— Как ты так выросла, что понимаешь вещи, которые вводят твою старую маму в замешательство? — спросила мама. — Кажется, что только вчера я объясняла семилетней Хейзел, почему небо голубое. Ты тогда думала, что я гений.
— Так почему небо голубое? — спросила я.
— Потому что, — ответила она. Я рассмеялась.
По мере того, как время приближалось к десяти, я все более и более нервничала: волновалась перед встречей с Августом; волновалась перед встречей с Питером Ван Хаутеном; волновалась, что мой выбор одежды был не очень хорош; волновалась, что мы не найдем нужный дом, потому что все дома в Амстердаме выглядели одинаково; волновалась, что мы потеряемся и никогда не найдем дорогу обратно в Философ; волновалась волновалась волновалась. Мама все пыталась говорить со мной, но я не могла по-настоящему слушать. Я была готова попросить ее сходить наверх и проверить, что Август уже проснулся, когда он постучал.
Я открыла дверь. Он посмотрел на футболку и улыбнулся.
— Смешно, — сказал он.
— Не называй мои сиськи смешными, — ответила я.
— Я все еще здесь, — сказала мама. Но я заставила Августа покраснеть и достаточно вытолкнула его из игры, чтобы отважиться наконец взглянуть на него.
— Ты уверена, что не хочешь пойти? — спросила я маму.
— Я собираюсь в Рейксмюзеум[48] и Вонделпарк сегодня, — сказала она. — К тому же, я просто не понимаю эту книгу. Без обид. Поблагодари его и Лидевидж от нас, хорошо?
— Ладно, — сказала я. Я обняла маму, и она поцеловала меня в голову прямо над ухом.
Узкий белый дом Питера Ван Хаутена находился прямо за углом отеля, на Вонделстраат, лицом к парку. Номер 158. Август взял меня под руку, а другой рукой схватил кислородную тележку, и мы поднялись на три ступеньки к сине-черной лакированной входной двери. Мое сердце колотилось. Я стояла в одной закрытой двери от ответов, о которых я мечтала с того момента, как в первый раз прочла последнюю незаконченную страницу.
В доме раздавались басы, которые грохотали достаточно, чтобы сотрясать оконные рамы. Я подумала, а нет ли у Питера Ван Хаутена ребенка, которому нравится рэп.
Я схватилась за дверной молоток в форме львиной головы и настойчиво постучала. Ритм продолжал звучать.
— Может, он нас из-за музыки не слышит? — спросил Август. Он взялся за львиную голову и постучал в несколько раз сильнее.
Музыка прекратилась, сменившись шаркающими шагами. Скользнул приглушенный затвор. Еще один. Дверь со скрипом открылась. Пузатый мужчина с тонкими волосами, обвисшими челюстями и недельной бородой жмурился от солнечного света. На нем была светло-голубая мужская пижама, как в старых фильмах. Его лицо и живот были такими круглыми, а руки такими худыми, что он выглядел как шарик теста с четырьмя воткнутыми в него палками.
— Мистер Ван Хаутен? — спросил Август слегка сорвавшимся голосом.
Дверь захлопнулась. За ней я услышала, как заикающийся гнусавый голос крикнул: «ЛИИИ-ДЕ-ВАЙ!» (а до этого момента я произносила имя его ассистантки как «Лидевидж»).
Через дверь нам все было слышно.
— Они там, Питер? — спросила женщина.
— Там… Лидевай, там два подростковых явления за дверью.
— Явления? — спросила она с приятным голландским напевом.
Ван Хаутен стремительно ответил:
— Два фантома, призрака, упыря, пришельца, вне-земных явления, Лидевай. Как может человек, работающий над степенью по американской литературе, демонстрировать такие отвратительные способности к английскому языку?
— Питер, они не вне-земные существа. Это Август и Хейзел, молодые поклонники, с которыми вы переписывались.
— Они… что? Они… я думал, что они в Америке!
— Да, но вы пригласили их сюда, вы вспомните.
— Знаешь, зачем я уехал из Америки, Лидевай? Чтобы мне никогда больше не пришлось столкнуться с американцами.
— Но вы американец.
— Да, и это, кажется, неизлечимо. Но что касается этих американцев, вы должны велеть им сейчас же убраться, и сказать им, что произошла ужасная ошибка, что благословенный Ван Хаутен сделал риторическое предложение встретиться, не настоящее, что такие предложения всегда надо расссматривать символично.
Я думала, что меня вырвет. Я посмотрела на Августа, который пристально глядел на дверь, и увидела, как обвисают его плечи.
— Я этого не сделаю, Питер, — ответила Лидевай. — Вы должны встретиться с ними. Вы должны. Вам нужно с ними увидеться. Вам нужно увидеть, как важна ваша работа.
