★★★
Две недели спустя я везла Гаса на кресле-каталке через парк по направлению к Клевым костям, у него на коленях лежали целая бутылка очень дорогого шампанского и мой кислородный баллон. Шампанское пожертвовал один из докторов Гаса — он вообще такой человек, который вдохновляет докторов отдавать их лучшие бутылки с шампанским детям. Мы сели, Гас на каталке, я на сырой траве, так близко к Клевым костям, как мы могли с ним в его кресле. Я показала на детей, подстрекающих друг друга пропрыгать от грудной клетки до плеча, и Гас ответил так тихо, чтобы через их шум услышала только я:
— В прошлый раз я представлял себя ребенком. В этот — скелетом.
Мы пили из бумажных стаканчиков с Винни Пухом.
Глава шестнадцатая
Типичный день с Гасом на поздней стадии:
Я заехала к нему домой около полудня, после того, как он съел и вытошнил завтрак. Он встретил меня у двери в своем инвалидном кресле, уже не прекрасный мускулистый парень, который пялился на меня в Группе поддержки, но все еще кривовато улыбающийся, все еще курящий свою незажженную сигарету, голубые глаза яркие и живые.
Мы съели ланч с его родителями за обеденным столом. Сендвичи с арахисовым маслом и джемом и вчерашняя спаржа. Гас не ел. Я спросила, как он себя чувствует.
— Превосходно, — сказал он. — А ты?
— Хорошо. Что делал вчера вечером?
— Я много спал. Я хочу написать для тебя сиквел, Хейзел Грейс, но я все время безумно устаю.
— Ты можешь просто рассказать его мне, — сказала я.
— Ну, я остановился на своем до-Ван Хаутенском анализе Голландца с тюльпанами: не мошенник, но и не такой богатый, как заставляет поверить.
— А что насчет мамы Анны?
— Здесь у меня еще нет конкретного мнения. Терпение, кузнечик, — улыбнулся Гас. Его родители сидели тихо, смотря на него, никогда не отворачиваясь, будто они просто хотели насладиться Шоу Августа Уотерса, пока он еще был в городе. — Иногда я мечтаю, что напишу мемуары. Мемуары были бы просто способом сохранить меня в сердцах и памяти моей обожаемой публики.
— Зачем тебе нужна обожаемая публика, когда у тебя есть я? — задала я вопрос.
— Хейзел Грейс, когда ты так очаровательна и физически привлекательна, как я, то тебе достаточно легко завоевать людей, которых ты встречаешь. Но заставить незнакомцев любить тебя… вот это задача.
Я закатила глаза.
После ланча мы вышли на задний двор. У него все еще было достаточно сил, чтобы самому толкать кресло и тянуть миниатюрные колесики, чтобы переехать через порог входной двери. Все еще атлетичный, несмотря ни на что, благословленный равновесием и быстрыми рефлексами, которые не смогли победить даже обильные наркотики.
Его родители остались внутри, но когда я бросала взгляд назад, в столовую, они постоянно смотрели на нас.
Мы в тишине посидели там минуту, а потом Гас сказал:
— Иногда мне хочется, чтобы у нас были те качели.
— Качели из моего двора?
— Да. Моя ностальгия настолько беспредельна, что я способен скучать по качелям, которых моя задница даже никогда не касалась.
— Ностальгия — это побочный эффект рака, — сказала я ему.
— Нее, ностальгия — побочный эффект умирания, — ответил он. Над нами дул ветер, и тени от веток выстраивались на нашей коже. Гас сжал мою руку. — Это хорошая жизнь, Хейзел Грейс.
Мы вернулись вовнутрь, когда ему понадобились лекарства, которые закачивались в него вместе с питательным раствором через желудочную трубку, кусок пластика, исчезающий в его животе. Какое-то время он сидел тихо, практически отключившись. Его мама хотела, чтобы он прилег, но он качал головой, когда она это предлагала, так что мы позволили ему сидя дремать в его кресле.
Его родители смотрели старое видео с Гасом и его сестрами — они были примерно моего возраста, а Гасу было около пяти. Они играли в баскетбол около какого-то дома, и даже несмотря на то, что Гас был совсем крохой, он вел мяч, обегая своих смеющихся сестер, будто родился с ним. Это был первый раз, когда я видела его играющим в баскетбол.
— Он был хорош, — сказала я.
— Жаль, ты не видела его в старшей школе, — сказал его папа. — Стал играть за команду университета.
Гас пробормотал:
— Могу я пойти вниз?
