Впрочем, надо признать, что мама по недостатку времени занималась мной нерегулярно. Днем она училась в педагогическом институте, а вечером работала. Когда она уходила в институт, я еще спал, когда она возвращалась с работы, я уже спал. Иногда, впрочем, между учебой и работой мама забегала домой, и тогда мы коротко виделись во время обеда.
Как раз в тот день так и было. Мама пришла, мы пообедали и разошлись: мама на работу, а я на двор, к сараям, где, оседлав свинью Машку, пытался овладеть приемами верховой езды. Во время этой тренировки прибежал Мокрица и сообщил, что меня спрашивает некий дядя.
Дядя оказался каким-то небритым оборванцем. На нем была старая и довольно рваная, с торчащими из нее клочьями грязной ваты телогрейка и стоптанные рыжие солдатские бутсы, прошнурованные шпагатом.
– Ты Вова? – спросил оборванец, странно усмехаясь.
– Вова.
– А как твоя фамилия?
Я сказал.
– А где ты живешь?
Я показал.
– Ну пойдем к тебе.
Я повел его к себе домой, поминутно оглядываясь и вглядываясь в его заросшее жесткой щетиной лицо.
Во дворе бабушка развешивала белье. Увидев приведенного мною бродягу, она ахнула:
– Коля!
И, бросив белье, повисла у оборванца на шее. А я кинулся вон со двора.
Мать была уже далеко, но я все-таки догнал ее.
– Мама! Мама! – закричал я. – Иди домой, папа приехал!
Мама ахнула, закричала и прислонилась к стене глинобитного дома. Потом опомнилась, посмотрела на меня и уже тихо сказала:
– Что ты выдумываешь!
– Правда! Правда! – захлебывался я. – Это папа. У него вот здесь родинка.
Элиза Барская. Кровать Екатерины Великой
Мне часто кажется, что в наш век женская верность относится к числу никому не нужных добродетелей.
Почему я должна быть верна своему мужу, который не проявляет при виде меня никаких эмоций и ходит в меня, как в нужник, только для того, чтобы освободиться от того лишнего, что накопил его организм? На каких небесах мы сочетались, когда регистрировали свой брак в казенном учреждении с бюстом Ленина на красной подставке, а заведующая тем заведением, депутат райсовета и член бюро райкома, руководила нашими узакониваемыми ею действиями: «Молодые, поцелуйтесь!», точно так же, как она говорит на собрании: «Кто «за», поднимите руки!»?
Я бы не поколебалась, не испытала бы ни сомнений, ни угрызений совести, заведя любовника, но на эту роль никто, кажется, не претендует, если не считать некоторых «ходоков» с их расчетом на одноразовый перетрах.
Как-то давным-давно, еще до моей встречи с Егором, знаменитый лево-правый художник затащил меня в свою мастерскую на Малой Бронной. Это была огромная мансарда, чуть ли не двести квадратных метров со стеклянным потолком, с какими-то закоулками, лесенками, антресолями, заваленными работами автора. Часть его работ висела на стенах вперемежку с бесчисленными изображениями, живописными и фотографическими, его жены, известной кинозвезды. Вдоль стен на полках располагалась эклектическая коллекция из хохломы, гжели, старых самоваров, утюгов и самых разных образцов конской упряжи: седла, хомуты, стремена, вожжи, уздечки и колокольчики.
Художник сделал карьеру на том, что рисовал на заказ портреты партийных вождей и всякую советскую символику и атрибутику вроде герба, звезды, серпа, молота и прочих подобных вещей, которые использовались для украшения улиц, площадей, красных уголков и всяких официальных учреждений. В этом казенном искусстве он добился таких успехов, что изображаемые им предметы выглядели настоящими. Настолько настоящими, что, как выразился однажды Антон, этот молоток хочется взять в руки и разбить художнику голову. Это дело приносило Художнику большой доход и никакой славы, пока он однажды не решил произвести себя в основоположники нового направления в живописи, которое (направление) объявил коммунистическим авангардом (сокращенно – комангард). И стал рисовать те же серпы и молоты и те же портреты, но уже как бы не за советскую власть, а против нее. С некоторой как будто скрытой иронией. А впрочем, в ранних его работах, которые он писал «за», тоже при желании можно было увидеть иронию. Первым иронию в работах Художника уловил известный собиратель живописи Костаки. Потом какую-то картину увидел и пожелал купить американский миллиардер Арманд Хаммер, третья картина попала в Лондонский музей современного искусства. Так наш Художник попал в число тех немногих счастливцев, которые, будучи признаны советскими властями, получили большую известность и за границей. Это привело к тому, что его начали приглашать с картинами и без разные причастные к искусству западные организации, что с советской стороны никаких возражений не имело. Он стал часто бывать за границей, объездил весь мир, встречался с разными знаменитостями и утверждал, что Фидель Кастро, Пабло Пикассо, Федерико Феллини и Элизабет Тэйлор – его ближайшие друзья, а с Джейн Фонда у него якобы был большой и несчастный для Джейн роман. Когда он говорил правду, когда нет, определить было никак невозможно, он был враль самый неистощимый из всех, кого я встречала в своей жизни, и главной темой рассказов Художника были его невероятные подвиги, которые он совершал в одиночку или вместе с кем-то. Если верить ему, то в Боливии он сражался против правительственных войск плечом к плечу с Че Геварой, Атлантический океан в одиночку пересек на воздушном шаре (почему-то этот рекорд его никем не был отмечен), а в Полинезии чуть не был съеден тамошними людоедами, но нарисовал портрет их вождя и был отпущен с щедрыми подарками.