— Лидевай, вы сознательно ввели меня в заблуждение, чтобы это устроить?
Последовала долгая тишина, и наконец, дверь снова открылась. Он, словно метроном, качал головой от меня к Августу и обратно, все еще щурясь.
— Кто из вас Август Уотерс? — спросил он. Август неуверенно поднял руку. Ван Хаутен кивнул и сказал: — Ты уже разобрался с той чикулей?
После чего я в первый и единственный раз наблюдала взаправду потерявшего дар речи Августа Уотерса.
— Я, — начал он. — эм, я… Хейзел, ммм… Ну…
— Кажется, у этого парня какая-то задержка в развитии, — сказал Питер Ван Хаутен, обращаясь к Лидевай.
— Питер, — прикрикнула она.
— Ну, — сказал Питер Ван Хаутен, протягивая мне руку, — это в любом случае удовольствие, встретить настолько онтологически невозможных существ.
Я пожала его опухшую руку, а затем он протянул руку Августу. Интересно, а что значит онтологически. Неважно, мне все равно нравится. Мы с Августом вместе были в Клубе невозможных существ: мы и утконосы с их клювами.
Конечно, я надеялась, что Питер Ван Хаутен будет вменяемым, но мир — не фабрика по исполнению желаний. Самое важное было то, что дверь была открыта, и я переступала порог, чтобы узнать, что случается после конца Высшего страдания. Этого было достаточно. Мы последовали за ним и Лидевай вовнутрь, мимо огромного дубового стола с всего лишь двумя стульями, в жутковато стерильную гостиную. Она была похожа на музей, за исключением того, что на пустых белых стенах не было картин. Если не учитывать диван и одно кресло, оба из черной кожи и стали, комната казалась пустой. Потом я заметила два больших черных пакета для мусора, полных и завязанных, за диваном.
— Мусор? — пробормотала я, вроде бы, достаточно тихо, чтобы не услышал никто, кроме Августа.
— Почта от поклонников, — ответил Ван Хаутен, садясь в кресло. — Восемнадцать лет. Не могу открыть. Слишком страшно. Ваши послания стали первыми, на которые я ответил, и смотрите, к чему это меня привело. Я, честно говоря, нахожу существование читателей в целом непривлекательным.
Это объясняло, почему он ни разу не ответил ни на одно мое письмо: он их и не читал. Почему он вообще их хранил, стоящими в этой строгой и иначе бы пустой гостиной. Ван Хаутен забросил ноги на тахту и скрестил тапочки. Он указал на диван. Мы с Августом сели рядом друг с другом, но не слишком.
— Не хотели бы вы позавтракать? — спросила Лидевай.
Я начала говорить, что мы уже поели, но Питер перебил меня:
— Для завтрака чересчур рано, Лидевай.
— Ну, они из Америки, Питер, так что в их телах сейчас уже вторая половина дня.
— Тогда для завтрака слишком поздно, — сказал он. — Как бы то ни было, вторая половина дня в теле или нет, нужно насладиться коктейлем. Вы пьете скотч? — спросил он меня.
— Пью ли я…эм, нет, спасибо, — сказала я.
— Август Уотерс? — спросил Ван Хаутен, кивая в сторону Гаса.
— Эмм, нет, не нужно.
— Тогда только мне, Лидевай. Виски с водой, пожалуйста. — Питер обратил свое внимание к Гасу, спрашивая: — Знаешь, как в этом доме подают скотч с водой?
— Нет, сэр, — сказал Гас.
— Мы наливаем скотч в стакан и вызываем в мозгу мысль о воде, а затем мы смешиваем реальный виски с абстрактной идеей воды.
Лидевай сказала:
— Может, сначала немного завтрака, Питер?
Он посмотрел на нас и театрально прошептал:
— Она думает, что у меня проблемы с выпивкой.
— И я думаю, что солнце взошло, — ответила Лидевай. Однако она повернулась к бару в гостиной, дотянулась до бутылки с шотландским виски и налила полстакана. Она принесла его ему. Питер Ван Хаутен хлебнул, а затем выпрямился в кресле.
— Такой прекрасный напиток заслуживает лучшей позы, — сказал он.
Я осознала свою собственную посадку и немного подобралась на диване. Я поправила канюлю. Папа всегда говорил мне, что можно оценивать людей по тому, как они относятся к официанткам и ассистенткам. По этой мерке Питер Ван Хаутен был, возможно, самым противнейшим из кретинов.
— Так вам нравится моя книга, — сказал он Августу после еще одного глотка.
— Да, — сказала я, говоря за Августа. — И да, мы — ну, то есть Август, — он сделал встречу с вами своим Желанием, чтобы мы смогли приехать сюда, чтобы вы смогли рассказать нам, что случается после конца Высшего страдания.
