Горсею часто казалось, что этот гостеприимный, добродушный и дружелюбный человек не просто радуется интересному и полезному знакомству (Годунов успешно вкладывал деньги в иноземную торговлю и умудрялся иметь долю прибыли в английских торговых домах и для себя лично, а не только для государя московского), но и преследует еще какие-то свои, пока еще загадочные цели.
Ну что же, они стали понятны всем в тот день, когда умер государь. Вернее будет сказать – в тот час, потому что царь, которого хватил удар, был еще жив. Крик и плач стояли по всему дворцу, заунывно гудел большой колокол Ивана Великого, митрополит спешно прибыл во дворец, чтобы исполнить давно выраженную волю государя и постричь его перед смертью: это было общепринятым обычаем (в монашестве дано было умирающему имя Ионы). И в общей коловерти мало кто заметил, что Годунов мгновенно собрал в соседней палате своих людей и отдал им несколько кратких приказаний. В течение часа затем дома всех Нагих были окружены стражею. По Москве были искусно пущены слухи: Нагие-де вместе с Бельским мутили народ, призывали его идти в Кремль, бить Годуновых и законно названного наследника, Федора Ивановича, дабы посадить на его место недавно родившегося царевича Дмитрия. Но по малолетству последнего Нагие и Бельский желали захватить власть в свои руки, и вот тут-то Русскому государству полный край и настал бы. Ведь сие против всех божеских и человеческих законов – обходить прямого наследника, назначенного самим государем! Однако какое счастье, что близ Федора Ивановича, который нравом настолько светел и добр, что никакого зла в людях не видит, всегда находится умный-разумный советник Борис Годунов! Он-то и провидел измену, он-то и отдал приказ своевременно взять смутьянов под стражу, лишь только государь испустил последний вздох.
Царице Марье была объявлена воля нового государя: наутро же с отцом, братьями и всеми родственниками отправиться в Углич, назначенный удельным городом царевичу Дмитрию. Собственно, это случилось еще при жизни умирающего государя… Годунов знал: теперь ему можно все. Ведь трон наследовал Федор, что означало: шапку-то Мономаха носить будет голова Федора, но скипетр и державу станет держать именно он, Годунов, лукавством и происками своими пробившийся на трон.
Когда овдовевшая царица Марья Федоровна пришла перед ссылкой проститься с царем Федором Иоанновичем, она поразилась, увидав Годунова.
Чудилось, черная птица влетела в покои – враз и красивая, и страшная. Хищная птица! Темные, чуть раскосые глаза боярина сияли, каждая черта дышала уверенностью и силой, поступь была твердой, властной. Словно бы не с панихиды, а с торжества он шел, где его чествовали, как победителя.
Что ж, так и было. Он – победитель, истинный царь земли Русской.
Федор Иванович целовал и крестил маленького брата, царевича Дмитрия, благословляя его в дорогу, а Марья Федоровна и Годунов стояли друг против друга, меряясь взглядами. Годунов смотрел снисходительно, уверенный, что подавил эту маленькую женщину своей внутренней силой. А она…
Вся гордость, угнетенная страхом супружеской жизни с самовластным и грозным царем, всколыхнулась в ней в то мгновение. Нет, не упадет она к ногам временщика, не станет молить о пощаде – все бессмысленно. Человек этот жесток и страшен потому, что наслаждается страданиями слабых. Но Бог его накажет, рано или поздно накажет, надеялась царица Марья.
Ее надежды сбылись. Но более чем двадцать лет спустя.
И вот началось время власти Годунова.
Твердо решив не отступаться от престола (пусть даже на нем сидел царь Федор Иванович, муж сестры Ирины), Годунов решил сначала посеять в народе отвращение к царевичу Дмитрию, отправленному в Углич. Началось с того, что по приказу Годунова (якобы по государеву, однако всяк знал, откуда ветер дует!) царевича Дмитрия и Марью Федоровну запретили поминать в церквах при постоянных здравицах в честь государевой семьи. Все чаще распространялся слух, что угличский поселенец вообще не может притязать на престол: сын от седьмой жены не считается законным ребенком и наследником.
Нагие были оскорблены, однако что они могли поделать… Обратиться к государю с челобитной? Но разве пробьется грамотка к Федору Ивановичу, минуя Бориску? А защитник их, Бельский, был сослан в Нижний Новгород. Его обвиняли в покушении на жизнь государя и держали там под охраною.
