной! Ну и запустил Атрид воинство! А ежели разбегаться начнут?
Ну вот!
* * *В первый же день, когда носатый молниями отгремел, бросился я вепрем Эрифманским к Менелаеву шатру. Да только пуст шатер оказался. Лишь вечером корабли белокурого в песок загаженный ткнулись. Не утерпел я, не стал ждать, пока сходни сбросят, за борт черный схватился, подтянулся, на доски смоленые палубные животом упал...
Весь последний месяц я думал, что я Менелаю скажу. И как скажу! Ведь доверял я ему, белокурому. Ведь не мальчишка он – третий воевода! Как же он мог приказ мой не выполнить, Пергам Мисийский бросить? Ну ладно, провалился в Тартар его братец носатый, но он-то, Менелай, что делал эти три года?
Оказалось, не три года – тоже три дня. Три дня назад Менелай из Пергама ушел. И не я лишился языка – он, когда ванакта аргивянского, Диомеда Дурную Собаку, в Авлиде узрел. Ведь Дурная Собака должна к Хаттусе рваться, к сердцу царства Хеттийского...
Вот так. Три дня.
А в общем, все просто оказалось. Утром, когда в Пергаме увидели, что пропал Диомед, сгинул невесть куда, прилетела на легких крыльях Паника-дочка. Кто-то (уж не Любимчик ли?) заорал, что боги покарают ахейцев за язву безневинного Телефа Гераклида, потом пошло обычное: «Предали! Окружают!»...
Почернел белокурый. Стыдно парню – не справился. Да сквозь стыд иное проступает, недоуменное. Ты-то, мол, Диомед, чего здесь делаешь? Где же твоя Хаттуса, Диомед-хвастун? Где же твой план победный, Диомед-воевода?
И что расскажешь в ответ? Про Аскалон, про Кеми байку сплетешь? Прошел, де, я, великий Дамед-ванака, всю Азию за два дня, а на третий сюда вернулся? Не сказал, понятно. Промолчал. Бродить ушел по Авлиде-Тартару. Бродить, песенки про Диомеда-слепца слушать, сочувственным речам внимать, что, мол, плохи у тебя, Тидид, оказались кормчие, морского пути в Трою не знают...
– Да не виноват ты, Тидид, не горюй! Кормчий твой виноват, да еще темно было. Мне тоже Троя померещилась...
Ну, уважил Любимчик! Посочувствовал!
Не хотел я с Одиссем Лаэртидом, верховным жрецом Гекатомбы, видеться. А уж говорить – совсем не хотел. Но куда денешься? Нос к носу столкнулись. Налетел на меня рыжий, волосы торчком, язык на плече... Забегался! Не сидится ему!
– Я... Когда брат твой погиб, не успел сказать... Жалко Ферсандра! Хороший он парень был! Жалко... Знаешь, и Протесилай погиб, сразу при высадке...