— У нее есть титьки, — сказал другой.
— Да правда что-ли?
— Зачем тебе это? — спросил первый, показывая на кислородный баллон.
— Помогает мне дышать, — сказала я. — Гас проснулся?
— Нет, он спит.
— Он умирает, — сказал другой.
— Он умирает, — подтвердил третий, внезапно серьезный. На какое-то время стало тихо, и я задумалась, что мне следует сказать, но потом один из них пнул другого, и они снова побежали наперегонки, завалив друг друга в потасовку, которая переместилась в сторону кухни.
Я пошла к родителям Гаса в гостиную и познакомилась с его зятьями, Крисом и Дейвом.
Я не очень хорошо знала его сводных сестер, но они обе все равно меня обняли. Джули сидела на краю кровати, говоря со спящим Гасом абсолютно так же, как она бы говорила маленькому ребенку, что он просто прелесть: «Ох, Гасси-Гасси, наш маленький Гасси». Наш Гасси? Они его что, приобрели?
— Как жизнь, Август? — сказала я, пытаясь изобразить должное поведение.
— Наш прекрасный Гасси, — сказала Марта, наклоняясь к нему. Я задумалась, а спит ли он вообще, или просто не убирает палец с кнопки подачи обезболивающего, чтобы избежать Атаки сестер с благими намерениями.
Он проснулся через какое-то время, и первым, что он сказал, было «Хейзел», и, должна признать, это сделало меня каким-то образом счастливой, вроде как я тоже стала частью его семьи.
— На улицу, — тихо сказал он. — Можем пойти?
Мы пошли, его мама толкала кресло-каталку, а сестры, зятья, папа, племянники и я плелись рядом. День был облачный, безветренный и жаркий, приближающееся лето давало о себе знать. На нем была темно-синяя футболка с длинным рукавом и флисовые штаны. По какой-то причине он постоянно мерз. Он захотел пить, так что его папа вернулся в дом и принес ему стакан.
Марта попыталась вовлечь Гаса в разговор, присев на колени рядом с ним и говоря:
— У тебя всегда были такие красивые глаза. — Он слегка кивнул.
Один из мужей положил руку на его плечо и сказал:
— Как тебе на свежем воздухе? — Гас пожал плечами.
— Хочешь лекарство? — спросила его мама, присоединяясь к кругу присевших возле него. Я отошла на шаг назад, смотря на племянников, прорвавшихся через клумбу на клочок травы на заднем дворе. Они мгновенно начали игру, которая включала бросание друг друга на землю.
— Дети! — почти закричала Джули. — Я могу только надеяться, — сказала она, поворачиваясь к Гасу, — что они вырастут в думающих, интеллектуальных молодых людей, одним из которых ты стал.
Я подавила в себе желание изобразить, что меня тошнит.
— Он не такой уж и умный, — сказала я Джули.
— Она права. Просто обычно по-настоящему красивые люди тупые, так что я превосхожу все ожидания.
— Точно, в основном это его сексуальность, — сказала я.
— Она может быть ослепительной, — сказал он.
— Она даже ослепила нашего друга Айзека, — скаала я.
— Это ужасная трагедия. Но могу ли я справиться с собственной убийственной красотой?
— Не можешь.
— Это прекрасное лицо — мое бремя.
— Не говоря уже о твоем теле.
— Серьезно, даже не напоминай мне о моей идеальной форме. Ты не хочешь видеть меня обнаженным, Дейв. Хейзел Грейс чуть не задохнулась, когда это увидела, — сказал он, кивая в сторону кислородного баллона.
— Ладно, хватит, — сказал папа Гаса, а потом вдруг из ниоткуда положил руку мне на плечо, поцеловал мои волосы и прошептал: «Я каждый день благодарю за тебя Господа, дитя».
В общем, это был последний хороший день с Гасом до Последнего хорошего дня.
Глава двадцатая
Одним из наименее хреновых сборищ для детей с раком была конвенция Последний хороший день, где жертва рака обнаруживает на несколько часов, что непрерывный уклон внезапно распрямился, что боль на какое-то время становится выносимой. Проблема, конечно, заключается в том, что невозможно никак узнать, что твой последний хороший день — Последний хороший день. До самого конца это просто еще один хороший день.
Я сделала себе выходной от посещения Августа, потому что сама не очень хорошо себя чувствовала: ничего особенного, просто устала. Это был ленивый день, и когда Август позвонил около пяти вечера, я уже была прицеплена к БИПАПу, который мы перетащили в гостиную, чтобы я могла смотреть телик с мамой и папой.
«Привет, Август», — сказала я.
Он ответил голосом, в который я влюбилась:
«Добрый вечер, Хейзел Грейс. Как думаешь, ты сможешь быть в Буквальном сердце Иисуса около восьми вечера?»