Кроме того, по приказанию Годунова распространяли слухи, будто царевич жестокосерд и дурного нрава. Это отчасти соответствовало истине: слухи о том, что угличский заключенник бегает глядеть, как льется кровь зарезанных баранов, частенько приносились во дворец. Народу внушалось опасение, мол, добравшись до трона, царевич столь же сладострастно будет относиться к крови человеческой.
Но скоро Борис понял, что его старания очернить малолетнего Дмитрия напрасны. Незаконнорожденный или нет, он все-таки был для русских людей сыном своего отца, его плотью и кровью, а значит, за ним признавалось право царствовать. В глазах народа он был в этом праве несравнимо больше, чем какой-то там званный на царство (на безрыбье и рак рыба!) Годунов. Да и россказнями о злонравии царевича нельзя было испугать русских, всякое повидавших во время пребывания на троне его отца, Ивана Грозного. Народ искренне верил, что жестокий царь посылается народу в наказание за грехи и простому люду не остается ничего иного, как безропотно сносить кару небес и молить Бога о смягчении государева сердца. Так что Россия лишь терпела Годунова, но всем существом своим ждала настоящего царя.
Борис же был не настоящий… И он знал это.
Втихомолку родовитые дворяне называли его «Бориска-выползень, татарчонок, сучий выкормыш». И затаенная ненависть усилилась к нему с тех пор, как в Угличе то ли сам ненароком зарезался, то ли был убит царевич Дмитрий. Марью Нагую сослали в Выксунский монастрыь – за недосмотр. Били, пытали и разослали по разным монастырям и других Нагих. Половину угличан подвергли пыткам и наказаниям, и даже колоколу угличскому язык – било – урезали за то, что звонил, беду пророча.
Борис постепенно отстранял от трона всех родственников царя Федора по матери – бояр Романовых. Ведь после смерти Дмитрия они были ближайшими наследниками престола. Кто-то из них был убит жестоко и коварно, кто-то заточен в монастыри.
Умер царь Федор Иванович, всегда бывший немощным. Умер, назвав своей преемницей жену Ирину. Однако спустя несколько дней после смерти супруга она постриглась в монастырь под именем Александры.
Россия осталась без царя, тело – без головы. Бояре растерялись. Каждый втихомолку мечтал воссесть на трон, да что толку, когда не знаешь, что делать с державою? Единственным человеком, который все эти годы близко стоял к трону, который держал в руках все бразды правления огромной страной, который знал все тонкости управления ею, оказался «татарчонок-выползень» Бориска Годунов.
Его выкликнули на царство. На золотой тарелочке поднесли то, за что он столько лет, столько долгих лет боролся всеми правдами и неправдами, за что пролил столько крови. Однако не зря царь Иван Васильевич Грозный называл его Бориской прелукавым. Годунов заставил себя долго упрашивать, делал вид, что намерен удалиться в монастырь…
Помнил, помнил Борис, сколько раз народ, в един голос, в един крик молящий, предлагал ему шапку Мономаха, венец государев и державу. В пыли валялись, ноги ему лобызали: не оставь, господине, будь отцом нашим милостивым…
Просили, да. А он отказывался снова и снова, ничем не рискуя, не опасаясь, что народу и собору церковному надоест просить. Он доподлинно знал, что сделается русским государем – жребий сей ему предсказан. Наконец согласился с мольбами боярской думы и возложил на себя царские брамы и шапку Мономахову.
И вот она, желанная власть…
1 сентября 1598 года, венчаясь на царство, Борис не сомневался, что призван надолго – если не на век, то на многие десятилетия. Плевать он хотел на пророчество какой-то волхвуньи Варвары, предрекшей ему всего лишь семь лет верховного владычества. Болтает пустое, подумал Борис тогда и решил проверить, какова она там пророчица. Повелел привести жеребую кобылу и вопросил:
– Что во чреве у сей скотины?
– Жеребец, шерстью ворон, белогуб, правая нога по колено бела, левое ухо вполы бело, – ни на миг не запнувшись, ответствовала Варвара.
– Левое ухо вполы бело? – глумливо повторил Борис. – Ну, а это мы сейчас поглядим! Зарежьте кобылу и вспорите ей брюхо!
И что же? Варвара все в точности угадала. Стало быть, срок Борисову царствованию и впрямь должен был истечь через семь лет… Но в ту пору ему и несколько лет казались величиной небывалой. Воскликнул самонадеянно: «Да хоть бы семь дней!»
Как же, семь дней, держи карман шире… Продвинувшись к трону крадучись, неслышными шагами, на кошачьих лапках, завладев желанной добычею, он уже не собирался ее выпускать. И что же? Добился ли он того, чего желал? Был ли счастлив? Был ли спокоен?
