Павел знал начальника станции. Приставала еще тот, почище любого особиста! Ему надо что-нибудь сказать. Хоть что-нибудь, чтоб отвязался!
Ну и скажет…
– Ладно, Колька, – вздохнул Павел. – Скажу, что ей тут понадобилось. Мой отец, видишь ли, еще в восемнадцатом году зарыл в одном городе клад, а секрет оставил этой женщине. Ну вот она и приезжала, чтобы спросить, нужен ли мне тот клад.
– Иди-ка! – восхищенно воскликнул Общак.
– Иди сам, – снова посоветовал Павел.
– Нет, погоди. – Общак собрал в складки кожу на лбу. – А как мог твой папаша ей в восемнадцатом году секрет клада открыть? Ей что… ей сколько ж лет тогда, семьдесят, что ли?
– Да нет, – досадливо посмотрел на него Павел. – Папаша клад зарыл в восемнадцатом, а потом, прежде чем помереть в сорок четвертом (он во Франции обретался, там и познакомился с Ритой), рассказал ей о нем и попросил открыть секрет мне при случае. Ну а она в Союз долго не могла попасть, знаешь же, как у нас строго с иностранцами.
– Ага, ага… – самозабвенно кивал Общак и вдруг захохотал: – Ой, не могу! Болтаешь невесть чего, а я уши развесил. Иди ты, Пашка, со своим кладом!
– Иди сам, – терпеливо сказал Павел, потом протянул Общаку руку на прощанье и отправился домой.
А начальник станции, крутя головой и похохатывая, отправился к телефонистке Ксюше и велел вызвать районное отделение милиции. Участковый Бурков приказывал ему непременно вызнать, для чего в Олкан приезжала загадочная иностранка. Вчера Общак доложил участковому про ее беременность, сегодня доложит про клад. Пашка наврал про клад, конечно, такое только в кино бывает, в каком-нибудь «Острове сокровищ», но его, Общака, дело маленькое: просили сообщить – он и сообщит!
В ожидании соединения начальник станции устроился на табурете, взял из стоящего под столом ящика бутылку пива (доставил с поездом знакомый проводник), открыл ее о край стола, глотнул. Хотел еще глотнуть, но тут Ксюша соединилась с Бурковым.
Тем временем поезд все дальше уходил от Олкана. Рита смотрела, смотрела в окно, потом отерла глаза и вошла в свое купе. Села на свою полку.
– Постель будешь брать? – сунула в дверь перманентную, неотвязную свою голову проводница.
– Да, конечно.
На противоположную полку шмякнулось что-то серое и, судя по звуку, сырое.
– Спасибо, – кивнула Рита.
Проводница так и ела ее глазами:
– Чо, перживаешь?
Она так и сказала: «Чо, перживаешь?»
Рита вздохнула. Видимо, какой-то местный диалект… олканский. Хотя нет, в Олкане так никто не говорил, там у всех обычный чистый дальневосточный говор. А у девицы, видимо, особенный говор – поездной. Диалект проводников…
– А у вас с Павловым чо, любов или как?
Она так и сказала – «любов».
Рита взглянула на нее повнимательней и качнула головой:
– Нет. У нас отношения сугубо… деловые.
– Ты на сопке Багульной была? – спросила проводница, глядя в упор.
Рита чуть шевельнула бровью:
– А что?
– Да то, – проводница пожала плечами. – Если была, значит, видела, что там на каменной стене написано. Это Павлов написал! Белой краской. Невесть сколько ее извел. Говорят, всю скупил, что в сельпо завозили, потом бабам наличники нечем красить было. Краска-то масляная, ее не смоешь так просто! Ну, видела?
На Багульной сопке Рита не была. Но про сопку ту упоминал участковый милиционер по фамилии Бурков, приятель Павла, частенько заезжавший к нему. Риту его приезды смущали, потом она поняла, что разговорчивый низкорослый парень просто выполняет свою работу: следит за ней. Конечно, в Х. стали искать пропавшую иностранку и, конечно, нашли. Ладно, что не прислали какого-нибудь неприметного человека в сером костюме!
Да, участковый говорил про Багульную сопку с каким-то лукавым намеком, но Павел разговоров не поддерживал, а Рита слишком плохо себя чувствовала, чтобы думать хоть о чем-то, кроме своих невеселых дел. Но вот опять про сопку… К чему клонит толстуха-проводница в кудрях? И при чем тут какая-то белая краска?
– А что? – повторила она, глядя настороженно.
– Ну, там, на гряде, написано громадными буквищами – СВЕТЛАНА! – пояснила проводница. – С восклицательным знаком.
Рита даже качнулась назад:
– Кто?