«Эээ, да?»
«Отлично. Также, если тебе не сложно, подготовь, пожалуйста, прощальную речь».
«Хм», — сказала я.
«Я люблю тебя», — сказал он.
«И я тебя», — ответила я. Затем телефон отключился.
— Ээм, — сказала я. — Мне нужно пойти в Группу поддержки в восемь. Экстренное собрание.
Мама отключила звук телевизора.
— Все в порядке?
Я секунду смотрела на нее, приподняв брови.
— Полагаю, это риторический вопрос.
— Но почему…
— Потому что я зачем-то нужна Гасу. Все нормально. Я поведу. — Я повозилась с БИПАПом, чтобы мама помогла мне его отключить, но она не стала.
— Хейзел, — сказала она, — мы с папой считаем, что мы едва ли видим тебя последнее время.
— Особенно те из нас, кто работает всю неделю, — сказал папа.
— Я нужна ему, — сказала я, наконец отключив БИПАП самостоятельно.
— Нам ты тоже нужна, детка, — сказал папа. Он взял меня за руку, будто я была двухлетним ребенком, готовым рвануть на улицу, и крепко обхватил запястье.
— Ну, так подхвати неизлечимую болезнь, пап, и я буду больше оставаться дома.
— Хейзел, — сказала мама.
— Это ты не хотела, чтобы я была домоседкой, — сказала я ей. Папа все еще не отпускал мою руку. — А теперь ты хочешь, чтобы он поскорее умер, чтобы я снова оказалась привязана к этому месту и позволила тебе обо мне заботиться, как было всегда. Но мне это не нужно, мам. Ты не нужна мне так, как раньше. Это тебе нужно начать жить.
— Хейзел! — сказал папа, сильнее сжимая мою руку. — Извинись перед матерью.
Я дернула руку, но он не отпускал, а я не могла вставить канюлю одной рукой. Я была в ярости. Все, чего я хотела, это старой доброй Подростковой забастовки, когда я с топотом вылетаю из комнаты, и хлопаю дверью в спальне, и включаю The Hectic Glow, и яростно пишу прощальную речь. Но я не могла так сделать, потому что, черт возьми, я дышать не могла.
— Канюля, — всхлипнула я. — Мне нужна канюля.
Папа мгновенно отпустил меня и бросился подсоединять к кислороду. Я видела вину в его глазах, но он все еще злился.
— Хейзел, извинись перед матерью.
— Ладно, прости меня, просто дай мне туда пойти.
Они ничего не сказали. Мама просто сидела, сложив руки и не смотря на меня. Через какое-то время я встала и пошла в свою комнату, чтобы написать об Августе.
И мама, и папа несколько раз пытались стучать в дверь и все такое, но я просто говорила им, что занимаюсь важным делом. Прошла целая вечность, прежде чем я поняла, что же я хочу сказать, и даже тогда я не была этим вполне довольна. Перед тем, как я технически закончила, я заметила, что на часах 19:40, а это значило, что я опоздаю, даже если не буду переодеваться, так что я осталась в голубых хлопковых пижамных штанах, тапочках и баскетбольной футболке Гаса.
Я вышла из комнаты и попыталась пройти мимо родителей, но папа сказал:
— Ты не можешь выйти из дома без разрешения.
— Господи, папа. Он хотел, что я написала для него прощальную речь, понимаешь? Я буду дома каждый. Чертов. Вечер. Начиная с сегодняшнего дня, ладно? — Это наконец их заткнуло.
Я потратила всю дорогу, чтобы успокоиться по поводу родителей. Я заехала за церковь и припарковалась на полукруглом подъезде, за машиной Августа. Задняя дверь церкви была открыта и прижата камнем размером с кулак. Зайдя вовнутрь, я рассмотрела возможность спуститься по ступеням, но решила подождать старый скрипящий лифт.
Когда двери лифта скользнули в стороны, я оказалась в комнате Группы поддержки с обычным кругом стульев. Но теперь я видела только Гаса в кресле-каталке, худого, как упырь. Он смотрел на меня из центра круга. Он ждал, пока откроются двери лифта.
— Хейзел Грейс, — сказал он, — ты восхитительно выглядишь.
— Да, я знаю.
Я услышала шарканье из темного угла комнаты. Айзек стоял за маленькой деревянной кафедрой, опираясь на нее.
— Хочешь сесть? — спросила я его.
— Нет, я готовлюсь произнести речь. Ты опоздала.
— Ты… эмм… что?
Гас показал рукой, чтобы я села. Я вытащила стул на центр круга рядом с ним, когда он повернул кресло так, чтобы находиться лицом к Айзеку.
