Но город продолжал расти, и воды не хватало, ее подача нормировалась. И в 1934 году началось строительство Второго бакинского водопровода – его источником были те же шолларские скважины, его трасса легла параллельно нитке Первого водопровода. На проектную мощность Второй вышел уже после войны.
Однако теперь уже и две шолларские реки, забранные в трубы, не могли напоить миллионный Баку. И тогда взялись за Куру.
– Видите? – Котик показал нам с Сергеем на карте изгиб Куры близ города Али-Байрамлы. – Здесь она ближе всего подходит к Баку. Сто тридцать пять километров. Отсюда пойдут два водовода.
– Молодцы! – одобрил Сергей. – Настоящее дело делаете, ребята.
Я была рада, что делаю настоящее дело. Сотни рабочих чертежей прошли через мои руки, прежде чем насосные станции материализовались в металле. Вообще эти годы – первая половина шестидесятых – были, может, самыми счастливыми в моей жизни. Мы были еще молоды, болезни еще не подступили к нам. Мы дружили с Котиком и Эльмирой, вместе ходили в кино и филармонию, вместе проводили отпуск – подобно всем уважающим себя бакинцам, ездили в Кисловодск, там, на Ребровой балке, снимали комнаты по соседству. И мы, и наши дети были неразлучны. Ниночка, как о само собой разумеющемся деле, говорила, что выйдет замуж только за Вову Авакова. При этом она с уморительно важным видом кивала красивой головкой, увенчанной красным бантом.
Котик с Сережей сражались в шахматы или в нарды, разговаривали о политике. Нередко спорили, расходились во взглядах на берлинскую стену, но сходились в оценке деколонизации Африки. Насчет затеянного Хрущевым разделения обкомов на промышленные и сельскохозяйственные у них тоже были споры – Котик считал это административным нонсенсом, а Сергей искал рациональную сторону…
– Ой, ну хва-атит! – вмешивалась Эльмира. – Вашего совета все равно не спросят. Идемте на Храм Во-оздуха. Я голодная…
Мы любили ходить на Храм Воздуха, там был приличный ресторан.
В шестьдесят шестом году мы ездили в Болгарию с туристской группой, – разумеется, поездку устроила Эльмира. Золотые Пески, Златни Пясици! Что за дивные дни мы там провели! Из своего белого отеля «Царевец» шли на пляж в купальниках, в плавках. Из моря не хотелось вылезать – такое оно было мягкое и ласковое. В сладкарнице ели сладолед – мороженое – и впервые в жизни пили кока-колу. Сережа пил с недоверчивым видом, мы посмеивались над ним, а он, переворачивая пластмассовый стаканчик, добродушно ухмылялся и говорил:
– Гляди-ка, буржуйский напиток, а пьется хорошо.
Был теплый сентябрьский вечер. В черной глубине неба с какой-то демонстративной яркостью горели звезды. Мы сидели под открытым небом в ресторане, имитирующем цыганский табор. Каждый столик будто на телеге стоял, только лошадей не было. Мы пили красное вино «Гъмза», во рту у меня полыхал пожар от острой закуски, от перца. Сережа и Котик были в ударе – они говорили по-болгарски, то есть произносили слова, вычитанные из меню, газетных заголовков и вывесок. «Аз хощу суп от юфка да елдена каша с месо» («я хочу суп-лапшу и гречневую кашу с мясом»), – возглашал Сергей. «Това е хубаво» («это хорошо»), – ответствовал Котик. А мы с Эльмирой покатывались со смеху – и знаете что? Вот так бы и сидеть беспечно под звездным серебряным дождем, позабыв о заботах, потягивая красное вино и слушая треп наших озорующих лингвистов. Так бы и сидеть в цыганской телеге. А джаз наяривает нечто громоподобное, страстное, и в освещенном круге смуглая дева в золотом лифчике и золотых же шароварах (шальварах?) исполняет танец живота.