Какое там! Воля и власть оказались обманкой. Трон шатался под ним, будто был не мраморно-золотой, а из коры березовой сложен. И расшатывало трон не столько боярство, не столько волнения народные, не столько набеги татарские, сколько… неутихающая память о царевиче Дмитрии, который был некогда убит в Угличе.
Калика[2] слепой, от которого Борис впервые услышал эту песню, давно сгнил в земле, но прежде того допел ее, сидя на колу. Вот уж сколько лет с тех пор прошло, а голос его, дребезжащий от муки, исполненный смертных слез, иной раз нет-нет да и зазвучит в ушах Бориса. Конечно, он знал, что в погибели царевича винят его, но, услышав песню, впервые понял, что за это его не только осуждают, но и проклинают. В ту пору, когда прошло первое ослепление злобою, подвигнувшее расправиться с неосторожным каликою, Борис вскоре успокоился. Но ненадолго. Песен больше не слышал, однако и без них было тошно. Словно змеи, поползли с польских и литовских земель слухи о том, что объявился там какой-то человек, называющий себя Дмитрием. Спасшимся в Угличе царевичем Дмитрием!
Весть сия произвела на Годунова то же впечатление, какое производит удар разбойничьим ножом в темноте. Пораженный, тяжко раненный человек не вполне понимает, откуда исходит опасность, и слепо машет руками, пытаясь защититься.
Если он безоружен, движения его никому не приносят вреда. Если же вооружен, то разит куда ни попадя, не разбирая ни правого, ни виноватого. И тем больше крови льется вокруг, чем опаснее и смертоноснее его оружие.
В руках у Бориса такое оружие было – власть, царская власть.
Годунов вспоминал годы Ивановой опричнины, приучившие не содрогаться ни перед каким кровопролитием, сделавшие его жестоким и беспощадным. Вспоминал последующие годы своего царствования, когда, в прославление своего имени, он пытался быть добрым, миролюбивым царем, истинным отцом своим подданным. Но милосердие не принесло ему счастья и народной любви. Теперь Борис безуспешно пытался воротить невозвратное – прочность своего пошатнувшегося трона – и опять лил направо и налево кровь, чтобы нащупать след Дмитрия, покончить с ним, а если нет возможности вновь перерезать горло ему (на сей раз наверняка, не давши промашки!), то сделать это с теми людьми, которые либо помогли спастись мальчишке, либо выставили некоего самозванца как знамя против царя Бориса Годунова.
Плохо было то, что он не мог прилюдно назвать причину своего страха, своей безумной жестокости. Казалось, произнесешь имя Дмитрия вслух – и он тут же объявится, как черт, который незамедлительно возникает при одном только упоминании его. А еще хуже было то, что Годунов и себе не мог признаться, что уверен в смерти Дмитрия. Он ведь не расспрашивал подосланных им же самим убийц его, Осипа Битяговского и Волоховых. А даже если бы видел их и слышал, все равно не мог бы поручиться, что в Угличе зарезали именно царевича, а не какого-то подмененного ребенка, как о том шептались сейчас все, кому не лень.
Годунов вспоминал, как вскоре после угличских событий явился к нему старинный знакомец Джереми-Ерёма Горсей и начал плести какую-то несусветную чушь. Якобы видел он Афанасия Нагого, брата царевны Марьи, а при нем был какой-то мальчик, по возрасту и описанию чрезвычайно схожий с царевичем Дмитрием, якобы погибшим и похороненным в Угличе. Но Годунов тогда находился под влиянием уверений князя Василия Шуйского, который ездил в Углич расследовать смерть царевича и клялся-божился, будто видел его мертвое тело. Неужто забыл Бориска прелукавый, что Васька был не менее его лукав и что клятвам его нельзя верить никоим образом?!
Беда в том, что тогда он слишком хотел верить в весть о смерти единственного и самого опасного соперника своего – Дмитрия. А теперь, когда услышал о его «воскрешении», думал: надо было тогда стереть с лица земли Углич, безжалостно пытать всех Нагих после того, как услышал намек – всего лишь намек Горсея! – на то, что Дмитрий мог спастись. Не поверил хитрому иноземцу – вот и упустил из рук погибель свою. Теперь оставалось разить на ощупь, в темноте, не упуская ни правого, ни виноватого, без разбору, в надежде хотя бы случайно поразить тех, кто породил это чудовище, этот призрак.
Годунов не знал достоверно их имен. Он знал их общее имя и не раз готов был зарычать, совершенно как рычал некогда Грозный: «Бояр-ре!» Родовитая знать вся была против него, а потому Годунов не щадил никого, проливал моря и реки крови, от всей души желая, чтобы Самозванец захлебнулся ею. Бельский, Романовы, Пушкины, Щелкаловы… Несть числа жертвам!
