Он закурил сигару, которую она берет у него из рук и затягивается.
– Нет, – отвечает она. – За что я могу на тебя сердиться?
– Я должен был бы представить тебя своим друзьям, – говорит он. – Но все получилось так внезапно. Я никак не ожидал просто столкнуться с тобой на улице.
На языке у нее вертятся слова «ты мог бы пригласить и меня на обед» и «кто я для тебя?», но Элина не произносит этого вслух, не хочет ссориться. Она хочет лишь заснуть здесь, на его плече.
Среди ночи она просыпается от зверского голода. Тихонько спустившись в кухню, она залезает в чулан. Съедает два холодных вареных яйца, кувшин простокваши, два бутерброда, вчерашнюю вареную форель и фрикадельки, лежащие на тарелке.
Затем она снимает с крюка под потолком чугунную сковородку, садится на стул и сосет ее. Жадно облизывает покрытый жиром черный блестящий чугун.
Часы показывали почти три часа, начинало темнеть. Разгулялась жуткая метель. Погода не слишком располагала к прогулкам. Но Ребекка Мартинссон и судмедэксперт Ларс Похъянен любой ценой хотели попасть в Лайнио, чтобы забрать рубашку.
Ларс предложил сам повести машину. Больше года он не сидел за рулем, так что ему было бы даже приятно. Однако Ребекка решительно заявила, что поскольку он в своем нынешнем состоянии не может без посторонней помощи даже подняться со стула, вождение автомобиля исключено.
В конце концов они договорились взять такси. Конечно, получится довольно дорого, но если учесть, что… так и не найдя ничего, что можно было бы учесть, они позвонили и вызвали машину. Похъянен обещал оплатить поездку из своего кармана, если Ребекка по возвращении угостит его ужином.
Приехало такси. Поездка заняла около часа.
Они подъехали прямо к входной двери, однако успели промокнуть насквозь, пока не очутились под крышей. Снег прилипал к волосам, забирался под воротник, налипал на ресницах, так что глаза им засыпало снегом, когда они моргали. Когда местный житель открыл им дверь, они стояли на крыльце, как два снеговика. От кофе они вежливо отказались, и собиратель ягод принес рубашку, лежавшую в полиэтиленовом пакете. К тому же он дал им еще один пакет, чтобы завернуть улику, если в машине будет неприятно пахнуть. Поблагодарив за помощь, они побежали обратно к ожидающему их такси.
– Это, должно быть, очень важный груз, – проворчал водитель такси, недоуменно разглядывая в зеркало заднего вида завязанный полиэтиленовый пакет. Долгая поездка туда и обратно. В такую погоду.
Но к этому моменту Ребекка Мартинссон и судмедэксперт Похъянен давно уже крепко спали на заднем сиденье и проснулись только тогда, когда прибыли в Курраваару.
Похъянен протянул водителю свою карточку Visa.
Теперь оба почувствовали, что проголодались, как волки. Щен, довольный их возвращением, устроился у плиты.
Ребекка нажарила пальтов[29], которые они съели с топленым маслом, беконом и брусничным вареньем, запивая молоком.
Затем, расстелив на кухонном столе газету, они снова достали пластиковые бутылки, чтобы подкрепить силы перед предстоящей задачей – сложить по кусочкам грязную рваную рубашку мертвого Франса Ууситало.
А между тем сборщик ягод в Лайнио затосковал и стал сожалеть о содеянном. Сколько месяцев он хранил эту рубашку у себя в гараже! Всем полицейским, которые пожелали его выслушать, он уже рассказал о том, что она у него. А теперь – что он наделал? Отдал окровавленную и разорванную рубашку женщине и мужчине, которые буквально вывалились из такси во дворе перед его домом. А как от них несло перегаром – от этой женщины в узких сапогах на каблуках, на которых она покачивалась, и того полутрупа, которого она привезла с собой. Откуда вообще известно, что это прокурор и судмедэксперт? Ведь никаких документов они ему не предъявляли.
А вдруг эти пьяницы потеряют рубашку – тогда вообще пиши пропало. Каким местом он, собственно говоря, думал?
Прошло больше двух часов, но в конце концов он поднялся из кресла, выключил телевизор и позвонил в полицию Кируны.
Трубку сняла женщина, певуче говорившая на шведском языке с финским акцентом.
Он сказал, что хотел бы получить квитанцию о передаче рубашки. Весьма скромные требования, не так ли?