А потом круг заполняется танцующими парами, Сережа танцует с Эльмирой, а я с Котиком. Это танго, ну да, томительное танго – и Котик прижимает меня к себе, и я слышу его прерывистый шепот:
– Юля, ты знаешь… на меня нахлынуло… я не должен, нельзя, я знаю… но я просто теряю голову…
Я молчу, мы танцуем, и так сладко, сладко мне – от вина, от звезд, от невозможных, запретных, единственно необходимых мне слов…
– Юлечка, заткни на секунду уши… Я люблю тебя… Но это так… не принимай во внимание… просто нахлынуло…
А я молчу – и молча взываю к нему: еще! Говори еще!
Вот что делает с нами болгарское звездное небо…
Счастливые шестидесятые… Благодарю судьбу за то, что они были в моей жизни.
Но в шестьдесят шестом, осенью, вскоре после приезда из Болгарии, все у нас пошло кувырком. Наверное, я сама виновата – не знаю, – во всяком случае, мне не следовало устраивать эту злосчастную лекцию в институте… Но кто же мог знать?..
Сережина лекция об освобождении Африки от колониального ига пользовалась успехом. Сережа читал ее по путевкам общества «Знание» во многих клубах и учреждениях города. Она и впрямь была интересная, и я, ничтоже сумняшеся, предложила организовать лекцию у нас в институте. «Почему бы и нет?» – сказал Котик. Он переговорил с начальством в парткоме, и вот в институтском холле на доске объявлений появилось извещение, что лектор «Знания» С. Беспалов прочтет 23 октября – и так далее.
Конференц-зал у нас большой, но на лекциях народу бывает мало – человек двадцать, и всегда приходится упрашивать их пересесть из задних рядов в передние. Мы с Котиком сидели в первом ряду, к нам подсел Сакит Мамедов, замзав нашего отдела. «Сакит» по-азербайджански означает «тихий», но Сакит Мамедов был ярко выраженным опровержением своему поэтическому имени, данному родителями. Прислонившись ко мне плечом, он пустился рассказывать, как ездил на столетие своего дедушки в город Геокчай. Я отодвинулась, насколько могла, и попросила: «Сакит Мамедович, давайте послушаем». (Лекция уже началась.) Сакит Мамедов надулся. Заботливо поправил галстук (он одевался весьма тщательно). Вскоре он ушел: сидеть молча было свыше его сил.
Сережа за трибуной, в свете сильных ламп, выглядел импозантно – рослый, в парадном черном костюме с орденскими планками, с лицом, может быть, несколько простоватым, но серьезным и, пожалуй, излишне насупленным. Его каштановые волосы заметно поседели и поредели, он их теперь зачесывал так, чтобы прикрыть лысину. Но лысина просвечивала, когда Сергей наклонял голову к конспекту. Что до его сурового вида, то это можно было объяснить и трагическими обстоятельствами гибели Патриса Лумумбы, и происками колонизаторов. Он не был привязан к тексту, редко заглядывал в свои бумаги и, в общем, говорил хорошо. Но я бы предпочла, чтобы мой дэвэ держался более раскованно. Ну да ладно.
Благополучно доведя лекцию до выводов, исполненных исторического оптимизма, Сергей ответил на два-три вопроса, кивком поблагодарил за жидкие аплодисменты и вышел из-за трибуны, направился, улыбаясь, к нам. Тут его остановил невысокий дядька с большой лысой головой. У него было одутловатое лицо с мешками под угрюмыми бледно-голубыми глазами. Одет он был небрежно, в мятый железного цвета костюм и желто-черную ковбойку. Кажется, он работал у нас в планово-экономическом отделе, иногда я видела его в институтской столовой. Ничем не был примечателен этот побитый жизнью человек.
Я услышала хриплый басовитый голос:
– Беспалов, узнаете меня?
Сергей уставился на лысого, неуверенно сказал:
– Марлен, что ли?
– Он самый! Ты складно про Лумумбу рассказывал, Беспалов. На комкора Глухова тоже складно написал донос!
