– Мамочка, ну почему ты все так неправильно понимаешь?!
Эвелина предостерегающе кашлянула, и все спохватились, что забыли о присутствии постороннего человека.
– Если позволите, – пробормотал Сазонов, пытаясь сгладить неловкость, – я хотел бы умыться. Я не успел дома. Это одна минута, я вас не задержу.
– Пойдемте, – сказала Рита. – Вот сюда, пожалуйста.
Она вышла из столовой, Сазонов – за ней.
Татьяна опустила голову на сложенные руки и всхлипнула.
Алекс погладил ее вздрагивающие плечи.
– По-моему, – сказал он с нежностью, – ты драматизируешь ситуацию.
– Мне тоже кажется, что Рита выразилась в смысле э-э… обобщенном, – деликатно вмешался Эжен Ле Буа. – Не столь конкретно, как вы подумали, Татьяна. Зачем вообще подозревать девочку невесть в чем?
– И правда, – поддакнула Эвелина. – Почему сразу надо думать о внебрачных детях? Ведь вы именно об этом подумали, верно, Татьяна?
– Я подумала о том, что Ритины отношения с тем молодым человеком, Максимом Каменским, зашли слишком далеко, – невнятно проговорила Татьяна, не поднимая головы. – У меня были подозрения, а она их фактически подтвердила.
– Она ровным счетом ничего не подтвердила! – пожала плечами Эвелина. – Рита употребила слово «женщина» как синоним своей взрослости, не более того. И вообще, моя дорогая Татьяна, в нашем безумном мире существуют вещи гораздо более опасные, чем внебрачная связь и даже чем внебрачные дети!
– Я тоже так думаю, – тихо сказал Алекс. – Ты обратила внимание, как настойчиво она говорила о Rй…
– У кого это завелись внебрачные дети? – весело спросила Рита, входя в комнату, и Алекс моментально умолк. – Надеюсь, не у кого-то из членов нашей добропорядочной семьи? Вот был бы пассаж! Вот был бы реприманд неожиданный!
– Где ты оставила Всеволода Юрьевича? – Татьяна подняла голову и украдкой отерла влажные глаза.
– В клозете, – пояснила Рита, которая, как большинство из ее поколения, любила называть вещи своими именами. – Сейчас он выйдет, мы возьмем такси и поедем сначала к нему за документами, а потом на рю Лурмель.
– В каком городе ты живешь, девочка? – усмехнулся Эжен. – В Париже все такси исчезли, как только вошли боши. Они ведь конфисковали в гаражах и автомобили, и бензин. Ты что, забыла?
– А, да… – вздохнула Рита. – Ну что ж делать, поедем на метро. Не велорикшу же брать, уподобляясь бошам!
– В самом деле, – кивнул Алекс. – Но и на метро вы не поедете. Я тоже хочу помочь Сазонову, он очень умный и приятный человек, да и вообще – каким бы он ни был, я буду счастлив сделать хоть что-то против этого зверского нового порядка. Я сам вас отвезу. Пойду заведу машину. Как только Сазонов выйдет, спускайтесь в гараж. Ключи от нашего «Рено» у тебя, папа?
– Сейчас принесу.
Эжен вышел.
– Но ведь ты устал! – Глаза Риты благодарно улыбались отчиму. – И ты не был в парикмахерской…
– А что, у меня непристойный вид? – Алекс взял со стола серебряный нож и попытался поймать в нем свое отражение. – Ничего, сойду за свободного художника.
– Вы с Сазоновым оба сойдете за свободных художников, – невольно засмеялась Татьяна, которой уже казалось, что она и впрямь устроила истерику зря. – Я тоже поеду.
Рита покачала головой, глядя на нее снисходительно, как на дитя малое.
– Надеюсь, бабушка и дедушка с нами не собираются? – хмыкнула она. – Вы что, не понимаете? Такие дела делаются конспиративно! Если мы заявимся на рю Лурмель всем семейством, с нами там и говорить никто не будет. Мы можем подвести очень хороших людей.