Его родители спустили коляску по лестнице, оставив Гаса в ней, и эти сумасшедшие удары о ступени были бы опасны, если бы опасность сохраняла свою существенность. Они оставили нас одних. Он забрался на кровать, и мы лежали вместе под покрывалом, я на боку, Гас на спине, я держала голову на его костлявом плече, его жар проникал в меня через его футболку-поло, мои ноги переплелись с его настоящей ногой, моя рука лежала у него на щеке.
Когда я приблизилась к его лицу настолько близко, что касалась его носом и могла увидеть только его глаза, я перестала чувствовать, что он болен. Мы целовались какое-то время, а потом просто лежали вместе, слушая одноименный альбом The Hectic Glow, и, в конечном счете, заснули, словно объемное переплетение трубок и тел.
Позже мы проснулись и переставили армаду подушек так, чтобы мы удобно могли сидеть у края кровати и играть в Карательную миссию 2: Цену рассвета. Я лажала, конечно же, но мой проигрыш помогал ему: становилось легче красиво умереть, прыгнуть на снайперскую пулю и пожертвовать собой ради меня или убить часового, который готовился меня застрелить. Какое удовольствие он получал, спасая меня. Он кричал: «Ты не посмеешь убить мою девушку, Международный террорист сомнительной национальности!»
Мне вдруг в голову пришла идея притвориться, что я задыхаюсь, чтобы он смог ударить меня под диафрагму. Может, так он смог бы освободиться от страха, что его жизнь прошла и была потеряна не ради великого добра. Но потом я представила, что ему не хватит физических сил, чтобы встряхнуть меня, а мне придется открыть, что это была хитрость, и последует взаимное унижение.
Чертовски трудно удерживать достоинство, когда восходящее солнце слишком ярко отражается в твоих закрывающихся глазах, и вот о чем я думала, пока мы охотились на плохих парней в руинах города, который никогда не существовал.
Наконец, зашел его папа и потащил Гаса обратно наверх, и в прихожей, под Ободрением, говорящим мне, что Друзья — навсегда, я присела, чтобы поцеловать его на ночь. Я вернулась домой и поужинала с моими родителями, оставив Гаса съесть (и вытошнить) свой собственный ужин.
Немного посмотрев телик, я пошла спать.
Я проснулась.
Около полудня я опять поехала туда.
Глава семнадцатая
Однажды утром, через месяц после возвращения из Амстердама, я поехала к нему домой. Его родители сказали мне, что он все еще спал внизу, поэтому я громко постучала в дверь перед тем, как войти, а потом позвала: «Гас?»
Я нашла его бормочущим на языке собственного создания. Он описал кровать. Это было ужасно. Я даже не смогла смотреть. Я просто криком позвала его родителей, и они спустились, а я пошла наверх, пока они его чистили.
Когда я вернулась вниз, он медленно очухивался от наркотиков, чтобы начать мучительный день. Я поправила подушки, чтобы мы могли сыграть в Карательную миссию на голом матрасе без простыней, но он был такой усталый, что лажал практически так же, как я, и мы не могли пройти пяти минут без того, чтобы быть убитыми. Больше не было красивых героических смертей, только невнимательные.
Я ему ничего особенного не сказала. Думаю, я почти хотела, чтобы он забыл, что я была здесь, и надеялась, что он не помнил, как я нашла свою любовь в безумии и луже его собственной мочи. Я вроде как мечтала, чтобы он взглянул на меня и сказал: «Ого, Хейзел Грейс. А как ты здесь оказалась?».
Но к сожалению, он помнил.
— С каждой минутой я все глубже осознаю слово униженный, — наконец сказал он.
— Я тоже писала в постель, Гас, поверь мне. Это не конец света.
— Раньше, — сказал он, и резко вдохнул, — ты звала меня Август.
— Знаешь, — сказал он через какое-то время, — это ребячество, но я всегда думал, что мой некролог напечатают в газетах, что у меня будет история, которую стоит рассказать. У меня всегда было тайное подозрение, что я особенный.
— Так и есть, — сказала я.
— Ты знаешь, что я имею в виду, — сказал он.
Я и вправду знала, что он имеет в виду. Я просто не хотела с этим соглашаться.
— Мне все равно, если Нью-Йорк Таймс напишет для меня некролог. Я хочу, чтобы ты его написал, — сказала я ему. — Говоришь, ты не особенный, потому что мир не знает о тебе, но для меня это оскорбление. Я знаю о тебе.
— Не думаю, что у меня получится написать для тебя некролог, — сказал он вместо извинения.
— Так и есть, — сказала я.
— Ты знаешь, что я имею в виду, — сказал он.
Я и вправду знала, что он имеет в виду. Я просто не хотела с этим соглашаться.