– Ты что? – Голос у Сергея сорвался. – Ты что тут…
– Получи, Беспалов, за моего отца!
Я ахнуть не успела, как этот лысый черт влепил Сергею пощечину. Сергей схватился за щеку. В следующий миг он бросился на лысого, но Котик оказался проворнее, он встрял между ними и, гневно крича, наступал на лысого, отталкивая его. Лысый тоже кричал, пятясь к двери. Я подскочила к Сергею, схватила под руку, бормоча растерянно: «Успокойся… Сережа, успокойся…» Было чувство, будто вижу сон… будто из беспамятства доносятся фразы, выделившиеся из сплошного ора:
– …под суд пойдешь, сволочь!
– …сексота пригрели!..
– …морду расквашу…
– …чтоб духу твоего здесь…
Потом мы ехали в набитом троллейбусе. Сергей был мрачен, избегал смотреть на меня и на Котика. Котик вначале возмущался: хулиганство! Этого Глухова в планово-экономическом не любят за сварливый характер… вечно права качает… в суд надо подать… Потом замолчал. Доехали до угла проспекта Кирова и Телефонной, тут мы с Сергеем сошли и направились к себе на Видади.
Шли мимо скверика на улице Самеда Вургуна, что напротив серого здания Верховного суда. В сквере крикливые мальчишки играли в альчики. Я спросила:
– Что он там кричал о каком-то доносе?
– Да ну, чушь! – отрезал Сергей.
Мы пили чай, мама жаловалась на Ниночку – непослушная, все делает наперекор, три часа торчала у Ривкиных на третьем этаже, там телевизор, а на вопрос, сделала ли уроки, грубо ответила: «Сделала, сделала!» Как будто от назойливой мухи отмахнулась. Она, мама, так больше не может… У нее в голосе появились истерические нотки…
Я ахнуть не успела, как этот лысый черт влепил Сергею пощечину. Сергей схватился за щеку. В следующий миг он бросился на лысого, но Котик оказался проворнее, он встрял между ними и, гневно крича, наступал на лысого, отталкивая его. Лысый тоже кричал, пятясь к двери. Я подскочила к Сергею, схватила под руку, бормоча растерянно: «Успокойся… Сережа, успокойся…» Было чувство, будто вижу сон… будто из беспамятства доносятся фразы, выделившиеся из сплошного ора:
– …под суд пойдешь, сволочь!
– …сексота пригрели!..
– …морду расквашу…
– …чтоб духу твоего здесь…
Потом мы ехали в набитом троллейбусе. Сергей был мрачен, избегал смотреть на меня и на Котика. Котик вначале возмущался: хулиганство! Этого Глухова в планово-экономическом не любят за сварливый характер… вечно права качает… в суд надо подать… Потом замолчал. Доехали до угла проспекта Кирова и Телефонной, тут мы с Сергеем сошли и направились к себе на Видади.
Шли мимо скверика на улице Самеда Вургуна, что напротив серого здания Верховного суда. В сквере крикливые мальчишки играли в альчики. Я спросила:
– Что он там кричал о каком-то доносе?
– Да ну, чушь! – отрезал Сергей.
Мы пили чай, мама жаловалась на Ниночку – непослушная, все делает наперекор, три часа торчала у Ривкиных на третьем этаже, там телевизор, а на вопрос, сделала ли уроки, грубо ответила: «Сделала, сделала!» Как будто от назойливой мухи отмахнулась. Она, мама, так больше не может… У нее в голосе появились истерические нотки…
Я подозвала Нину, строго спросила, почему грубит бабушке.
– Ничего не грублю! – выпалила она, округлив глаза.
– Ты уроки сделала?
– Ну сделала.
– Пожалуйста, без «ну»! Это и есть грубый тон, понимаешь?
Она надула губы и не ответила. Я отправила ее спать. Прежде чем нырнуть под одеяло, Нина сердито сказала:
– У всех телевизор, а вы не покупаете!