– Да я никуда не собираюсь, с чего ты взяла? – пожала плечами Эвелина. – Это твоя aan волнуется.
– О Господи, уж и поволноваться нельзя, – вздохнула Татьяна, чувствуя себя совсем уж глупо. – Ну хоть до машины вас проводить можно?
– Можно, можно! – Алекс обнял ее за плечи и вывел из комнаты.
– Голубки! – проворчала Эвелина, глядя им вслед.
Рита покосилась на нее и чуть поджала губы. Она ничего не сказала, но Эвелина всегда была востра – недаром же именно ей, а не сестрице Лидусе достался когда-то Константин Русанов, да и жизнь свою с Эженом Ле Буа она построила так, как хотела! – а потому мигом уловила выражение глаз девушки.
– Ладно, ладно, – пробормотала Эвелина, – успокойся, теперь я гораздо меньше не люблю твою мать, чем когда они поженились с Алексом. Но… Что только не сделаешь ради обожаемого сына!
Если в ту минуту и мелькнуло у Эвелины воспоминание о том, что Алекс был не единственным ее сыном, она привычным усилием воли отогнала его. К тому же, хоть она об этом и не знала, с марта 1937 года, после некоего выстрела, произведенного в кабинете следователя НКВД Полякова, у нее и в самом деле не стало больше сыновей, кроме Алекса.
– Но ты, Рита, – продолжала Эвелина, – всегда мне нравилась. Я отлично понимаю, почему тебя так любила покойная Лидуся. Ты такая же, как мы. Ты Аксакова, ты Шатилова – и в то же время ты самая настоящая Понизовская. Мы все пошли в деда, который был подвержен, как пишут в романах, безумствам страсти. Мы с Лидусей ими всю жизнь страдали, жутко чудесили, и ты от нас это качество унаследовала. Ты будешь влюбляться, может, и не часто, но тебе всегда будет казаться, что новое чувство и есть самая настоящая, смертельная, последняя любовь в твоей жизни. И ты будешь сметать все на пути, чтобы добиться своего. Когда-нибудь ты найдешь эту любовь – самую настоящую, последнюю, смертельную, но до того не раз сумеешь наиграться своим сердцем! Так, а все же что у вас с Максимом? – вдруг спросила она, резко изменив тон, и Рита даже вздрогнула, уставилась на нее изумленно:
– С Максимом? А что у нас с ним может быть?
– Ну, не строй из себя дурочку и не делай дурочку из меня, – так же сурово продолжала Эвелина. – Ведь слово «женщина» в твоей речи отнюдь не было просто обобщенным образом, как мне удалось внушить твоей доверчивой мамочке. Ведь ты влюблена в своего ai [12] до безумия, разве нет?
Рита ничего не сказала, только сверкнула взором, и Эвелина тихонько рассмеялась от удовольствия. Эх, кабы девчонке еще и разные глаза, какие у нее самой, вылитая была бы Эвочка Понизовская! Но, к сожалению, глаза у Риты – серые, с легкой прозеленью, как у Дмитрия. Да ладно, разве в этом дело!
– А он в тебя? – не унималась Эвелина.
Рита снова промолчала – пожала плечами, и все. Но такая гордость, такая уверенность в себе была в том движении, что Эвелине показалось, будто все ее предки Понизовские (да и Русановы тоже, если на то пошло!) единодушно всплеснули руками – разумеется, восхищенно.
– Ну-ну… – ухмыльнулась она. – Ты с ним спишь?
У Риты дрогнуло лицо от грубости фразы, но тотчас она вызывающе вскинула голову, вспомнив, что ее поколение презирает эвфемизмы:
– Да, мы фактически муж и жена.
– Фактически? – подняла брови Эвелина. – А формально?
– Формально – нет. Мы оба несовершеннолетние. Мне шестнадцать, Максиму еще восемнадцати нет.
