И эти участившиеся разговоры о том, что ей не хочется жить…
– Я отжила свой век, – говорила мама, уставясь погасшими глазами в темный от старости потолок. – Мне уже ничего не надо… Только одно – чтоб ты не повторила мою судьбу… Нет ничего страшнее одиночества…
– Перестань, мамочка. Ты не одинока. Я же с тобой.
– В доме должен быть мужчина. Если хочешь, чтобы я умерла спокойно, помирись с Сергеем.
Новый год мы встретили грустно – три женщины, считая Ниночку. Она была звана в свою школьную компанию и куда-то еще, где танцы всю ночь, но великодушно пожертвовала развлечениями ради родственных чувств (которые у нее были, скажем так, неявственны). Выпив вина, мама расчувствовалась. С мучительной улыбкой рассказывала о старом Баку, о «Синей блузе» и ТРАМе, о немецкой кондитерской на Торговой, где были в продаже ну просто изумительные эклеры…
После Нового года время пустилось вскачь. Серая вода моего существования обнаружила опасные водовороты.
Замзав нашего отдела Сакит Мамедов, очевидно прослышав о моих делах, возник передо мной – вежливый, прекрасно одетый, с благородной, в серебряных нитях, шевелюрой. Началось с того, что он подвез меня до дому на своей серой «Волге». Он повадился приходить к нам в перерыв на чаепития и приносил вкусные восточные сласти – пахлаву, или шекярбуру, или еще что-нибудь в этом роде. И всегда у него были в запасе истории из жизни бакинских артистов и прочих знаменитостей – со всеми он дружил, со всеми предлагал меня познакомить. Сакит Мамедов был светский человек, он жил в другом мире, и, должна признаться, меня разбирало любопытство. Из любопытства поехала с ним на студию «Азербайджанфильм» – в просмотровом зале смотрели чаплинского «Диктатора», которого никогда не крутили в общем прокате. Потом в кафе там же, на студии, мы пили коньяк и превосходный кофе в компании двух молодых киношников, и разговор был не совсем понятный, тоже из другого мира, приоткрывшего мне свою привлекательную даль. Один из них спросил:
– Вы никогда не снимались в кино, Юля-ханум? В вашей внешности есть что-то от Элизабет Тэйлор.
Чертово любопытство! Оно мчало меня в серой «Волге» то в Сураханы, где реставрировали храм огнепоклонников, то в Кобыстан, где нашли древние наскальные изображения – рисунки человечков, лодок и животных. Сакит Мамедов приобщал меня к азербайджанскому искусству – возил в музкомедию на знаменитую гаджибековскую «Аршин мал алан» и в драмтеатр, где жарко нашептывал мне на ухо перевод необычно шумного спектакля «Вагиф».
И наконец я очутилась в квартире Сакита – он жил в респектабельном новом доме на углу улиц Самеда Вургуна и Низами, бывшей Торговой. Я бы слукавила, если б сказала, что пришла к нему только для того, чтобы посмотреть коллекцию азербайджанских миниатюр. То есть именно это, конечно, было поводом ему – пригласить, мне – принять приглашение. Но я знала, чувствовала, что услышу не только про миниатюры. Вековечная игра взаимных притяжений привлекала и будоражила меня. Может, бурлила прабабкина кровь?..
Прекрасные ковры ручной работы висели на стенах. Вдоль одной из стен протянулась настоящая музейная витрина, под стеклом лежали миниатюры. Это были листы с текстами, с вязью арабского алфавита, и рисунки на них. Они поражали изяществом – изображения охотников с луками и стрелами, всадников, томных круглолицых дев, и всюду тончайший растительный орнамент.