— Я хочу посетить мои похороны, — сказал Гас. — Кстати, ты скажешь что-нибудь на моих похоронах?
— Эээ, конечно, да, — сказала я, опустив руку ему на плечо. Я потянулась и обняла одновременно его и кресло. Он дернулся. Я отпустила.
— Супер, — сказал он. — Я полон надежд, что смогу быть там как призрак, но просто чтобы удостовериться, я решил… ну, не хочу ставить вас в неловкое положение, но я только сегодня подумал, что могу устроить пре-похороны, и раз уж я относительно в духе, нет лучше времени, чем прямо сейчас.
— Как ты вообще сюда вошел? — спросила я.
— Ты поверишь, если я скажу тебе, что они дверь всю ночь открытой держат? — спросил Гас.
— Эмм, нет, — сказала я.
— Ну, ты и не должна, — улыбнулся Гас. — В общем, я знаю, что этим решением я себя немного возвеличил.
— Эй, ты крадешь мою речь, — сказал Айзек. — В моем первом абзаце говорится о том, каким ты был постоянно пытающимся возвысить себя придурком.
Я рассмеялась.
— Хорошо, хорошо, — сказал Гас. — Как тебе будет угодно.
Айзек прочистил горло.
— Айзек был постоянно пытающимся возвысить себя придурком. Но мы прощаем его. Мы прощаем его не потому, что у него было сердце настолько же метафорически доброе, насколько буквально больное, или потому, что он знал больше о том, как держать сигарету, чем любой другой не-курящий во всей истории, или потому, что он получил восемнадцать лет, хотя должен был получить больше.
— Семнадцать, — поправил Гас.
— Я предполагаю, что у тебя еще есть время, не перебивай.
Говорю вам, — продолжил Айзек, — Август Уотерс говорил так много, что перебил бы вас на своих собственных похоронах. И он был претециозен: Господи Боже, этот парень не мог нужду справить без того, чтобы задуматься об изобилии метафоричных отзвуков человеческого производства отходов. И он был тщеславен: не думаю, что я когда-либо встречал более физически привлекательного человека, который острее бы осознавал свою физическую привлекательность.
Но я скажу вот что: когда ученые будущего покажутся у меня дома с роботизированными глазами и попросят меня их примерить, я скажу им валить ко всем чертям, потому что я не хочу видеть мир без него.
К этому моменту я почти плакала.
— А затем, сделав этот риторический возглас, я надену эти глаза, потому что, ну сами понимаете, с роботизированными глазами можно, наверное, смотреть сквозь девчачьи футболки и все такое. Август, друг мой, Бог тебе в помощь.
Август кивал какое-то время со сжатыми губами, а затем показал Айзеку большой палец. После того, как он оправился от хладнокровия, он добавил:
— Я бы вырезал тот кусок про девчачьи футболки.
Айзек все еще держался за кафедру. Он начал плакать. Он прижал лоб к доске, и я видела, как трясутся его плечи. Наконец, он сказал:
— Черт возьми, Август, ты исправляешь собственную похоронную речь.
— Не ругайся в Буквальном сердце Иисуса, — сказал Гас.
— Черт возьми, — снова сказал Айзек. Он поднял голову и сглотнул. — Хейзел, можешь мне помочь?
А я и забыла, что он не мог сам вернуться обратно в круг. Я встала, положила его руку себе на предплечье и медленно довела его до стула рядом с Гасом, где я сидела. Затем я дошла до кафедры и развернула листок бумаги, на котором я напечатала свою речь.
— Меня зовут Хейзел. Август Уотерс был великой, предначертанной звездами любовью всей моей жизни. Наша история любви была эпична, и я не смогу произнести больше одного предложения не утонув в слезах. Гас знал. Гас знает. Я не буду рассказывать вам нашу историю, потому что — как все настоящие истории любви — она умрет вместе с нами, как и должно случиться. Я надеялась, что он будет говорить на моих похоронах, потому что никто, кроме него… — я начала плакать. — Нет, я не буду плакать. Не буду… Хорошо. Хорошо.
Я пару раз глубоко вдохнула и вернулась к листку.
— Я не могу говорить о нашей истории любви, поэтому я буду говорить о математике. Я не математик, но я знаю вот что: между нулем и единицей существует бесконечность чисел. Есть 0,1, и 0,12, и 0,112, и бесконечный набор остальных. Конечно, существует большая бесконечность между нулем и двумя, или между нулем и миллионом. Некоторые бесконечности больше, чем другие. Писатель, который нам раньше нравился, научил нас этому. Бывают дни, и таких много, когда я негодую на размер моей бесконечности. Я хочу больше чисел, чем могу получить, и, Господи, я хочу больше чисел для Августа Уотерса, чем он получил. Но, Гас, любовь моя, я не могу объяснить, как я тебе благодарна за нашу маленькую бесконечность. Я не отдала бы ее ни за что на свете. Ты подарил мне бесконечность внутри ограниченного количества дней, и я счастлива.