– Светлана! – злорадно повторила проводница. – А меня, между прочим, Светкой зовут…
Рита посмотрела ей в глаза. Глаза были голубые-голубые, просто удивительно голубые. До невозможности русские глаза!
– Девушка, – сказала она устало. – Вы мне стакан принесите, пожалуйста.
Голубые глаза растерянно хлопнули. Раз и еще раз.
– Какой стакан?
– Обыкновенный, стеклянный.
– С чаем, что ли? – прищурилась проводница. – Так я еще титан не разжигала. С утра уже остыл, а до вечера еще далеко. Потерпишь?
– Мне не нужен чай. Мне нужен стакан.
– А чо ты с ним делать будешь? – Голубые глаза расширились изумленно.
– Есть буду, – спокойно ответила Рита.
– Чо? – Глаза расширились еще больше.
– Есть. Кушать. Принимать пищу. – Она чуть не ляпнула в том же ряду французское слово anger, но побоялась, что голубые глаза тогда вовсе выскочат из орбит.
Однако кудрявая оказалась не столь проста. Сделала любезное лицо:
– Вам граненый или тонкий с подстаканником?
На граненые стаканы Рита уже смотреть не могла. Сразу вспоминались писатели, которые опрокидывали в свои рты содержимое стаканов не глотая, а как бы вливая алкоголь в пищевод. У Павла в доме тоже были граненые стаканы и еще – железные, когда-то эмалированные, но облупленные кружки. Доселе Рита таких не видела и от души надеялась, что Bon Dieu избавит ее от них и впредь.
– Тонкий с подстаканником.
Стакан явился.
– Ты их правда жрешь или чо? – спросила проводница, прищурясь, с самой что ни на есть саркастической ухмылкой на пухлощекой физиономии. – А тонкий попросила, потому что его жевать легче, чем граненые? – И не удержалась – захохотала.
– Слушай, Светка, – сказала Рита, вынимая из сетки обернутую газетой белую, с поджаристой шапкой буханку и чувствуя, что при одном запахе этой благодати унимается сосущая тошнота. – Ты успокойся. Ты к надписи на Багульной сопке никакого отношения не имеешь.
– Почему? – обиделась проводница и выразила свою крайнюю обиду тем, что воинственно уперла руки в боки.
– Потому что там написано – СВЕТЛАНА! Поняла? СВЕТЛАНА ! А ты – Светка. Светкой была, Светкой и останешься.
Рита думала, на нее сейчас обрушится ярость несусветная, но зря боялась: Светка только вздохнула, молча кивнула и вышла из купе, понурив голову. Видимо, она и сама хорошо понимала то, о чем говорила Рита. Хотя вряд ли знала, кто такая Светлана, вряд ли понимала, что значит это имя для Павла. Наверное, Светка уверена, что она какая-нибудь случайная знакомая, которой с Павлом повезло больше, чем ей, вот и все.
Но Рита знала, что назвать Светлану просто знакомой было то же самое, что сравнить солнечный свет с электрическим.
Ну что ж, значит, Павел так и не забыл Светлану… Значит, Рита правильно сделала, что отказала ему. Правильно поняла: Павел видел в ней только замену прошлому. Но опыт учил Риту, что из живых получаются неудачные замены нашим любимым мертвым. Мертвые неподвижны и полностью послушны нашим воспоминаниям, как марионетки. Живые – живут! Живут своей жизнью и даже способны изменять наши судьбы.
Поэтому… Поэтому есть «нет» на слово «да»!
Она поспешно закрыла дверь купе изнутри и снова подсела к столу. Немного стыдясь своей жадности, сорвала газеты с хлеба и банки, налила рассолу в стакан (интеллигентный мельхиоровый подстаканник словно бы побледнел от стыда!), отломила от буханки хрустящий угол, откусила, прожевала. Запила рассолом…
Это была просто фантастика, самая настоящая фантастика. Эта газета, это серое белье, этот хлеб, рассол – и она, Рита Ле Буа!
Она, Рита Ле Буа, последние три недели провела почти в одном только лежачем состоянии, изредка поднимаясь, чтобы, как выражалась тетя Агаша, «оправиться». Причем проделывать это в деревянном чистеньком строении, стоявшем на задах неуклюжего Павлова домика, ей было категорически запрещено.
– Ты что, хочешь невинного младенчика в отхожее место родить? – с ужасом спросила тетя Агаша. – Не-е, милушка, не дергайся. Вон, суденышко под себя подсунь да сделай нужные дела. Иначе выкинешь! Только в суденышко…
И она выставила перед Ритиной кроватью старое-престарое, облупленное, однако дочиста выскобленное и вымытое, самое настоящее больничное судно. Очень может быть, что оно было вдвое постарше Риты и в последний раз пользовались им еще во времена Русско-японской войны, однако особенного выбора не было.