– Ну, про свой возраст ты могла мне не напоминать, я его отлично помню, – проворчала Эвелина. – Тебе было двенадцать, когда Алекс привез вас с Татьяной сюда однажды ночью. С тех пор прошло четыре года. А когда твоему любовнику исполнится восемнадцать?
Риту снова передернуло, но она держалась стойко и коротко ответила:
– В декабре.
– Ну, и в чем дело? – удивленно поглядела на нее Эвелина. – Вам не дадут документа в мэрии, пока ему не исполнится двадцать один год, но вас легко обвенчают, как только ему минет восемнадцать. Разумеется, тайно, с помощью какого-нибудь романтически настроенного или не в меру жадного кюре.
Рита растерянно хлопнула глазами.
– Что такое? – нахмурилась Эвелина. – Или он не хочет на тебе жениться?
– Хочет, хочет! – жарко воскликнула Рита. – Он только о том и говорит. Но… я не знаю, я не хочу его связывать, особенно сейчас, в такое тяжелое время…
– Человеческие отношения остаются одинаковыми всегда, в любое время. В этом смысле имеет значение только отличие дня от ночи, а отнюдь не года 1941-го от какого-нибудь там… ну, не знаю… от 1904-го, что ли.
Воспоминания о том самом 1904 годе мгновенно захлестнули Эвелину с головой, но она вынырнула из их пучины, когда услышала голос Риты.
– Мы хотели подождать, когда Франция станет свободной.
– При чем тут Франция? – изумленно уставилась на нее Эвелина, чуть поводя плечами (Рите и невдомек было, что бабуля Ле Буа сейчас отряхивает с себя брызги Леты). – Насколько мне известно, Марианна пока еще отзывается на слово «мадемуазель», и неизвестно, сколько времени будет пребывать в этом качестве. [13] А ты уже не девица… Знаешь, я ненавижу неопределенность. Когда-нибудь я расскажу тебе историю своей жизни… Она прошла во грехе, да, во грехе! Я виновата и перед православными, и перед католиками. И перед Иисусом Сладчайшим, и перед Матушкой Пресвятой Богородицей. Сколько горя я перенесла из-за того, что в нужный момент не проявила должной твердости, не поставила все на свои места!
Рите показалось, что в глазах бабули Ле Буа мелькнула слеза. Но этого совершенно не могло быть, конечно!
– Поверь, я желаю тебе только добра. Как только Максиму исполнится восемнадцать, вы должны встать перед алтарем.
Рита только моргнула:
– Ушам своим не верю, честное слово…
– Рита, мы готовы, – заглянул в столовую Алекс.
Эвелина подмигнула девушке и величественно выплыла в прихожую.
Рита шла за ней в полной растерянности. Максим с ума сойдет от радости. О, как это интересно, как волнующе: тайное венчание! Какая девушка не мечтает о подобном?! Как здорово придумала бабуля Ле Буа! Кто бы мог подумать, что она так любит свою «незаконную внучку», желает ей добра…
Ну да, Эвелина в самом деле любила Риту. Но они обе забыли, что благими намерениями вымощена одна известная дорога, и Эвелина сейчас подталкивала девушку к тому, чтобы пройти по ней.
1965 год
– И все-таки я не пойму, какая между всеми этими капустами разница!
Александра Константиновна на миг замерла, не донеся до рта щепоть тонко нашинкованной капусты, переглянулась с продавщицей, которая тоже замерла.
– Как же вы не понимаете? – Другая продавщица почти с испугом смотрела на женщину, стоявшую перед ней. – Вот в этой бочечке капуста вчерашняя с хренком. Здесь – слатенькая , ну а тут – летошняя. В октябре рубили, в октябре солили.
– Так все же она летошняя или осенняя? – уточнила женщина, осторожно, двумя пальчиками, беря несколько невесомых и почти неразличимых на взгляд капустных волокон.