Но особого проку в том не было. Разве что ненависть народная обострялась. Ее возбуждали письма Самозванца, привозимые из Литвы и Польши в мешках с зерном – по случаю неурожая. Если прежде необходимость подчинения помазаннику, каков бы – плохой, хороший – он ни был, еще как-то обуздывала эту ненависть, то теперь уважение к царской особе вовсе умалилось. Все чаще вспоминалось, что достиг Годунов престола коварством и хитростью. Ни грамота патриарха Иова, называвшая Дмитрия монахом-расстригою Гришкой Отрепьевым, ни написанный каким-то монахом Варлаамом извет, беспощадно обличавший Самозванца и также называвший его монахом-расстригою Гришкой Отрепьевым, ни обряд анафемы, совершенный торжественно во всех церквах Руси, не утихомирили слухов и не расположили к Борису сердце народное. Грамоте патриарха не верили: ведь всем было известно, что Иов – послушная глина в руках царевых. Вести об успехах Дмитрия, о его неудержимом продвижении к Москве возбуждали радость в народе. А Бориса они повергали в безумие…
Он всегда был суеверен (хоть бы и Варвару вспомнить), а теперь, в самые тягостные дни своей жизни, надумал обратиться за помощью к темным силам. Хотя не совсем к темным. Ведь Олёна-юродивая, совета которой ехал спросить царь, была не волхвунья, не чернокнижница, не знахарка какая-нибудь отпетая, а богобоязненная женка, жестоко изнурявшая плоть свою суровыми постами и ношением жестоких вериг и цепей. Она славилась благочестием и жертвенностью, а оттого в подземелье под Пречистенской часовней на Рождественке, где она обитала, всегда сменялись при ней три или четыре монахини, ходившие за Олёной, чуть ли не насильно кормившие ее (не то юродивая померла бы с голоду) и сдерживающие поток людей, желавших получить благословение от юродивой или услышать ее предсказания. Говорили, будто все, что предскажет Олёна, непременно сбудется – ведь ее устами глаголет святой дух.
Ну, дух там или не дух, а все же для обережения от пагубы царь велел оцепить улицу стрелецким караулом, а также отправиться к Олёне четырем священникам с кадилами. Они выехали чуть раньше Годунова, и, когда царская карета остановилась перед часовенкой, стрельцы уже стояли вокруг, а все четверо монахов сгрудились возле провала в земле и размахивали кадилами.
Стоило Борису ступить на подножку, а с нее – на раскинутый в грязи ковер, шитый золотой нитью, как на земле зашевелилось нечто, поначалу принятое им за груду мусора или грязного тряпья. Однако у кучи обнаружилась всклокоченная голова, принакрытая обрывком мешковины (цвет торчащих из-под нее косм определить было невозможно), а потом и тело, едва прикрытое рубищем столь ветхим, что сквозь него сквозили кости, отчетливо выступающие из-под грязной до черноты кожи. Тотчас раздался звон цепей, и Борис понял, что перед ним знаменитая юродивая. Щиколотки и запястья ее были покрыты застарелыми кровавыми струпьями, какие бывает у кандальников после долгого пути в железах, а кое-где на изможденных конечностях заметны даже язвы с опарышами.
Брезгливый до дрожи, до тошноты Годунов едва подавил рвотную судорогу. Невнятным, каким-то утробным голосом, не озаботясь поздороваться с Олёной, он проговорил:
– Коли ты и впрямь все насквозь видишь, стало быть, ведаешь, зачем я к тебе явился. Так ли?
– Так, истинно так, – отвечала юродивая неожиданно звонким, по-девичьи чистым голосом.
Годунов недоверчиво вгляделся в щелочки глаз, почти неразличимые на морщинистом, опухшем, заскорузлом от грязи лице. Ему стало зябко от всепроникающего, цепкого взора ведуньи.
Да, старая ведьма не лжет. Хотя почему ведьма? Почему старая? Года ее никому не ведомы, а святость известна всем. Ну, словом, не лжет юродивая. А раз так…
– А раз так, знаешь, что хочу спросить у тебя? И ответ на мой вопрос знаешь?
– Знаю и то, и другое, – кивнула Олёна головой, которая из-за навязанного на нее лоскута мешковины казалась непомерно большой по сравнению с тщедушным, плоским, словно бы полудетским телом. – Коли пожелаешь, дам тебе ответ. Только раньше сам себе ответь – верно ли, что желаешь будущее проведать?