Феликс не любил эту Лизу. Руки у нее дрожали, глаза лихорадочно блестели, и она всегда казалась пьяной, при том что спиртным от нее не пахло никогда. В чем тут дело, Феликс не понимал, хотя ему было уже десять лет. Но, не понимая этого, чувствовал: стоит Лизе прийти к ним домой, как его сразу же охватывают тревога и уныние. Он не любил Лизу за то, что она вызывала в нем эти чувства.
Мама же, наоборот, любила Лизу больше всех своих подруг и не уставала повторять, что в этой женщине живет несчастье и что она поэтому достойна жалости. Достойна или не достойна, Феликс не знал. Ему казалось, что несчастье – как оно, кстати, может жить внутри человека? – это никакая не заслуга, и непонятно, почему за него надо награждать такой дружбой, какую питала к Лизе мама.
Сегодня мама начала разговаривать с Лизой очень рано утром. Феликс и проснулся от того, что в его спящее сознание ворвался взволнованный мамин голос. Во сне он не мог понять, почему она волнуется, и это так беспокоило его, что он сбросил с себя сонное оцепенение.
Дверь в кухню была открыта. На табуретке стоял чемодан, очень красивый, мама купила его во время гастролей в Италии. Разговаривая, она то и дело бросала в этот открытый чемодан какие-то вещи, иногда промахиваясь и роняя их на пол.
– Пойми, Лиза, пойми, ему остался год. Всего год! Но ведь это для меня – всего, а для него… Я боюсь за него. – Мамин голос взлетел вверх, словно по хрустальной лесенке. – Он так импульсивен, так нервен во всех своих чувствах, что может просто не выдержать. Мне страшно подумать, что он может сделать, если не выдержит… Нет-нет, не хочу думать! – Она помолчала, наверное, слушала, что говорит Лиза, потом ответила ей: – Да, еду сегодня. Хорошо, что его перевели под Нижний Новгород, все-таки это близко. А то я измучилась каждый раз уверять родителей, будто проведу неделю с любовником. – Мама снова послушала трубку. – Не знаю, верят или не верят. Честно говоря, меня их доверие совершенно не волнует. Они до сих пор считают, что я вот-вот устрою свою личную жизнь, представляешь? С порядочным человеком! Когда я слышу, как отец это произносит, мне хочется швырнуть в него чем-нибудь тяжелым.
Феликсу стало страшно. Он представил, как дедушка произносит эти слова «порядочный человек» – он часто произносил их по отношению к разным людям – и как мама бросает в него большой китайской вазой, которая стоит в квартире у дедушки и бабушки на буфете.
– До такой степени меня не уважать! – с еще большим волнением продолжала мама. – Мои чувства, мою любовь… Все это для них ничто! Для них вообще не существует чувств, только их проклятая порядочность, которая на самом деле просто расчет. Расчет! Дай им волю, они все рассчитали бы заранее в моей жизни так же, как в своей. Это просто ужасно, Лиза… И ужасно, что я вынуждена притворяться перед ними. А что делать? Не могу же я оставлять Феликса одного. Но ничего, еще год, и это притворство наконец кончится.
Феликс отбросил одеяло и вскочил с кровати. Его била дрожь, хотя в квартире топили так, словно на улице стояли не апрельские погожие дни, а крещенские морозы.
Он бросился к кухонной двери. Мама услышала шлепанье его босых ног и поспешно сказала в трубку:
– Феликс проснулся. Я тебе из поезда позвоню.
– Зачем ты едешь в Нижний Новгород? – спросил Феликс, останавливаясь на пороге кухни.
– Почему ты решил, что в Нижний Новгород? – пожала плечами мама. – Я еду…
– Я слышал, – перебил ее Феликс. И повторил: – Зачем?
Мама внимательно посмотрела ему в глаза, словно оценивая, можно ли ему сказать… И сказала:
– Я еду к человеку, которого люблю. Ты уже достаточно большой и должен это знать.
В мамином голосе прозвучал вызов. Это было впервые, и Феликс растерялся.
– А бабушка и дедушка? – зачем-то спросил он.
Хотя ему и самому было понятно: это не главное, что он хочет спросить сейчас у мамы.
– А вот они-то как раз не должны знать, куда я еду! – воскликнула она.
Тут Феликс почувствовал, что недоумение, почти даже растерянность сменяются в его душе гневом. Что значит – не должны? Он им врать должен, что ли?
– Я им врать должен, что ли? – произнес он.
– Ты просто не должен с ними это обсуждать. – Вызов из маминого голоса все-таки исчез. – Пойми, мой маленький… – Мама подошла к Феликсу, обняла его с такой нежностью, от которой у него всегда занималось дыхание. – Пойми, мне самой претит эта ложь. Но что же нам делать? Мы с тобой не обойдемся без их помощи.