– А ты, Павлуша, следи за ней! – напутствовала тетя Агаша. – Я, конечно, зайду, всякий день зайду, и утром, и вечером, но у меня хозяйство, сидеть я тут не могу. Ты уж досматривай.
– Досмотрю, – кивнул Павел угрюмо. С тех пор, как он и Рита поняли, почему, собственно, она свалилась в обморок и почему ее все время тянет на рассол, такое выражение лица у него было постоянно.
– Дело не в том, что у вас будет выкидыш, – так же угрюмо проговорил он после ухода тети Агаши, пресекая всякие попытки Риты повольничать и самостоятельно совершить прогулку в «место отдохновения». – Вам ведь только этого и хочется, сколь я понимаю! Дело в том, что после него вам никто не сможет помочь. Я знал одну женщину, которая умерла оттого, что ей не удалось остановить кровотечение после выкидыша. Не было врача, который бы помог. Тетя Агаша – всего лишь фельдшерица, которая если помнит еще, чем йод отличается от касторки, то слава Богу. Ну и, наверное, она знает, что пирамидон помогает от головной боли. Была бы простая знахарка – понимала бы в травах. Нет, она когда-то училась в техникуме, но теперь благополучно забыла все, чему ее учили. Очень может быть, что это невесть как попавшее сюда судно – единственный медицинский инструментарий, который у нее имеется. Для тети Агаши лед прикладывать – единственный известный способ остановки внутреннего кровотечения. Ни обезболивающих, ни антисептиков, ни антибиотиков – ничего нет. Русский народ каким-то образом и так выживает, без всего этого. Впрочем, он и сам не знает, выживает он или вымирает. Ну а вам нашей практики просто не выдержать.
– Между прочим, лед прикладывать – и в самом деле чуть ли не единственный способ остановить внутреннее кровотечение у женщин, – строптиво сказала Рита, неведомо зачем решив заступиться за тетю Агашу.
Но это была последняя вспышка протеста, потом она смирилась. Подействовали и слова Павла, и главное – тот ужас, который ей предстояло бы испытать, если бы из нее вдруг вывалилось что-то скользкое, окровавленное, повисло бы на кишочке, крича…
Кой черт, у нее и трех месяцев беременности еще нет, что там могло бы кричать?! Но она сама едва не закричала от ужаса при одной только мысли подобной и прикусила простыню, чтобы сдержаться.
Как же могло с ней такое случиться, в ее-то возрасте? Или она сочла, что если любовником у нее был на сей раз обезумевший мальчишка, а не зрелый, уверенный в себе мужчина, то она не забеременеет? Ну да, ведь не происходило же такого раньше… Никогда. Ни разу. Ни с Максимом, единственным из всех, кого она любила в жизни, ни с другими, которых было немало. И только с ним, с Георгием… on Dieu и Боже мой, неужели не просто так, не напрасно, не зря мелькнуло в ту безумную ночь ощущение, что они двое были созданы друг для друга, но там, откуда они пришли, их разлучили и выпустили не в срок? Как у Метерлинка в «Синей птице», в сцене, где описывается Царство будущего: там ожидают дети, которым предстоит родиться…
– У вас есть Метерлинк? – спросила она Павла, скользя глазами по неуклюжим полкам, забитым книгами: в его доме были наперечет ложки и вилки, но книг множество. У Аксаковых, конечно, их было больше, но…
Не думать, нет, не думать!
Но Рита думала и думала. Она думала только о них, об Аксаковых. Вернее, об одном из них. Именно поэтому она спросила у Павла про Метерлинка.
– Вам что? – проговорил тот без всякого удивления. – Пьесы или «Разум цветов»?
Ишь ты, и «Разум цветов» у него есть!
– Пьесы.
Он снял с полки маленький томик – тоже синий, с кремовыми, плотными страницами, текст набран еще по старой орфографии, с ятями, ерами. Рита обрадовалась: у них-то дома были только такие русские книги!
Она подождала, пока Павел уйдет в свою кочегарку, и открыла «Синюю птицу».
« Тильтиль . А те двое, что держатся за руки и поминутно целуются, – это брат и сестра?
Ребенок . Да нет! Они очень смешные… Это влюбленные.
Тильтиль . А что это значит?
Ребенок . Понятия не имею. Это старик Время дал им такое шутливое прозвище. Они не могут наглядеться друг на друга, все целуются и прощаются.
Тильтиль . Зачем?
Ребенок . Кажется, им нельзя будет уйти отсюда вместе. У дверей стоит старик по имени Время. Когда он отворит двери, ты его увидишь. Он такой упрямый…
Двое Детей, которых зовут Влюбленными, с помертвевшими от горя лицами, нежнообнявшись, подходят к Времени и бросаются ему в ноги.