Изображая из себя исключительно мужественную личность, Художник при этом любил одежду самых пестрых расцветок, покрывал лаком ногти и, по-моему, немного подкрашивал волосы.
…Посреди мастерской у него стояла огромная четырехспальная, как он сказал, кровать, принадлежавшая, по его словам, в свое время Екатерине Великой (потом я встречала еще дюжину кроватей, принадлежавших Екатерине, и о двух дюжинах слышала).
Он принес из кухни шампанское в серебряном ведерке со льдом, рассказывал об островах Фиджи, откуда на днях вернулся, и нараспев, зверски жестикулируя, читал мне стихи Иосифа Бродского, выдавая их за свои.
Потом он погасил верхний свет, включил красный ночник, как в бардаке, что мне не понравилось (мне в таких случаях нравится свет из соседней комнаты или из полуоткрытой двери ванной).
– Тебя не смутит, – спросил он, раздеваясь, как на пляже, – что мы с тобой будем делать это на семейной кровати?
– Что вы! – заверила я его. – Напротив, мне будет крайне лестно делать это там, где вы делаете этос вашей знаменитой женой (жена в это время смотрела на нас со всех стен), и где это делала со своими фаворитами Екатерина Вторая.
Этого, впрочем, не произошло. Раздевшись, как и он, я легла в кровать и дрожала, от холода, а он кидался на меня, скрежетал зубами, кричал растерянно: «Я зверь! Я зверь!» – и без всякого видимого эффекта истерично трепал свой жалкий отросток. Потом поднес свое беспомощное излишество к моему лицу и сказал капризно: «Поцелуй Его!» Что (не предложение, а форма) меня покоробило. «Его» было сказано с таким почтением, словно «Он» – Иисус Христос.
Я увернулась, зацепив «Его» ухом, подхватила со стула свои шмотки и убежала в ванную одеваться.
Провожая меня к такси, Художник нудил, что надеется на другую встречу, что такое с ним случилось впервые в жизни в результате перерасхода сил на триптих «Плазма времени». Я никогда не стала бы презирать мужика за то, что у него не стоит, я нежно люблю Антона, хотя он полный и законченный импотент. Но я презираю импошек, изображающих из себя суперменов. Надо сказать, что именно этот случай каким-то образом повлиял на творимое Художником, я поняла, что все, что он делает в живописи, искусственно, вторично и на его картинах совершенно явственно лежит печать распада и импотенции.
Я, между прочим, думаю, что истинный талант не может быть сексуально неполноценным.
А история с Художником имела продолжение.
Много времени спустя я встретила его в Доме работников искусств. В невообразимо ярком и пестром педерастическом свитере он интересничал с рыжей американской аспиранткой. На своем чудовищном английском он плел ей несусветную чушь, как его в Ольстере чуть не взорвали протестантские ультра. Аспирантка восхищенно смотрела на этого доморощенного Джеймса Бонда и на весь ресторан восклицала:
– О, риалли? Ар ю киддинг? [8]
Увидев меня, он замахал руками, и я подсела к ним на минуту.
– Познакомься, – сказал он, – это Джулия. Она искусствовед из университета штата Висконсин и пишет обо мне монографию.
На столе между ними стояло шампанское в латунном ведерке (официантки, поклонницы Художника, были хорошо знакомы с его изысканными замашками).
Увидев меня, он замахал руками, и я подсела к ним на минуту.
– Познакомься, – сказал он, – это Джулия. Она искусствовед из университета штата Висконсин и пишет обо мне монографию.