– Тут гуашь, акварель, – пояснял Сакит Мамедов. – Вот эти рисунки относятся к шестнадцатому веку, тебризская школа. Юля-ханум, обратите внимание на эту миниатюру. Видите? Женщина в саду, красные плоды – это гранаты. Очень редкая вещица. Исфаханская школа, семнадцатый век. Я считаю, ее нарисовал Реза Аббаси, знаменитый мастер при дворе шаха Аббаса. Его манера…
Продолжая рассказ о художниках, он пригласил меня к столу. Рассудок подсказывал: надо извиниться и уйти. Но я осталась. Мы сели за низенький столик, накрытый со вкусом: на пестрых салфетках, словно тоже вышедших из тебризской школы миниатюр, стояли коньяк «Гек-Гёль», вазы с пахлавой и огромными гранатами. Я спросила, почему Сакит живет один.
– Не везет с женами, Юля-ханум. С первой развелся, потому что не могла родить… рожать детей… Вторую я прогнал – она была, извиняюсь, нехорошего поведения.
– Первый раз слышу, чтобы азербайджанка…
– Да, это редко бывает. Но теперь, знаете, такое время, когда люди забыли… забывают о правилах, о традициях… Юля-ханум, разрешите выпить за ваше здоровье.
Слишком говорлив, думала я, слушая его нескончаемый монолог – о нравах, о случаях из жизни бакинских знаменитостей. Но коньяк приятно затуманивал голову, а пахлава была на редкость вкусная, орехов не жалели, когда ее пекли. И гранаты были замечательные.
– Геокчайские гранаты самые лучшие. – Сакит, ловко взрезав концом ножа тонкую красную кожуру, высыпал в глубокое блюдце спелые темно-красные зерна. – Ешьте. Нет ничего полезнее гранатов. Они улучшают кровь. Не смейтесь, Юля-ханум, это научный факт.
Вдруг он пересел из своего кресла ко мне на диван. Я насторожилась.
– Юля-ханум, я хочу вам сказать… Вы мне очень нравитесь. Я знаю, вы остались одна, я тоже один, видите, как я живу. Ни в чем не нуждаюсь. Юля-ханум, я делаю вам предложение.
Я отодвинулась к краю дивана, и очень неудачно: зернышко граната упало на мою бежевую юбку и оставило пятно.
– Пойдемте в ванную, – сказал Сакит заботливо, – там смоете.
– Да нет, ничего…
Растерянная (хоть и ожидавшая признания), я поднялась. Тотчас Сакит встал передо мной, взял за плечи.
– Юлечка, давайте соединим наши одинокие жизни, – сказал он несколько торжественно.
– Спасибо, Сакит Мамедович…
– Просто Сакит!
– Спасибо за предложение, но я…
– Юля, вы меня волнуете! – Его лицо приблизилось, я ощутила слабый запах духов от его усов. – Юлечка, вы такая женщина… такая женщина…
Он стал меня целовать, норовя в губы, но я отворачивалась. Атака нарастала в быстром темпе. Щеки у меня горели под пылкими поцелуями. Но когда его руки слишком уж осмелели, я вырвалась из объятий и устремилась к двери.
– Юля! – Он кинулся за мной в переднюю, где висели над зеркалом оленьи рога. – Почему уходишь? Чем я обидел?
– Вы очень нетерпеливы, Сакит Мамедович.
Я надела шапку, пальто, руки у меня дрожали, пуговицы не попадали в петли.
– Юля, очень извиняюсь, если…
Он выглядел таким расстроенным, что я невольно смягчила тон:
– Надеюсь, Сакит Мамедович, что наши отношения останутся хорошими. До свиданья.
И выскочила на улицу. Норд ударил в лицо холодным дождем. Если бы я знала, где жил Сергей, то, наверное, побежала прямо к нему. Не раздумывая…
Март наступил жутко ветреный. Стекла дребезжали и днем, и ночью под порывами норда. В один из мартовских дней свалилась на мою голову история с Нининой беременностью. Я вам уже рассказывала, не стану повторяться. Я была вне себя от горя, от гнева на непутевую дочь. Мама твердила из-за ширмы:
– А все потому, что ты разрушила семью… Сама виновата…
Я видела, конечно, как переживал мою беду Котик. Какими сочувствующими… да нет, влюбленными глазами он на меня смотрел.
– Юля, – сказал он однажды, когда мы вместе вышли из института и мартовский ветер с посвистом накинулся на нас. – Милая Юленька, разреши мне откровенно…
Я кивнула.