В этот вечер Сергей, вопреки обыкновению, не стал слушать по радио выпуск последних известий. Лег на нашу широкую тахту, отвернулся к стене. Я возилась, умывалась, крем на лицо накладывала, потом тоже улеглась. Свет погасила.
– Ты спишь, Сережа?
– Нет.
– Все-таки объясни… О каком доносе кричал Глухов?
– Никаких доносов я не писал! И хватит!
Больше я ни о чем не спрашивала. Но на следующий день в институте, вскоре после перерыва, в комнату, где у кульманов работали чертежники, заглянул Котик. Поманил меня пальцем. Я отложила рейсфедер и линейку, вышла в коридор. Котик стоял у окна возле кадки с фикусом. Он закурил сигарету и сказал тихо:
– Юля, что ты думаешь о вчерашнем происшествии?
– Думаю, – ответила я, – все время думаю, но понять ничего не могу. Сережа молчит.
– Юля, меня вызывали в партком. Поскольку я предложил лекцию… Ну, не важно. Утром к ним приходил Глухов. Хоть он и беспартийный. Пришел к Абдуллаеву и положил на стол заявление. Абдуллаев дал мне прочесть. Глухов пишет, что в тридцать седьмом его отец комкор Глухов… кажется, Николай Ильич… был репрессирован. Он в Воронеже работал в авиапромышленности, занимал большой пост… Ты слушаешь, Юля? А то у тебя такой вид… Пишет дальше, что в то время он, будучи курсантом летной школы, дружил с Сергеем. Его, Марлена Глухова, после ареста отца выгнали из училища. Он воевал, был в плену… но не в этом дело… Когда начался пересмотр дел, комкора посмертно реабилитировали. Этот Марлен поехал в Воронеж, в Москву, добился в военной прокуратуре… или в КГБ… в общем, добился, что ему показали следственное дело отца. Ты слышишь?
Я слышала. Все слышала. Но было ощущение уходящей из-под ног почвы. Будто оползень. Хотелось вцепиться в облупленный подоконник… в толстую доску кадки с фикусом…
– В деле были доносы на отца. Один был подписан Сергеем. Я говорю Абдуллаеву, что не верю. А он говорит: «Это Беспалову решать. Если клевета, пусть Беспалов в суд подает, а мы поддержим». Вот так, Юля. Ты Сергею скажи…
Он ткнул окурок в кадку. Вся земля в кадке была утыкана окурками. Из-за окна доносился уличный гомон. Там слетела дуга у троллейбуса, и водитель ставил ее на место, высекая искры из проводов.
Я знала, что Сергей пытался поступить в летное училище в Борисоглебске, но его не приняли по социальному происхождению, и он там работал на заводе до призыва в армию. И больше ничего не знала. Фамилию Глухов слышала в первый раз…
– Это правда – то, что он написал? – спросила я вечером. – Это правда?
О, как я жаждала услышать, что глуховская писанина – подлая клевета! Но Сергей не ответил. Он сидел на своем крае тахты, обняв колено, и угрюмо молчал.
– Сережа, не молчи! – молила я. – Сережа! Ты же не мог предать человека… Ну, не молчи, не молчи…
– Никого я не предавал, – сказал он резко. – Комкор Глухов был враг. Вот и все.
– Как это – враг? – Я растерялась. – Он же реабилитирован. Его сын пишет, что Глухов…
– Мало ли что пишет! Там аварии были на заводе! По его вине.
– Откуда ты знаешь, что по его вине?
– Знаю! Были доказательства, меня убедили.
– Кто убедил? КГБ?
– Тогда не было КГБ. В НКВД были доказательства. Да я и сам от Глухова слышал… он боялся разоблачений…
– Значит, ты действительно написал донос на человека… на отца своего друга?
– Что ты пристала?! – взорвался он. – Я подтвердил то, что знал, вот и все! И прекрати этот допрос дурацкий!
– Не смей на меня кричать. – Я с трудом ворочала языком.
– А ты не смей допрашивать!