— Мне все равно, если Нью-Йорк Таймс напишет для меня некролог. Я хочу, чтобы ты его написал, — сказала я ему. — Говоришь, ты не особенный, потому что мир не знает о тебе, но для меня это оскорбление. Я знаю о тебе.
— Не думаю, что у меня получится написать для тебя некролог, — сказал он вместо извинения.
Я была так разочарована в нем.
— Я просто хочу, чтобы тебе хватало меня, но это невозможно. Тебе этого никогда не достаточно. Но это все, что у тебя есть. Я, твоя семья, этот мир. Это твоя жизнь. Мне жаль, если это отстой. Но ты не будешь первым человеком на Марсе, не будешь звездой баскетбола, не будешь сражаться с нацистами. Я хочу сказать, ну посмотри на себя, Гас. — Он не ответил. — Я не это имела в виду… — начала я.
— О, именно это, — перебил он. Я начала извиняться, а он сказал: — Нет, это ты меня прости. Ты права. Давай просто поиграем.
И мы просто играли.
Глава восемнадцатая
Я проснулась от того, что мой телефон играл песню The Hectic Glow. Любимую песню Гаса. Это значило, что звонил он — или кто-то с его телефона. Я взглянула на часы: 2:35 ночи. Его больше нет, подумала я, и все во мне развалилось.
Я едва смогла проскрипеть:
«Алло?»
Я ожидала убитого родительского голоса.
«Хейзел Грейс», — слабо сказал Август.
«Ох, слава Богу, это ты. Привет. Привет, я люблю тебя».
«Хейзел Грейс, я на заправке. Что-то не так. Ты должна мне помочь».
«Что? Где ты?»
«На шоссе, возле 86-ой и Дитч. Я что-то не то сделал с трубкой, не могу сообразить, и…»
«Я звоню 911», — сказала я.
«Нет нет нет нет нет, они заберут меня в больницу. Хейзел, послушай меня. Не звони 911 или моим родителям, я никогда не прощу тебя, не делай этого, пожалуйста, просто приезжай, просто приезжай и почини мою гребаную желудочную трубку. Я просто… Господи, это так глупо. Я не хочу, чтобы мои родители знали, что я уехал. Пожалуйста. У меня с собой есть лекарство, я просто не могу его ввести. Пожалуйста». — Он плакал. Я никогда не слышала, чтобы он так рыдал, за исключением того дня перед Амстердамом, когда я стояла у его дома.
«Хорошо, — сказала я. — Я выезжаю».
Я отключила БИПАП и прицепила себя к кислородному баллону, поставила баллон в тележку и надела кроссовки, оставшись в розовых пижамных штанах и баскетбольной футболке, которая раньше принадлежала Гасу. Я взяла ключи с кухонного ящика, где мама их хранила, и написала записку на случай, если они проснутся, пока меня нет.
Поехала проверить Гаса. Это важно. Простите.
Люблю, Х.
Пока я вела машину пару километров до заправки, я достаточно проснулась, чтобы задуматься, почему Гас уехал из дома посреди ночи. Может, у него были галлюцинации, или эти мученические фантазии полностью захватили его.
Я разогналась по улице Дитч мимо мигающих желтым светофоров, я ехала так быстро отчасти, чтобы успеть к нему, отчасти — в надежде, что меня остановит коп и даст мне возможность сказать кому-то, что мой умирающий парень застрял на заправке с трубкой у себя в желудке. Но ни один коп не появился, чтобы принять за меня решение.
На парковке стояло только две машины. Я подъехала к его. Открыла дверь. В машине включилась подсветка. Август сидел на месте водителя, покрытый собственной рвотой, его руки были прижаты к тому месту на животе, куда входила трубка.
— Привет, — пробормотал он.
— О, Боже, Август, нам нужно отвезти тебя в больницу.
— Пожалуйста, просто взгляни на нее. — Я подавилась запахом, но нагнулась, чтобы осмотреть место над его пупком, куда хирурги установили трубку. Кожа его живота была горячей и ярко-красной.
— Гас, думаю, что-то воспалилось. Я не могу это исправить. Почему ты здесь? Почему ты не дома? — Его вырвало, а у него не было сил даже отвернуться от коленей. — Ох, родной… — сказала я.
— Я хотел купить пачку сигарет, — пробормотал он. — Я потерял свою. Или они забрали ее. Не знаю. Они сказали, что принесут мне другую, но я хотел… сам это сделать. Сделать что-то крошечное самостоятельно.
Он смотрел прямо вперед. Я тихо достала телефон и взглянула на экран, чтобы набрать 911.