– Юля, я знаю, к тебе пристает Сакит. Будь осторожна с ним, прошу тебя. Он страшно эгоистичен, он изломает тебе жизнь.
– Не беспокойся, – сказала я. – Сакиту отказано.
– Да? Ну хорошо, это хорошо. – Котик помолчал немного. – Юлечка, а теперь скажу тебе… только не сердись… На меня снова нахлынуло то, прежнее. Думал, это давно прошло, растаяло… Нет, не прошло, Юля. Я по-прежнему испытываю к тебе такую нежность… Прости, что касаюсь запретного…
– Нет, ничего, – сказала я с чувством горечи. – Я же теперь свободная женщина, и каждый имеет право…
– Ты не должна так говорить, – с горячностью перебил меня Котик. – Я – не «каждый». Всю жизнь, всю жизнь, Юля…
– И ты не должен так говорить. У тебя репутация прекрасного семьянина. Ты же не бросишь Эльмиру.
– Нет, конечно. – Он поник головой. – Но если бы ты меня позвала…
– Котик, милый, не надо. Не ломай себе жизнь. Хватит того, что у меня жуткие осложнения. Ты знаешь… ну, что ж скрывать… Нина забеременела.
– Господи! Что за глупая девочка! Что же делать, Юля? Рожать в такие годы?..
– Рожать нельзя. Котик, знаешь что? – Я как бы споткнулась на этих словах. – Скажи Сергею, чтобы он вернулся.
Черт с ним, добавила я мысленно.
Когда Сергей вошел, мне показалось, что он стал меньше ростом. Голова будто осела, провалилась в плечи. И седины прибавилось. Карие глаза глядели настороженно. Мы поздоровались за руку, и я сразу выложила ему все про Нину. Сергей ошеломленно моргал. Сунул в рот сигарету не тем концом, фильтром наружу. Потом, обретя дар речи, высказался про отсутствие у Нины «задерживающего центра»…
Дельного совета от него ждать не приходилось. Но – пусть будет в доме мужчина. Мама права…
Недели две спустя, когда Нине сделали аборт, и я перевела ее в другую школу, и суматоха улеглась, Сергей счел нужным кое-что объяснить.
– Понимаешь, меня заставили, – сказал он, сидя на своем краю тахты. – Вскоре после ареста комкора меня вызвали повесткой из Борисоглебска в Воронеж, в управление НКВД. Такой там был черненький, маленький, весь в ремнях… глаза горят и прямо режут… Спросил, комсомолец ли я… и, значит, мой долг помочь разоблачить… Я говорю, видел комкора несколько раз и почти не говорил с ним, только на вопросы отвечал. «Какие вопросы?» – «Ну, где работаю… и вообще». – «Давай подробно, Беспалов. Каждое слово вспомни». А что каждое слово? Ничего серьезного, так, шуточки… Например, спрашивает комкор, водятся ли в Вороне щуки. Ворона – это речка там… Водятся ли щуки, и, мол, надо их ловить, не то они нас ущучат… «Ты, – говорит, – поймай мне щуку покрупнее»… А черненький за эти слова ухватился…
Ну вот, – продолжал Сергей, помолчав. – Он меня огорошил. Сказал, что комкор Глухов имел задание от Тухачевского вредить в авиационной промышленности. На самолетостроительном заводе были аварии. И хоть комкор ловко маскировался, но есть точные сведения… доказательства его вредительства… Представляешь мое состояние?
– И что же ты написал? – спросила я.
– Он сам написал… Дескать, в словах Глухова, что надо ловить щук, не то они нас ущучат, просматривается явная боязнь разоблачения… «Поймай щуку покрупнее» – это попытка вовлечь меня в преступную агентуру с целью… в общем, с целью маскировки от карающих органов. Явный вражеский выпад…
– Чушь какая-то! – вырвалось у меня. – И ты подписал?
– Это теперь выглядит как чушь. А тогда это была суровая действительность. Обостренная классовая борьба. Разве мог я не поверить органам?