Я не спала всю ночь. Сергей тоже не спал – я не слышала его обычного похрапывания. Она тянулась бесконечно, эта жуткая ночь, но всему приходит конец, и, когда за шторами просветлело, я сказала Сергею, что не смогу жить с ним дальше.
– То есть как? – вскинулся он, сев на постели. – Ты что, Юля? Что ты несешь?
– Не могу жить с доносчиком.
– Дура! – заорал он. – Из-за какого-то хмыря ломать жизнь?! Дура набитая!
Путаясь в рукавах, я влезла в халат и выскочила из нашей комнаты в смежную. Ниночка еще спала. Из-за ширмы раздался сонный мамин голос:
– Юля, что случилось? Что за крик?
Сергей, в трусах и майке, выбежал следом за мной в кухню, схватил меня за плечи, заговорил судорожно сжатым голосом:
– Не делай глупости… Остынь, опомнись… Юля, у нас семья, нельзя, нельзя ломать… Опомнись, прошу тебя…
Я стояла, закрыв глаза. Слезы душили, но я изо всех сил удерживалась, чтоб не сорваться, не взвыть жалобным воем… Тяжело вспоминать эти дни…
Просьбы Сергея, уговоры мамы, недоумение, застывшее в Ниночкиных глазах, – ничего не подействовало на меня. Я взбрыкнула. Пусть я набитая дура. Пусть. Но я не могла иначе.
Сергей собрал свои вещи, книги, бумаги. У него было мертвое лицо, когда он, не глядя на меня, буркнул «Прощайте» и пошел к двери. Дверь хлопнула так, что дом сотрясся. Тут-то я и дала волю слезам. Это был такой плач, такой вселенский плач… никак не могла успокоиться… Мама заставила выпить горькие капли… от озноба стучали зубы…
В моей памяти та осень и зима слились в какое-то пустое время – словно вокруг простерлась серая стоячая вода, чуть подернутая рябью. Эльмира и Котик опекали меня. То в кино мы ходили, то мчались в филармонию на концерт Брук и Тайманова – они здорово играли на двух роялях, – или слушать «Франческу да Римини», или что-нибудь еще из репертуара приезжего дирижера Натана Рахлина. Котик был меломаном и не пропускал хорошие концерты. Вот человек, которого хватало на все – на работу, на семью, на спорт, на музыку.
Он поддерживал отношения с Сергеем. От него я знала, что Сергей живет в пустующей квартире своего сотрудника. У меня рвались с языка вопросы: как он питается? как управляется со стиркой? что делает по вечерам? – но я прикусывала язык. Котик приносил от Сергея деньги – полсотни новыми в месяц, хотя я не требовала никаких алиментов. Хотела ли я развода? Ах, сама не знаю. Бывало, просыпалась с мыслью: сегодня напишу заявление в загс, хватит тянуть, все, все! Но что-то мешало сделать решительный шаг. Эльмира советовала не торопиться, время, мол, покажет. А что, собственно, покажет время, если я просто не могла жить с доносчиком, сексотом? Мама возмущалась:
– С чего ты взяла, что он сексот? В органах могли заставить подписать что угодно. Тем более – неопытного мальчишку. Ты не знаешь этих – они все, что угодно, могут! Просто ты взбалмошная, живешь будто в облаках. А не на грешной земле. Твой Сергей хороший муж, не пьет, не гуляет. А ты вдруг взяла и разрушила семью!
Горько было это слушать. Разрушила семью! Да для меня именно семья на первом месте! Но я хочу, чтобы в семье… чтобы моя семья… ох, сама не знаю, чего хочу…
С мамой я старалась не спорить: у нее участились депрессии, и проходили они тяжело. Часами она лежала неподвижно у себя за ширмой – я пугалась, подсаживалась к ней, мама начинала всхлипывать, твердила о своей неудавшейся жизни, это кончалось истерикой и приступом астмы. С безумно выкаченными глазами мама задыхалась, хрипела – я искала у нее на тумбочке эуфиллин, подносила стакан воды…