Да разве так пробу берут! Разве с такого птичьего количества что-нибудь распробуешь? Капустку надо щепотью хватать, только осторожно, чтоб рассолом не обкапаться…
– Милка моя, ты что, русского языка не понимаешь? Ты, может, из Америки сюда заявилась? Или из Африки?
– Нет, всего лишь из Франции, – сказала женщина. – Из Парижа.
– Из Парижа она, ну надо же такое сказануть! – хмыкнула продавщица. – Тады ой, конечно. Ну, коли вы из Парижа, я вам все сейчас расскажу. В Париже, понятное дельце, капустку не солят, где вам знать-то! Летошняя, милка моя, – это и есть осенняя. Сейчас на дворе что?
– Июнь, если я не ошибаюсь.
– Правильно! А капусту солили о прошлый год, в октябре, поняла?
Женщина поглядела исподлобья и покачала головой.
Торговки капустой, длинным рядом стоявшие посреди Мытного рынка, переглядывались, пересмеивались, разглядывали недогадливую дамочку. Ну, что из Парижа, это она, конечно, загнула, а что нездешняя, похоже, не наврала. Во-первых, на Мытном рынке покупатель уже примелькался, здесь своих знают в лицо, во-вторых, женщины в Энске статные, телом крепкие, на ногах твердо стоящие, а эта худая да длинноногая, как цапля. Да еще и на каблуки взгромоздилась. Костюмчик тоже фасонный… Видать, столичная штучка, вон какая юбчонка коротюсенькая…
– Летошняя – значит, прошлогодняя, – сжалилась наконец над щеголихой Александра Константиновна. – Солили ее в октябре прошлого года, она хорошенько закисла. Летом кто ж капусту на зиму готовит? Разве что скороспелку-однодневку из старых запасов кочанов, что еще в погребах залежались, делают. Вот такую слатенькую или с хренком, – показала она на бочки. – Нынче купить – нынче же и съесть. Масла постного добавить, луку мелко-меленько настрогать, может, еще и сахарком присыпать. Очень вкусно, вы уж мне поверьте. У вас такой, конечно, не делают.
Говоря «у вас», Александра Константиновна имела, конечно, в виду – в столицах: ясно же, что элегантная дама – московская или ленинградская гостья. Непонятно только было, отчего та такими изумленными глазами на нее уставилась.
– Да, – кивнула наконец, – у нас так капусту не готовят. У нас ее мало едят.
– Да у вас небось не только капусту, а вообще всего мало едят, – хохотнула продавщица. – Тебя вон за жизнь так и не откормили.
И десяток дебелых, пышногрудых энских бабенок и молодаек добродушно (а может, и не слишком добродушно) захохотали над тощеватой и мало что понимающей в жизни залетной пташкой.
– У нас все такие в семье, – словно извиняясь, ответила «пташка», глядя почему-то на Александру Константиновну. – Мама, бабуля, ее сестра. Отец был очень стройный…
Александра Константиновна усмехнулась. Она и в свои шестьдесят восемь легко могла бы надеть платье, в котором когда-то ездила на бал в Дворянское собрание и которое до сих пор, окутанное простыней, висело в гардеробе (Люба, Милка-Любка, сберегла во все времена и во все безвременья, спасибо ей, царство небесное, дорогой, незабвенной подруге, врагине, сестре названой!). Простынка была застиранная, прохудившаяся, латаная-перелатаная, ни на что более не годная, а платье пахло теми же сухими цветами, что и в четырнадцатом году, шелк ничуть не полинял, не выцвел, разве что розочки, нашитые у декольте и по подолу, малость пожелтели и были теперь не белоснежные, а как бы цвета слоновой кости.
«Музейная редкость!» – хмыкал Игоречек… внук Георгий, стало быть. Ну а Верунька, названная так во исполнение последней, предсмертной просьбы Милки-Любки, смотрела умильно: «Бабуль, ты мне дашь его когда-нибудь поносить?»