— Да, — сказала я, говоря за Августа. — И да, мы — ну, то есть Август, — он сделал встречу с вами своим Желанием, чтобы мы смогли приехать сюда, чтобы вы смогли рассказать нам, что случается после конца Высшего страдания.
Ван Хаутен ничего не ответил, просто сделал долгий глоток из своего стакана.
Через минуту Август сказал:
— Ваша книга вроде как соединила нас.
— Но вы не вместе, — заметил он, не смотря на меня.
— Вроде как почти соединила нас, — сказала я.
Теперь он повернулся ко мне.
— Ты специально оделась, как она?
— Как Анна? — спросила я.
Он просто продолжал смотреть на меня.
— Вроде того, — сказала я.
Он сделал еще один большой глоток, затем поморщился.
— У меня нет проблем с выпивкой, — объявил он необоснованно громким голосом. — У меня с алкоголем Черчиллевские отношения: я могу стрелять шутками и управлять Англией, и делать все, что захочу. Вот только не пить. — Он взглянул на Лидевай и кивнул на стакан. Она взяла его, затем пошла к бару. — Только идея воды, Лидевай, — проинструктировал он.
— Ага, ясно, — сказала она с практически американским акцентом.
Прибыла вторая порция. Позвоночник Ван Хаутена снова выпрямился в уважение. Он сбросил тапочки. У него были уродливые ноги. Он практически разрушил весь образ авторитетного гения. Но у него были ответы.
— Ну, эм, — сказала я, — во-первых, мы хотим поблагодарить вас за вчерашний ужин и…
— Мы оплатили им ужин вчера? — спросил Ван Хаутен у Лидевай.
— Да, в Оранжи.
— А, ну да. Поверьте мне, когда я скажу, что вам стоит благодарить не меня, а Лидевай, с ее исключительным талантом тратить мои деньги.
— Нам это было в удовольствие, — сказала Лидевай.
— Ну, все равно спасибо, — сказал Август. Я услышала раздражение в его голосе.
— Ну вот он я, — сказал Ван Хаутен через какое-то время. — Какие у вас вопросы?
— Эм, — сказал Август.
— Он казался таким умным в письмах, — сказал Ван Хаутен Лидевай, имея в виду Августа. — Возможно, рак устроил плацдарм в его голове.
— Питер, — сказала Лидевай практически в ужасе.
Я тоже ужаснулась, но было что-то приятное в этом парне, таком гадком, что он отказывался относиться к нам с почтением.
— У нас на самом деле есть вопросы, — сказала я. — Я говорила о них в письме. Не знаю, помните ли вы.
— Нет.
— Его память противоречива, — сказала Лидевай.
— Если бы только моя память могла противоречить, — ответил Ван Хаутен.
— Так, наши вопросы, — повторила я.
— Она употребляет королевское «мы», — сказал Питер, ни к кому в особенности не обращаясь. Еще глоток. Я не знала, каков скотч на вкус, но если он хоть каплю похож на шампанское, я могу представить, как он может пить так много, так быстро, так рано утром. — Ты знакома с парадоксом Зенона о черепахе?
— У нас есть вопросы о том, что случается с персонажами после конца книги, особенно с мамой…
— Ты неправильно полагаешь, что мне необходимо услышать твой вопрос, чтобы ответить на него. Ты знакома с философом Зеноном? — Я слегка покачала головой. — Печально. Зенон был досократным философом, который обнаружил сорок парадоксов в точке зрения на бытие, высказанной Парменидом — конечно же, ты знаешь Парменида, — сказал он, и я кивнула, что знаю Парменида, хотя это было не так. — Слава Богу, — сказал он. — Зенон специализировался на разоблачении неточностей и излишних упрощений Парменида, что было несложно, так как Парменид был поразительно неправ везде и всегда. Парменид значим в точности так же, как значимо иметь знакомого, который с большой вероятностью выбирает не ту лошадь каждый раз, когда ты берешь его с собой на скачки. Но Зенон более всего известен… подожди, просвяти-ка меня о степени твоей осведомленности о шведском хип-хопе.
Я не могла понять, шутит ли Питер Ван Хаутен. Через пару секунд Август ответил за меня:
— Осведомленность ограничена, — сказал он.
— Конечно, но предположительно вы знакомы с плодотворным альбомом Fläcken от Afasi och Filthy.
— Нет, — сказала я за нас двоих.
— Лидевай, немедленно включи ”Bomfalleralla”. — Лидевай подошла к плееру, немного крутанула колесико и нажала кнопку. Рэп загрохотал со всех направлений. Песня была совершенно обыкновенной, вот только слова были на шведском.