– Мы с тобой?..
Феликс отшатнулся. Мамины слова показались ему отвратительными. И этот ее доверительный тон…
– Ну конечно. Ведь ты мой мальчик, ведь я не могу без тебя ни дня, – сказала мама.
«Она врет, – вдруг подумал Феликс. Он никогда не думал так о маме, так холодно, будто наблюдая за нею со стороны. Ему стало страшно от того, что он может так думать о ней, но он все равно думал именно так. – Зачем она врет? Она ведь запросто обходится без меня, когда уезжает. И ничего в этом нет особенного. Что ей, со мной все время сидеть, как с маленьким? Но зачем же она говорит, что не может без меня ни дня?»
И сразу же он догадался: мама даже не врет, а просто играет, как на сцене или в кино. Он был на всех ее спектаклях, даже на «Манон Леско» и «Даме с камелиями», хотя это были совсем взрослые спектакли и дедушка был против того, чтобы Феликс их смотрел. Но он смотрел и эти спектакли, и другие, в которых играла мама, и все ее фильмы смотрел тоже. Он знал, какая она становится, когда играет, – как смотрит чуть искоса и словно бы виновато, как улыбается, как блестят ее глаза, как звенит голос.
Сейчас она играла, как будто кухня была сценой, а он, ее сын, просто партнером по спектаклю.
– Пойми, маленький… – начала мама.
– Не называй меня маленьким! – перебил Феликс.
– Ну большой, большой, – улыбнулась она.
Ему была неприятна эта ее понимающая улыбка. Получалось, все дело в том, что он хочет выглядеть взрослым! А он вообще не думал сейчас о такой ерунде. Ему казалось, что-то ломается в жизни. В его, в дедушкиной, в бабушкиной… Только в маминой, он чувствовал, ничего не ломается, все остается по-прежнему. А то, что сейчас с ней происходит, началось уже давно, просто он раньше этого не замечал.
– Пойми, мой хороший, – как ни в чем не бывало продолжала она. – Я люблю человека, который… Который сейчас не со мной. Но он будет со мной очень скоро, мы оба ждали этого много лет, и…
– Сколько лет? – снова перебил ее Феликс.
– Что? – не поняла она.
– Сколько лет ты его ждешь? – повторил Феликс.
Он хотел еще спросить, как так получается, что она ездит к тому человеку, и при этом ей приходится его ждать. Но он почему-то не смог об этом спросить.
– Я жду его уже четырнадцать лет, – с тихой грустью произнесла мама.
Точно такая же грусть звенела в ее голосе, когда она играла Манон Леско – ту сцену, в которой Манон обманывает кавалера де Грие. Как только Феликс догадался, что сейчас она тоже играет, он даже стал узнавать, какие именно роли.
Но эта мысль мелькнула у него в голове очень коротко. И сразу же сменилась совсем другой мыслью…
– Так ты… Так я… – пробормотал Феликс. – Он… этот человек… Он мне кто?..
– Тебе? – В мамином голосе прозвучало недоумение. И тут же она воскликнула, всплеснув руками: – Филька! Ты подумал, он твой отец? К сожалению, нет, – вздохнула она все с той же тихой грустью. – Понимаешь, однажды – только однажды за четырнадцать лет! – мне показалось, что я влюбилась в другого человека. Это был какой-то смерч, вихрь, умопомешательство. Это была трагическая ошибка! – воскликнула она. Феликс вздрогнул. – Я год не ездила, я думала, что не поеду больше никогда. И только потом, когда у меня все уже кончилось с тем, другим, я поняла, что все это было обыкновенным безумием. Я думала, он – тот, кого я люблю по-настоящему, – не простит мне этого. Но он великодушный человек. А может быть, слишком меня любит. Мне трудно об этом вспоминать… Хотя все это неважно теперь! – Ее глаза радостно сверкнули. – Теперь у меня есть ты и есть он – двое моих любимых мужчин. Скоро мы будем вместе. Все вместе.
– Я не хочу! Не хочу-у!..
Феликс разом забыл, что он давно уже не маленький, что он сильный, что он должен оберегать маму… Он кричал, как подстреленный заяц, он колотил себя кулаками по лбу, он готов был упасть и биться на полу, как какой-нибудь мелкий придурок в магазине игрушек!
Он не хотел, чтобы так неожиданно, так страшно ломалась его жизнь!
– Ну что ты, что ты?! – Мама так испугалась, что у нее задрожали руки. – Филька, миленький, ну успокойся! Он тебя уже заочно любит. Я возила ему показать твои рисунки и ту шкатулочку деревянную, помнишь, которую ты мне сделал на день рождения… И ты тоже его полюбишь, я уверена! Он такой умный, добрый… Да и не сейчас мы еще будем все вместе, еще только через год, – наконец сдалась она.