На столе между ними стояло шампанское в латунном ведерке (официантки, поклонницы Художника, были хорошо знакомы с его изысканными замашками).
Находясь в состоянии раннего полураспада и будучи к тому же сильно «набрамшись», он, видимо, уже не помнил о своей маленькой неудаче. Потому что, когда я собралась уходить, он, рассчитывая, что Джулия плохо понимает по-русски, деловито и быстро спросил:
– Скажи, как будет по-английски «зверь»?
Я наклонилась к нему, сказала шепотом «энимэл» и поцеловала его в ухо.
Через несколько дней я встретила его в коридоре издательства «Искусство», где мне иногда дают переводы с английского. Художник шел мне навстречу в голубой нейлоновой шубе нараспашку и благоухая женскими духами «Шанель».
– Здравствуй, ненаглядный, – сказала я.
Он приблизился вплотную, сузил глаза, скривил тонкие губы и прошипел: «Я тебе этого никогда не забуду!»
С Джулией мы потом встречались и даже подружились. Она приехала по обмену и жила в общежитии МГУ, а потом тоже подрабатывала в «Искусстве». Я умирала со смеху, когда Джулия рассказывала, как Художник при красном свете кидался на нее и зверским голосом кричал: «Aй эм энимэл!» [9]
Выезд в небытие
Утром швестер Моника вкатила в палату кровать на колесах и предложила больному перевалиться со своего ложа на это: пора ехать на операцию. Он признался сестре, что хочет выкурить последнюю сигарету. Она сама была курящая и его понимала.
– Хорошо, – сказала она. – Я сейчас сделаю успокаивающий укол, чтоб вам не было страшно. А потом по дороге в операционную в коридоре мы остановимся, и вы совершите свое преступление.
Она быстро сделала укол и, вцепившись руками в спинку кровати, толкнула ее в сторону распахнутой уже для выезда двустворчатой двери. Пациент запомнил, как его тело проезжало между этими створками, и на этом предложение можно оборвать, не поставив ни точки, ни многоточия, поскольку сознание выезжавшего полностью растворилось в пустоте, даже не озарившись напоследок никаким сколько-нибудь интересным видением.
Ночь в Нью-Йорке
Мои приятели, муж и жена, были в гостях у американской пары (оба адвокаты). Хозяин предложил им дринк и показал семейный фотоальбом, где он и его жена были запечатлены в разных местах и разных ситуациях. Дома, на работе, в гамаке, на лыжах, на яхте, на мотоцикле, при выходе из зала суда и т.д. На одной фотографии было изображено что-то непонятное, темное с розовыми проблесками.
– А это что? – спросила жена моего приятеля.
– А как вы думаете? – спросил хозяин.
– Ночь в Нью-Йорке? – неуверенно предположила гостья.
Хозяева засмеялись, муж толкнул жену локтем.
– Слышишь, Свити [10], пожалуй, мы это так и будем называть – «Ночь в Нью-Йорке», хотя вообще, – он повернулся к гостям, – это половой орган моей жены в раздвинутом виде.
Ни он, ни его жена при этом ничуть не смутились.
Приезжий в бобочке
3 августа 1956 года на перрон Курского вокзала Москвы сошел молодой человек в стоптанных желтых ботинках, в синих бостоновых брюках, сзади до дыр еще не протертых, но уже пузырящихся на коленях и обтрепанных, в коричневой вельветовой куртке-бобочке на молнии с зеленой наплечной частью, которая называлась кокеткой.
Во внутреннем кармане бобочки и лежали шестьсот рублей – на первое время, а в руках приезжий держал чемодан желтой кожи и не совсем обычной квадратной конфигурации, купленный во время прохождения воинской службы в польском городе Бжег на Одере. В чемодане были не очень аккуратно уложены общая тетрадь в линейку, бритва, зубная щетка, пара штопаных носков, пара застиранных рубашек, защитного цвета армейский бушлат, которому не исполнилось еще и года, ну и что-то еще из самого нужного на первое время.
Было около шести утра, город просыпался, по привокзальной площади шли одна за другой поливальные машины, давая по две струи: одну скользящую по асфальту и все смывающую, а другую омывающую, восходящую и опадающую петушиным хвостом. Как только на хвост наступали лучи солнца, он тут же расцветал всеми цветами радуги и немедленно блек, попадая в тень. Машины шли косяком или, по военно-морской терминологии, уступом: первая – посередине проезжей части, другая – отстав на корпус и чуть правее, третья – еще на корпус и еще правее, и последняя – касаясь бровки тротуара и не щадя редких прохожих, которые в панике отпрыгивали подальше, прижимались к стенам домов, подтягивали штаны и подбирали юбки.