— Прости меня, — сказала я ему. Девять один один, что случилось? — Здравствуйте, я на шоссе на пересечении 86-ой и Дитч, и мне нужна скорая помощь. У любви всей моей жизни проблемы с желудочной трубкой.
Он взглянул на меня. Это было ужасно. Я едва могла смотреть на него. Август Уотерс кривых усмешек и нетронутых сигарет исчез, оставив после себя это отчаявшееся, униженное существо, сидящее рядом со мной.
— Вот и все. Я больше не могу даже не-курить.
— Гас, я люблю тебя.
— Где мой шанс стать чьим-то Питером Ван Хаутеном? — Он слабо ударил по рулю, сигнал вскрикнул вместе с его рыданиями. Он откинул голову, смотря в потолок. — Я ненавижу себя, ненавижу, ненавижу, ненавижу, я себе мерзок, я ненавижу это, ненавижу, ненавижу, просто дайте мне блять умереть.
Согласно обычаям жанра, Август Уотерс сохранил свое чувство юмора до самого конца, ни на секунду не отказался от своей храбрости, и его дух парил как неукротимый орел, пока даже целый мир не смог сдержать его радостной души.
Но вот она, правда: жалкий парень, который отчаянно не хочет быть жалким, кричащий и рыдающий, отравленный зараженной желудочной трубкой, которая сохраняла ему жизнь, но не до конца.
Я вытерла ему подбородок, обхватила его лицо руками и присела так, чтобы видеть его глаза, которые все еще жили.
— Мне жаль. Хотелось бы мне, чтобы это было как в том фильме, с персами и спартанцами.
— Мне тоже, — сказал он.
— Но это не так, — сказала я.
— Я знаю, — сказал он.
— Нет плохих парней.
— Угу.
— Даже рак — не совсем плохой парень. Он просто хочет жить.
— Угу.
— Ты будешь в порядке, — сказала я ему. Я слышала сирены.
— Хорошо, — сказал он. Он терял сознание.
— Гас, ты должен пообещать никогда больше так не делать. Я куплю тебе сигареты, хорошо? — Он взглянул на меня. Его глаза тонули в глазных впадинах. — Ты должен пообещать.
Он слегка кивнул, а потом его глаза закрылись, а голова покачнулась.
— Гас, — сказала я. — Не отключайся.
— Почитай мне что-нибудь, — сказал он, когда чертова скорая помощь с ревом пронеслась мимо. Так что пока я ждала, чтобы они развернулись и нашли нас, я рассказала единственное стихотворение, которое пришло мне на ум: Красная тачка Уильяма Карлоса Уильямса[55].
так многое зависит
от
красной
тачки
покрытой дождевой
водой
стоящей возле белых
цыплят.
Уильямс был доктором. Мне казалось, что это подходящее для доктора стихотворение. Оно закончилось, но скорая помощь все еще уезжала от нас, так что я продолжила сочинять дальше.
★★★
И так многое зависит, сказала я Августу, от голубого неба, иссеченного ветвями деревьев. Так многое зависит от прозрачной трубки, выходящей из кишок парня с синими губами. Так многое зависит от этого наблюдателя за вселенной.
В полусознании он взглянул на меня и пробормотал:
— И ты говоришь, что не пишешь стихи.
Глава девятнадцатая
Он вернулся домой из больницы через несколько дней, окончательно и бесповоротно лишенный своих абмиций. Чтобы освободить его от боли, потребовалось больше лекарств. Он наконец переехал наверх: в больничную койку рядом с окном в гостиной.
Это были дни пижамы и щетины на лице, дни бормотания, просьб и бесконечных благодарностей всем за то, что они за него делали. Однажды днем он протянул слабую руку в сторону корзины для белья в углу комнаты и спросил меня:
— Что это?
— Та корзина для белья?
— Нет, рядом с ней.
— Я ничего не вижу рядом с ней.
— Это последний клочок моего достоинства. Он совсем крохотный.
★★★
На следующий день я сама себя впустила. Они не хотели, чтобы я больше пользовалась дверным звонком, потому что он мог его разбудить. Его сестры были там со своими мужьями-банкирами и тремя детьми, мальчиками, которые подбежали ко мне и пропели кто ты кто ты кто ты кто ты, нарезая круги по прихожей, будто объем легких был возобновляемым ресурсом. Я уже встречалась с сестрами, но не с детьми или их отцами.
— Я Хейзел, — сказала я.
— У Гаса есть подружка, — сказал один из мальчиков.
— Я в курсе, что у Гаса есть подружка, — сказала я.
— У нее есть титьки, — сказал другой.