– Да-а. Но теперь-то, теперь! Тухачевский реабилитирован. Значит, и Глухов невиновен. Или ты все еще думаешь, что он…
– Не знаю.
Сергей ссутулился, прикрыл глаза. Лоб, такой гладкий прежде, избороздили мучительные морщины. Знаете, мне впервые в жизни стало жаль его – такого прежде победоносного… Я вздохнула…
В мае пала ранняя бакинская жара. Эльмира затормошила нас: хлопочите об отпуске, в июне едем в Кисловодск, а осенью будет турпоездка в Венгрию, готовьте деньгу… Мы захлопотали. Но планам совместного летнего отдыха не суждено было сбыться. Вдруг свалился Котик с гипертоническим кризом, потом Эльмира увезла его в санаторий на поправку. А нас не отпустила из Баку мама.
После недолгой ремиссии, в течение которой мама энергично устраивала в клубе водников выставку из истории Каспийского пароходства (и Сергей ей помогал – записывал воспоминания старых моряков, переснимал какие-то фотокарточки), снова началась депрессия. Этот приступ был особенно тяжелым. Больно было смотреть, как мама вдруг поднималась с постели и, с выражением застывшего отчаяния на постаревшем лице, с руками, судорожно сцепленными на груди, бродила по комнате, по кухне – не находила себе места. Уже самые сильные антидепрессанты не помогали. Опять начались разговоры о невозможности жить… Вдруг стала просить, даже требовать, чтобы я поместила ее в больницу. Я не хотела – наслышалась о том, как обращаются с душевнобольными в наших психушках. Возможно, в этом моем нежелании была роковая ошибка…
Приближался день Сережиного пятидесятилетия. Но мы не отметили его. Ранним утром третьего августа меня словно в бок толкнуло беспокойство. Я выскочила в большую комнату, заглянула за ширму. У маминой кровати белели рассыпанные по полу таблетки. Мама была еще теплая. Но сердце не билось. «Скорая помощь» ничем помочь не могла.
Мы похоронили маму на верхнем кладбище, в Патамдарте.
Господи, упокой эту мятущуюся душу…
Глава девятнадцатая Баку. Январь 1990 года
Около полудня в субботу 13 января в квартире Беспаловых зазвонил телефон. Юлия Генриховна взяла трубку.
– Привет, Юля, – услышала она томный голос Эльмиры. – Как вы там? Ничего? Юля, вам Володя не звонил? Не-ет? Понимаешь, он завтра летит в Москву…
– Знаю.
– Я для Лалочки готовлю посылку-у. Демьянки, зелень, инжировое варенье… Лалка без инжирового варенья не мо-ожет. – Эльмира хихикнула. – Володя сказал, что заедет с утра, но что-то его нет…
– Приедет, – сказала Юлия Генриховна. – Не волнуйся, Эля. Куда он денется.
– В городе неспокойно, Юлечка. Котик расхандрился… Вот он хочет тебе что-то сказать. Целую.
– Здравствуй, Юля, – зарокотал в трубке голос Котика Авакова. – Я хотел сказать, чтоб вы с Сергеем по городу не шастали. Я вчера ездил в поликлинику – это же черт-те что. Город как будто захвачен дикими кочевниками.
– Спасибо, Котик, за совет. А чего это ты хандришь?
– Ничего я не хандрю. А как Сергей?
– Так себе. Пока отбрасывает тень на землю, как ты любишь говорить.
– Это хорошо, – одобрил Котик. – В этом вся штука жизни.
Юлия Генриховна вошла в маленькую комнату, в «кабинет», где Сергей Егорович сидел в своем крутящемся кресле и читал газету.
– Кто звонил? – спросил он, не отрываясь от чтения.
– Эльмира с Котиком. Они о Володе тревожатся. В городе, говорят, неспокойно.
– Послушай, что я вычитал. Амосов пишет: «Ученые примерили, что девяносто пять процентов наших генов одинаковы с обезьянами. Даже не верится: Христос, Будда и рядом – гориллы». Каково?