Верунька, кажется, единственная из их семьи, кого худышкой не назовешь. Олю тоже по фигуре от девушки не отличишь, а вот ее дочь пошла, видимо, в отцовскую породу: кругленькая. В фигуре нет и не было девичьей хрупкости. Нет, не носить Веруньке бабулиного платья, треснет старый шелк на крутых бедрах и налитой груди…
– Капусту-то возьмите! – ворвался в уши назойливый голос.
Александра Константиновна виновато улыбнулась. Она в последнее время частенько этак вот уносилась в мыслях невесть куда, и вернуться порой было нелегко. Вот и сейчас – задумалась, а продавщица давно уже стоит, протягивая трехлитровую банку, набитую купленной ею капустой. Александра Константиновна засуетилась, расплачиваясь и умащивая банку в узкую авоську (связанную когда-то все той же Милкой-Любкой нарочно для того, чтобы в ней банки носить).
– Вы капусту-то брать будете, нет? – донесся до нее голос другой торговки. – Баночку давайте! А нету, так мы свою дадим. За денежки, конечно, но дадим!
– Нет, извините, – ответила элегантная дама. – Я в отеле, то есть, извините, в гостинице живу, там капусту как-то… сами понимаете… – Она пожала плечами. – Я просто попробовать хотела. Никогда такой капусты не ела…
– Она попробовать хотела, а я тут с ней покупателей теряю! – возмутилась продавщица. – У нас в Энске так не водится!
Остальные торговки смотрели на нее кто с осуждением, кто с восхищением, но помалкивали. Вот бесстыдница, для красного словца не пожалеет ни родного отца, ни родной матери! Надо ж сказать такое, учитывая, что базар по причине разгара рабочего дня пуст и за все время ни один человек не то что не подошел к капустному ряду, но даже в поле зрения торговок не мелькнул…
Однако дама, услышав ее ворчание, предложила:
– Я заплачу за пробу. Сколько?
– Рубль, – ляпнула торговка, и даже ее бесстыжие глаза на миг вильнули в сторону.
Рубль! Если дама напробовала капусты на копейку, и то хорошо. К тому же за пробу отродясь денег не брали. Но столичная гостья – ну настоящая «парижанка», ей-богу! – глазками похлопала, плечиками пожала, в сумочку полезла…
– Ну ладно тебе, Кать… – едва слышно пробормотала Александра Константиновна, повернувшись к торговке.
– А чо ладно, чо ладно-то?! – выкатила было та наглые глаза, но тут же махнула рукой: – Ладно, ради Сан-Кстинны… Иди, гуляй, девушка!
«Девушка» снова пожала плечиками, пробормотала «спасибо» и повернулась к Александре Константиновне:
– Извините, можно, я вам помогу? У вас три сумки, тяжело же.
– Мне тут всего ничего идти, – качнула та головой. – Спасибо, я уж сама.
– Нам по пути, – твердо сказала «девушка». – Пойдемте. Или вам еще что-нибудь нужно купить?
– Да все вроде куплено, – задумалась Александра Константиновна. – Хотя нет, еще ржаного в хлебном ларьке на выходе возьму, и все.
Конечно, пришлось в очереди постоять, но недолго, минут пятнадцать. Почти рубль буханка стоила, но у зятя Александры Константиновны пенсия военная, он денег не считает. А то намаешься в магазине-то стоять, чтоб по карточкам хлеб взять. Хотя очереди для советского человека – вещь привычная.
При Ленине я жила,
При Сталине – сохла,
При Маленкове мед пила,
А при Хрущеве сдохла, —
вспомнила вдруг Александра Константиновна частушку, которую, подвыпив, начинала голосить нижняя соседка, Антонина Северьяновна, дочка покойного Шумилова. Теперь она, Тоня, тут жила вместе с таким же голосистым и любящим подпить супругом Филей Окуневым. Ну а по трезвости помалкивали соседи. Трезвые русские вообще молчаливы. Эх, жизнь учила, учила – и научила!