Когда она закончилась, Питер Ван Хаутен выжидающе посмотрел на нас, раскрыв свои крохотные глаза настолько, насколько это было возможно.
— Ага? — спросил он. — Ага?
Я сказала:
— Простите, сэр, но мы не говорим по-шведски.
— Ну, конечно же нет. И я тоже. Кто, блин, вообще говорит по-шведски? Важно не то, какой вздор произносят голоса, а то, что голоса чувствуют. Вам, несомненно, известно, что существует только две эмоции: любовь и страх, — и что Afasi och Filthy перемещаются между ними с легкостью, которую просто так не найти в хип-хопе за пределами Швеции. Мне включить еще раз?
— Вы шутите? — сказал Гас.
— Прошу прощения?
— Это какое-то представление? — он взглянул на Лидевай и спросил: — Да ведь?
— Боюсь, что нет, — ответила Лидевай. — Он не всегда… обычно…
— Ох, заткнись, Лидевай. Рудольф Отто[49] сказал, что если вы не столкнулись с непостижимым, если вы не пережили иррациональную встречу с mysterium tremendum[50], то тогда его работы не для вас. И я говорю вам, мои юные друзья, что если вы не слышите бравый ответ Afasi och Filthy страху, тогда моя книга не для вас.
Позвольте мне еще раз подчеркнуть это: песня была самым обыкновенным рэпом, только на шведском.
— Эмм, — сказала я. — Так насчет Высшего страдания. Мама Анны в конце книги готовится…
Ван Хаутен прервал меня, стуча стаканом по столику, пока Лидевай не наполнила его снова.
— Ну что ж, Зенон наиболее известен благодаря своему парадоксу о черепахе. Предположим, что ты соревнуешься в беге с черепахой. У черепахи десятиметровая фора. За то время, которое ты потратишь на то, чтобы пробежать эти десять метров, черепаха, возможно, пройдет один метр. А затем, пока ты пробежишь это расстояние, она пройдет еще чуть-чуть, и так бесконечно. Ты быстрее, чем черепаха, но никогда ее не поймаешь; ты можешь только сократить отставание.
Конечно, ты можешь просто обогнать черепаху, не обращая внимания на вовлеченную механику, но вопрос о том, как ты вообще способен на это, оказывается невероятно сложным, и никто не мог его решить, пока Кантор[51] не показал, что некоторые бесконечности больше, чем другие.
— Хм, — сказала я.
— Предполагаю, что я ответил на ваш вопрос, — уверенно сказал он, а затем щедро отхлебнул из стакана.
— Не совсем, — сказала я. — Нам интересно, что в конце Высшего страдания…
— Я отрекаюсь от всего, что связано с этой гнилой книгой, — сказал Ван Хаутен, обрывая меня.
— Нет, — сказала я.
— Извини?
— Нет, это неприемлемо, — сказала я. — Я понимаю, что история заканчивается на полпути, потому что Анна умирает или становится слишком больна, но вы обещали, что скажете нам, что случается со всеми остальными, и именно поэтому мы здесь, и нам, мне нужно, чтобы вы все рассказали.
Ван Хаутен вздохнул. После еще одного глотка он сказал:
— Хорошо. Чья история тебя беспокоит?
— Мамы Анны, Голландца с тюльпанами, хомячка Сизифа, то есть, просто… что случается со всеми.
Ван Хаутен закрыл глаза и выдохнул, надув щеки, затем взглянул на открытые деревянные балки, пересекающие потолок.
— Хомячок, — сказал он через секунду. — Хомячка забирает к себе Кристина, — она была одной из друзей Анны до болезни. Это имело смысл. Кристина и Анна играли с Сизифом в нескольких сценах. — Его забирает Кристина и он живет у нее пару лет после конца истории и спокойно умирает в своем хомячьем сне.
Теперь мы куда-то продвигались.
— Круто, — сказала я. — Просто класс. Хорошо, теперь насчет Голландца с тюльпанами. Он мошенник? Он женится на маме Анны?
Ван Хаутен все еще пялился на потолочные балки. Он сделал глоток. Стакан был снова почти пуст.
— Лидевай, я так не могу. Не могу. Я не могу. — Он направил свой пристальный взгляд на меня. — Ничего не случается с Голландцем. Он не мошенник или не-мошенник; он Бог. Он очевидно и недвусмысленно представляет собой метафору Бога, и вопрос о том, что с ним происходит, это интеллектуальный эквивалент вопроса о том, что происходит с бесплотными глазами доктора Ти Джей Эклбурга в Великом Гэтсби. Поженятся ли они с мамой Анны? Мы говорим о романе, дорогое дитя, а не об историческом предприятии.
— Конечно, но вы все равно должны были подумать о том, что случается с ними, я хочу сказать, как с персонажами, то есть, независимо от их метафорического значения.