– Что он хочет сказать? Что мы недалеко ушли от обезьян? Так для этого не надо подсчитывать гены. И так ясно.
– Не так уж ясно, – буркнул Сергей Егорович.
– Сережа, мне надо съездить к ребятам. Тихо, тихо, не вспыхивай! Нина купила сапоги, ей малы, а мне будут впору. Ты же знаешь, я без сапог осталась.
– Она что, не может матери привезти сапоги?
– Не может. Ты же знаешь, Павлик болеет, Олежку нельзя оставить на него.
– «Ты же знаешь», «ты же знаешь»… – Сергей Егорович хмуро смотрел на жену поверх очков. – Сама говоришь, в городе неспокойно. Не пущу.
– Ох, Сережа! Мы с тобой сколько уже – сорок лет женаты, а ты все еще не понял, что если мне что-нибудь надо…
– Давно понял. Тебя переспорить невозможно. Я поеду с тобой.
Володя Аваков эту ночь провел не дома. Почти не спали они с Наташей всю ночь.
– Господи, – шептала она, – неужели я все еще живая?
– Живая, – подтверждал он.
– Из какой сказки ты пришел?
– Из пятого «А».
– Ты поспи, ты поспи, – шептала Наташа уже под утро. – Нельзя так себя растрачивать…
– Помнишь, – сказал Володя, поглаживая ее худенькое плечо, – я нарисовал у тебя в тетради космонавта… В тетради по арифметике… А ты пожаловалась Софье Львовне…
Уткнувшись ему под мышку, Наташа счастливо улыбалась. Счастливо и горько. Так она и заснула – улыбаясь – в его объятии. Но около семи привычная забота подняла ее на ноги.
Наташа прошла в комнату матери. Вцепившись здоровой рукой в ее халат, волоча парализованную ногу, мать медленно проковыляла в уборную. При этом она пыталась что-то сказать, и Наташа изощренным своим слухом поняла ее прерывистое мычание.
– Да, да, – кивнула она. – Это доктор.
На обратном пути из туалета сочла нужным уточнить:
– Мы когда-то с ним учились в одном классе.
Вот сказала – и сама изумилась. Как же это произошло? Сколько потребовалось огромного терпения, а порой и безысходного отчаянья, чтобы прийти к этой ночи…
Учились вместе в младших классах в 23-й школе на Телефонной, и запомнился с той поры узколицый чернявый мальчик, задира и дразнилка – Вовка Аваков. В классе он сидел за ней, дергал за косу, а она замахивалась на него учебником, пищала: «Дурак!» Вечно он рисовал космонавтов в скафандрах, пытался изобразить широкую гагаринскую улыбку за стеклом круглого шлема. Космонавтами тогда бредили все мальчишки в их классе, и Аваков тоже.
Вот и все, что она о нем помнила, когда уезжала из Баку. Папу, инженера-нефтяника, перевели в Тюмень, и он с семьей переехал во «Второе Баку», как тогда называли Тюмень, и только спустя шесть лет, в 69-м, возвратились они домой. Да и то – потому лишь возвратились, что отец на тамошних морозах обзавелся туберкулезом и врачи сказали – надо обратно на юг.
О, как она, Наташа, обрадовалась родному городу! Солнцу и морю обрадовалась, и акациям на бульваре, и горам фруктов на базаре. Она поступила на филфак университета, и это были счастливейшие ее годы – стихи, стихи, стихи… и студия, свившая гнездо в Доме культуры на Баилове… Теперь-то смешно вспоминать, но тогда! Такие строили планы – создать тут, в Баку, нечто вроде Таганки – будоражить, потрясти сердца бакинцев! Однако дальше полудозволенных песен под гитару дело не пошло – а вот приходил петь песни Высоцкого ладный и смазливый лейтенант-зенитчик – в штатском, само собой, приходил, – и приятный был у него, Димы Горбатенко, басок, и хрипотцой он старательно подражал кумиру. Наташа – та в хоре пела, да и не пела, а выкрикивала в очередь остренькие тексты, как на Таганке, – а вот приметил ее молодой зенитчик, приметил и взял на прицел…