Пока молодой человек сдавал чемодан в камеру хранения (общую тетрадь предварительно вынув), открылось метро. Приезжий неуверенно ступил на эскалатор, но тут же освоился и, подражая аборигенам, побежал вниз по ступенькам, перепрыгивая через одну. На перроне у какого-то непроспавшегося со вчерашнего алкаша спросил, как доехать до Красной площади.
– Тебе на Красную на эту на площадь? – переспросил алкаш. – Да я тебе просто, как другу, сейчас покажу. У нас, бля, в Москве, как говорится, насчет того, чего куда, никаких проблемов нету. Садимся в этот вагон, едем одну остановку…
– Всего одну? – приезжий удивился. Доступность центра Вселенной показалась ему слишком легкой, если не сказать легкомысленной.
– А как же ты думал? У нас в Москве все рядом, все доступно. Здесь, если тити-мити имеешь, все будет у тебя рядышком, до всего тебя доведут прямо за ручку.
– Ну, ладно, ладно, – сказал приезжий, – спасибо, тут я и сам доберусь.
– Ты что – сам? – горячо возразил провожатый. – Куда же сам? Разве можно тут самому, приезжему, одинокому, имея в кармане тугрики? Это ж, бля, Москва, столица нашей родины. Тут народ живет такой, что приезжего человека встренут, обнимут, разунут, разденут и спать под стенкой положат голого.
Поезд тронулся и втянулся в тоннель, который грязными стенами, пучками шлангов и труб после мраморного и хрустального великолепия станции был неприятен для глаза, похожим, может быть, на человеческую требуху. С некоторых пор, дисциплинируя свою наблюдательность, приезжий пытался из увиденного извлечь мысли, достойные занесения на бумагу. Он подумал, что человек обычно, заботясь о внешнем виде своих творений, внутренностям позволяет пребывать в безобразии точно так же, как поступает сама природа. Создавая, например, человека, она улучшает его вид только снаружи, обтягивая кожей, украшая глазами, волосами и т.д. В результате снаружи человек похож на станцию метро, а внутри – на его тоннели.
Праздные мысли не успели еще улетучиться, а поезд уже растворил свои двери на станции «Площадь революции».
Стоя на идущем вверх эскалаторе, молодой человек слушал вполуха своего провожатого и исподтишка разглядывал поток москвичей, спускавшихся навстречу, отметив сразу большое количество приятных для созерцания женских, еще недостаточно проснувшихся лиц. Глядя на них, он тут же придумал такую игру и сразу ею увлекся: с какой из этих блондинок-брюнеток и промежуточных цветов желал бы он вступить в отношения более тесные, чем встречное скольжение на эскалаторе. С этой, конечно. С этой тоже. С этой возможно. С этой безусловно. С этой в общем-то нет, но при отсутствии других предложений, пожалуй, сойдет и она. Короче говоря, во всем нисходящем потоке не оказалось ни одной особы женского пола, которой было бы твердо отказано.
Следует мимоходом заметить, что описываемый нами молодой человек был от природы чрезмерно застенчив. Имея для своих неполных двадцати четырех лет весьма солидный жизненный опыт и даже кое-какой сексуальный, он, тем не менее, все еще робел в присутствии женщин, а желания, от их присутствия возникавшие, казались ему столь низкими, что стыдно было признаться даже себе самому.
– Ну вот, – сообщил между тем провожатый, – мы приближаемся к месту нашего назначения. Это улица 25 Октября, бывшая Никольская, это ГУМ, и вот тебе Кремль, Мавзолей, Лобное место и Вася Блажной, собственной, бля, персоной. И вся эта красота приезжему человеку обходится всего-навсего в четвертак.
– Спасибо, – сказал приезжий, улыбаясь и давая понять, что юмор и провинциалам доступен.
– Спасибо берем дополнительно, – заметил алкаш, – а основная плата – четвертак, то есть двадцать пять рублей без процентов.
Поняв, что от него требуют гонорар за провожанье, приезжий попробовал отделаться пятеркой.
– Ну ты, дядя, даешь! – сказал провожатый, занимая боевую позицию. – Я же тебе как друг твой и экскурсовод объяснил, что здесь, бля, столица нашей родины и здесь жадных людей не любят. Я тебе дорогу показал, ты этот труд должен оплатить по прейскуранту. – Тут же он перешел на угрожающий шепот. – Давай, малый, гони четвертак, а то будет нехорошо. Москва – город страшный, слезам не верит и шуток не любит.