Глава двадцать первая
Август Уотерс умер через восемь дней после его пре-похорон, в Мемориале, в реанимации, когда рак, который состоял из него, наконец остановил его сердце, которое тоже состояло из него.
Он был со своими мамой, папой и сестрами. Его мама позвонила мне полчетвертого утра. Конечно, я знала, что он умирает. Я говорила с его папой перед тем, как пойти спать, и он сказал мне: «Это может случиться сегодня», но все равно, когда я схватила телефон с прикроватного столика и увидела на экране надпись Мама Гаса, все внутри меня взорвалось. Она просто плакала на другом конце провода и сказала мне, что ей очень жаль, и я сказала, что мне тоже очень жаль, и она сказала, что он был без сознания пару часов перед тем, как умереть.
Мои родители вошли в комнату с ожиданием на лице, и я просто кивнула, а они упали друг другу в объятья, чувствуя, как я подозреваю, тот же ужас, который в свое время придет и к ним.
Я позвонила Айзеку, который проклял жизнь, вселенную и Самого Господа Бога и воскликнул, где же чертовы трофеи, когда так нужно их разбить, а потом я поняла, что больше звонить было некому, и это было самым печальным. Единственным человеком, с которым я действительно хотела поговорить об Августе Уотерсе, был Август Уотерс.
Родители оставались в комнате целую вечность, пока не наступило утро, и папа не сказал: «Хочешь побыть одна?», и я кивнула, а мама сказала: «Мы будем прямо за дверью», и я подумала Не сомневаюсь в этом.
Это было невыносимо. Все это. Каждая секунда ужасней предыдущей. Я все хотела позвонить ему, мне было интересно, что случится, если кто-то ответит. В последние недели наше совместное времяпрепровождение ограничивалось воспоминаниями, но это было еще ничего: теперь у меня забрали и удовольствие вспоминать, потому что больше было не с кем это делать. Чувство было такое, будто потеря со-вспоминателя означала потерю самой памяти, будто вещи, которые мы совершили, стали менее реальными и важными, чем они были несколько часов назад.
★★★
Когда ты попадаешь в отделение скорой помощи, первое, что они просят сделать, это оценить твою боль по шкале от одного до десяти, и так они решают, какое лекарство ввести и как быстро. Мне задавали этот вопрос сотню раз за все эти годы, и я помню, как однажды, когда я не могла дышать, и грудь моя была будто в огне, будто языки пламени лизали мои ребра изнутри, пытаясь пробраться наружу, чтобы сжечь все мое тело, родители отвезли меня в скорую помощь. Медсестра спросила меня о боли, а я не могла даже говорить, так что я подняла девять пальцев.
Позже, когда они мне что-то ввели, медсестра вошла, и она вроде как гладила меня по руке, пока измеряла давление, и она сказала: «Знаешь, как я поняла, что ты боец? Ты назвала десятку девяткой».
Но дело было не совсем в этом. Я назвала ту боль девяткой, потому что сохраняла себе десятку. И вот они, великие и ужасные десять, ударяющие меня еще и еще, пока я не двигаясь лежу на кровати, уставившись в потолок, и волны швыряют меня на скалы, а затем уносят обратно в море, чтобы потом снова запустить меня в зубристые выступы утеса и оставить лежать на воде неутонувшей.
Наконец я ему все-таки позвонила. После пяти гудков включилась голосовая почта. «Вы позвонили Августу Уотерсу, — сказал он чистым, влюбившим меня в него голосом. — Оставьте сообщение». Гудок. Тишина на линии была такой зловещей. Я просто хотела вернуться в то секретное внеземное пространство, которое мы посещали, когда говорили по телефону. Я ждала этого ощущения, но оно не появлялось: мертвый воздух на линии не утешал, и я повесила трубку.
Я достала ноутбук из-под кровати, включила его и отправилась на его страницу, где соболезнования уже лились потоком. Самое недавнее гласило:
Люблю тебя, бро. Увидимся на той стороне.
…написанное кем-то, о ком я никогда не слышала. На самом деле, почти все сообщения, которые прибывали почти так быстро, что я только успевала их прочесть, были написаны людьми, которых я ни разу не встречала, и о ком он никогда не говорил, людьми, которые превозносили его достоинства теперь, когда он был мертв, несмотря на то, что я знала наверняка, что они не видели его месяцами и не пытались навестить его. Я подумала, а будет ли моя страница выглядеть так же, когда я умру, или я достаточно долго была исключена из школы и жизни, чтобы избежать обширной меморизации.