При этих последних словах в ее голосе мелькнула досада.
При этих последних словах в ее голосе мелькнула досада.
Мама быстро заварила для Феликса крепкий сладкий чай, положила в кружку половинку лимона, как он любил. Она гладила его по голове и успокаивала, успокаивала…
– А дедушке и бабушке все же не говори пока об этом, пожалуйста, – попросила она словно бы мимоходом. – Ведь они старые, любят волноваться без всякого повода. Давай мы с тобой побережем их нервы, ладно?
– Ладно, – с трудом выговорил Феликс.
Его охватила пустота. Пустота была снаружи, он задыхался в ней, как, он читал, задыхаются в горном разреженном воздухе. Пустота была и внутри – ему все стало вдруг безразлично. Все, что было ему дорого, на чем стояла его жизнь, – все оказалось призрачным. Оказалось ложью.
– Я вернусь послезавтра, – сказала мама. – Ну, веселее, Филенька! Не скучай. И не будь таким грустным, а то бабушка тебя замучает расспросами.
«Она волнуется за себя, – подумал Феликс с той же холодной отстраненностью, которая так напугала его полчаса назад, когда он почувствовал ее впервые; теперь эта холодность по отношению к маме уже не пугала его. – Если я буду грустный, бабушка встревожится и начнет меня спрашивать, почему я грустный. И я могу проговориться про… этот Нижний Новгород. Она просто боится, что я проговорюсь».
– Я не проговорюсь, мама, – сказал он.
Мама заглянула ему в глаза. Взгляд у нее стал испытующий, цепкий. Она размышляла, как они будут жить дальше. Она умела размышлять быстро – дедушка всегда говорил, что у нее быстрый, цепкий женский ум.
– Ну вот и хорошо, – спокойно сказала она. – Помоги мне, пожалуйста, с чемоданом. Никак не могу закрыть.
Чемодан был полон, хотя она ехала всего на два дня. Феликс увидел пакет с конфетами, многочисленные сигаретные пачки. Он чуть не спросил, зачем везти… этому сигареты, разве он сам не может их купить? Но не стал спрашивать. Он понял, что лучше откусит себе язык, чем задаст маме хоть один вопрос об этом человеке.
Феликс с силой надавил на крышку чемодана и застегнул замок.
Глава 12
Если перед Рождеством клиенты, которых их авто подвели в самый ответственный момент, еще посещали мастерскую, то в первый день рождественских праздников случилось полное затишье. Никто никуда не ехал, машины ни у кого, соответственно, не ломались.
Владелец мастерской, дюжий хохол Гриня Чуб, встретил Феликса с мрачным видом.
– Ну шо я тебе скажу? – вздохнул он. – Посиди тут трошки та гуляй соби. Нэма клиентов, сам бачиш. Шоб им повылазило!
Гриня жил в Париже десять лет, отлично говорил по-французски, но в минуты жизни трудные предпочитал переходить на ридну мову, перемежая ее русскими словами.
– И скильки ж я соби казав! – продолжал убиваться он. – Скильки ж я соби казав: Гриню, кинь ты цей бизнес, наймись ты до якого француза. Це ж як гарно: отробил от звонка до звонка – и до хаты. А тильки шо не так – до профсоюзу, вин за тэбэ горой! И шо ж так нэ жыты? И на що мэнэ сдався цей геморрой?
На что сдался Грине геморрой самостоятельного бизнеса, было как раз понятно даже менее догадливому человеку, чем Феликс. Будучи полновластным хозяином, Гриня принимал на работу мастеров квалифицированных, но либо живущих во Франции нелегально, либо только что приехавших из стран бывшего Советского Союза, а потому еще не успевших разобраться, что здесь к чему в этой Франции. И пока они в этом разбирались, пока до них доходило, что при наличии разрешения на работу у них в этой волшебной стране имеется множество всевозможных прав, которые работодатель обязан соблюдать, – до тех пор Гриня эксплуатировал своих работников в хвост и в гриву, так, что Карл Маркс мог бы написать на примере его мастерской фундаментальный труд «Капитал-2».
У Феликса, впрочем, разрешения на работу не было, так что бороться за свои права, тем более с Гриней, он не собирался.
Он вышел на улицу и, стоя у двери мастерской, закурил. Гринины причитания влетали ему в одно ухо и тут же вылетали в другое.
Феликс не придавал значения тому, что говорят люди. «По делам их узнаете их» – это он открыл для себя когда-то не как библейскую цитату, а как практическое наблюдение над повседневным человеческим поведением. Слова же, любые, от самых возвышенных до матерных, Феликс давно уже воспринимал как пустое сотрясение воздуха.