Первый Ребенок . Дедушка Время, позволь мне остаться с ней!
Второй Ребенок . Дедушка Время, позволь мне уйти с ним!
Время . Нельзя! В вашем распоряжении всего триста девяносто четыре секунды…
Первый Ребенок . Лучше бы мне вовсе не родиться!
Время . Это не от тебя зависит…
Второй Ребенок(умоляюще). Дедушка Время, я приду слишком поздно!
Первый Ребенок . Когда она спустится на Землю, меня уже не будет!
Второй Ребенок . Я его там не увижу!
Первый Ребенок . Мы будем так одиноки!
Время . Это меня не касается. Обращайтесь к Жизни. Я соединяю и разлучаю, как мне приказано. (Хватает Первого Ребенка.) Ступай!
Первый Ребенок (отбиваясь). Не хочу, не хочу, не хочу! Только с ней!
Второй Ребенок (вцепившись в Первого). Не отнимай его у меня! Не отнимай его у меня!
Время . Да ведь он идет не умирать, а жить! (Подталкивает Первого Ребенка.) Иди, иди!..
Второй Ребенок (в отчаянии простирает руки к Первому). Подай мне знак! Хоть какой-нибудь знак! Скажи, как тебя найти!
Первый Ребенок. Я всегда буду любить тебя!
Второй Ребенок. А я буду печальнее всех! Так ты меня и узнаешь… (Падает без чувств.)
Время . Вместо того чтобы предаваться отчаянию, вы бы лучше надеялись…»
Ну правильно. Все как у нее. Только она ушла на белый свет раньше, чем ее возлюбленный, вот и вся разница с Метерлинком.
Рита еще немного скользила глазами по строчкам, потом закрыла книгу и отложила. И больше не брала. Тетя Агаша советовала ей «не дергаться». Вот она и не будет.
На самом деле она не столь строго исполняла предписания тети Агаши. Нет, лежала и впрямь много – слишком страшно было ощущать усиливающуюся от малейшего напряжения боль внизу живота, – но с судном управлялась сама и выносила его в «место отдохновения» тоже сама. Ее гордость не смогла бы выдержать, если бы Павлу пришлось… А впрочем, может, и смогла бы. Ведь когда-то ее гордость спокойно выносила врачевание влюбленного Федора Лаврова, жар его пальцев, его смущенные, вороватые взгляды, его волнение. Ну, тогда Рита была до отчаяния юна, до исступления несчастна и до сумасшествия переполнена жаждой мести, чтобы что-то такое замечать. Уже потом, спустя годы, она кое-что вспомнила – и удивилась Федору, удивилась собственной бесчувственности. Теперь она снова удивлялась собственной бесчувственности. А также тому, что у мужчин, которые вынуждены за ней, больной, ухаживать, она вызывает не отвращение или брезгливость, как следовало бы ожидать, а вожделение.
Взгляды Павла… тщательно скрываемое волнение Павла… дрожь его рук… Рите все было ясно задолго до того, как он затеял тот разговор, который был словно бы живой иллюстрацией к его стихотворению про «да» и «нет». Для нее не было никакой проблемы выбора. Вопрос для нее никак не стоял, ответ был один: однозначно нет.
Правда, сначала именно Рита услышала «нет» от Павла. Сначала она исполнила свой долг – сделала то предложение, ради которого, собственно, и преодолела невероятный путь от Парижа до какого-то Богом забытого Олкана. А в ответ услышала:
– Нет, мне это не нужно. И даром не нужно. А чтобы еще срываться с места, ехать куда-то… Нет! Я давно перестал ценить то эфемерное, что может предложить жизнь. Все материальное – эфемерно, преходяще и нестояще. Я слишком долго искал гармонию с миром и самим собой. Я ее почти нашел. Только мать иногда отвлекает меня, но она моя мать, куда ж денешься… Здесь, в Олкане, я могу не думать о ней, я спокоен. Я не могу бросить все. Рита, ради чего?! Что мне с того, что я теперь знаю, кто мой отец и что он в восемнадцатом году сделал ради меня? Это всё прах. Реально только настоящее. Вы. Я. Ветер, который перебирает звезды в небесах… Слышите, как они шуршат?
– По-моему, шуршат листья, – сухо ответила Рита, отводя глаза.
– Листья?! Для вас я – не более чем сухой листок, который ветер принес к вашим ногам! Вы перешагнете через него и уйдете дальше! – воскликнул Павел с такой страстью, что Рита невольно вздрогнула. – Но куда? Вы не девочка… извините, что я так говорю, вы выглядите невероятно хорошо, но вы-то знаете, сколько вам лет. Почему вы одна? Будьте со мной!