Точно так же, впрочем, он относился не только к словам, но и ко всем человеческим качествам, которые не имели практического выражения. Замечания вроде: «В принципе он добрый, хороший…» – не вызывали у него ничего, кроме злой усмешки. Добрый человек или злой, хороший или плохой, можно выяснить только в каждой конкретной ситуации. Как человек себя в такой ситуации поведет, такой он, значит, и есть.
В этом Феликс убедился на собственном опыте, и за свои тридцать лет и три года научился предугадывать человеческое поведение с точностью до кивка головы, потому что, как правило, головой никто просто так, без пользы для себя, не кивал, не говоря уже о более затратных действиях.
Поэтому он не особо прислушивался, что там говорит Гриня. Феликс давно уже понял, что хозяин выжимает из него больше, а платит меньше, чем следует. Но это его не возмущало. Да и что значит «следует»? Если ты считаешь, что тебе следует нечто большее, чем ты получаешь, то найди себе такую работу, на которой тебе будут платить по заслугам. А раз ты такой работы себе не нашел, то кто тебе виноват? Лопай, что дают.
– Ты чего сегодня такой?
Феликс вздрогнул. Он не заметил, как из мастерской вышел Леня и тоже остановился у порога.
Леня приехал в Париж из Петербурга год назад. Он учился в Высшей технической школе, получал неплохую стипендию, и Гринина автомастерская была для него не источником существования, а лишь местом обычной студенческой подработки.
Выглядел Леня просто-таки мультяшным хлипким очкариком, но характер у него был как сталь. Сколько Гриня ни пытался поднажать на него в том смысле, что нормальный пацан – ты ж, Леонид, нормальный пацан, правильно? – должен зароблять побольше, а над книжками мозги сушить поменьше, – эти атаки не имели ни малейшего успеха. Леня сам знал, сколько времени ему требуется для учебы и сколько для работы.
Гриню такая независимость раздражала, но выгнать Леню ему не позволяла жадность: тот как бог разбирался в сложных электронных мозгах французских машин. Заменить его в этом деле мог только Феликс, но Феликс заменять его в этом деле нисколько не желал и лишь посмеивался, наблюдая, как борются в Грининой душе жадность и хамская вспыльчивость.
– Какой-то ты сегодня растерянный, Феликс, – уточнил Леня. – Что-нибудь случилось?
– Да нет, ничего, – пожал плечами Феликс.
– Как праздник провел?
– Поспал и к старушке одной поехал, комод чинить. Пообщался с соотечественниками. Одна, правда, француженка наполовину, – непонятно зачем уточнил он.
– Красивая? – с интересом спросил Леня.
– Кто? – не понял Феликс.
– Та, что наполовину француженка. Или она и есть старушка?
Леня восхищался француженками, по Феликсову впечатлению, неумеренно. Ну да в девятнадцать лет – почему нет?
– А!.. Нет, она не старушка, – ответил Феликс. – Ей лет примерно… Непонятно, сколько ей.
Он вспомнил летящие черты Марии Луговской. Да, именно летящие; это слово пришло ему в голову сразу и случайно, но оказалось точным. Он с какой-то необъяснимой радостью повторил про себя: летящие черты, ускользающий облик.
Он давно не произносил подобных слов, даже мысленно. Он удивился, произнеся их.
– Это в общем-то и неважно. Француженки до старости сохраняют шарм, – пылко заметил Леня. – Это даже не красота у них, а… Да, шарм, лучше не скажешь!
Феликс с трудом сдержал улыбку, глядя на мальчика. Тоненько кольнула его в сердце зависть к этой юношеской пылкости. Стало жаль, что собственная юность прошла грубо, без тени трепета.
Но это длилось только мгновенье, конечно. Как бы он жил и выжил, если бы позволял себе жалеть о таких вещах?
– Домой поедешь на каникулы? – спросил Феликс.
– Нет. Денег нет вообще-то. Мама в декабре ногу сломала, я ей отправил на гипс.
– Разве гипс дорогой? – удивился Феликс.
– Если такой, чтобы нога не отнялась, то дорогой. А после того, который бесплатный, потом двигательные функции конечности тяжело восстанавливаются. Особенно в немолодом возрасте.
– Понятно… Может, занять тебе? У меня есть, Лень, честно.
– Нет, спасибо, – улыбнулся Леня. – Мама уже сама ходит. А я хочу Новый год в Париже встретить. Я же всю жизнь об этом мечтал.
Улыбка у Лени была такая, что создавалось обманчивое впечатление совершенной его наивности. Впрочем, почему обманчивое? В отношениях с людьми, которые не пытались его обмануть, он позволял себе быть наивным – вероятно, именно таким, каким и был на самом деле. Феликс обмануть его не пытался, оттого и улыбка.
– Пойду, – сказал Леня. – Улыбнись, Феликс. Мы же с тобой в Париже. В Париже!