Соня на коммутаторе тут же соединила его с прокурором фон Постом.
Конец мая 1915 года. Фрёкен Элина Петтерссон возвращается домой из музыкального павильона, где проходил показ фильма о степе художника Исаака Грюневальда – фильма, запрещенного к показу детям.
Критики считают, что он отвратителен, что эта ультрамодная разновидность танца уже не является выражением здоровой и естественной радости жизни, что все, кто чувствует ответственность за молодежь и требует культуры и утонченности, в том числе и в области развлечений, должен исключить эту «сцену спаривания» из своего семейного круга.
Исаак Грюневальд, который в своем кинематографическом ответе танцует со своей женой, горячо защищает танец. Он говорит, что это танец молодых. Как танго. Само собой, все новое поначалу кажется непристойным и неэстетичным. «Разве все современное искусство не является непристойным?» – спрашивает он.
Идя по улице, Элина повторяет танцевальные шаги. Наступила оттепель, земля не успевает впитывать всю влагу – вся улица словно глинистая река.
Ночи по-прежнему холодные, так что утром легче – лед хрустит под ногами, можно смело ступать по замерзшей глине. Но днем солнце горит, как огонь. Всю ночь ботинки стоят в кухне на просушке, набитые сеном и газетами, однако по утрам они еще влажные. Подол юбки перепачкан глиной. Постояльцы носят в дом грязь, от них воняет хлевом, так что Щепка буквально рвет на себе волосы.
Обычно Элина не ходит одна, но тут не нашлось провожатых, кому было бы по пути. Она подумала, что на улице светло и идти недалеко. Глупо было просить кого-нибудь проводить ее. Да и не рассказывала она никому, кроме Щепки, об управляющем Фасте и его нападках. Начнутся разговоры. Всё повернут против тебя, так всегда бывает. Особенно когда в деле замешан такой человек, как он.
Но, проходя мимо кладбища, она вдруг слышит за спиной быстро приближающиеся шаги.
Когда она оборачивается, Фаст уже нагнал ее. Страх холодком пробегает по спине.
На улице совершенно пусто. Только он и она. Девушка ускоряет шаг. Ступает прямо по лужам, не заботясь ни о юбке, ни о ботинках.
– Фреееекен Петтерссон, куда же вы так спешите?
И при этих словах он кладет руку ей на талию и говорит, чтобы она была с ним повежливее, ведь это он платит ей зарплату, и она об этом прекрасно знает.
Элина пытается возразить, что ей платит компания и господин Лундбум.
Но нет, Лундбум не занимается такими мелочами, сообщает он ей. Особенно сейчас. Он не далее как сегодня беседовал с господином директором по телефону, и тот, похоже, развлекается с какой-то новой девушкой в Стокгольме. Уж не вообразила ли она себе, что что-то значит для господина директора? Нет. К тому же она девушка эмансипированная. А если у нее кое-где чешется, так он ей поможет.
Фаст хватает ее за запястье, так что ей приходится остановиться, силой подносит ее руку к бугорку на своих штанах. Лицо у него красное, как кусок мяса.
– Потрогай, – пыхтит он. – Тебе это понра…
В эту минуту кто-то выкрикивает:
– Эй, ты там!
И вот, слава господу милосердному, к ним приближается жених Щепки Юхан Альбин с товарищем. Они спешат к Элине, которая стоит словно в капкане. Фаст не выпускает ее запястье – у него железная хватка.
– Что тут происходит? – спрашивает Юхан Альбин, поравнявшись с Элиной и Фастом.
Элина не может выдавить из себя ни слова, за нее отвечает Фаст.
– Идите своей дорогой, мальчики, – говорит он, не сводя глаз с Элины. – У нас с учительницей мирная беседа.
– Прочь отсюда, – добавляет он, когда молодые мужчины не двигаются с места.
Но двое парней лишь подходят на шаг ближе.
– Сам и иди своей дорогой, Фаст, – говорит жених Щепки. – Я два раза повторять не буду, потом за меня говорят мои кулаки.
Управляющий Фаст разжимает пальцы и отпускает запястье Элины.
– Ну, заберите ее себе, – говорит он. – У нее между ног так зачесалось, что она сама меня очень просила.
Затем он спокойно уходит. Даже не думает торопиться.
Двое молодых мужчин и Элина стоят на месте. Когда управляющий скрылся из виду, Юхан Альбин говорит:
– Не плачь, Элина. Мы проводим тебя домой.
– Спасибо, – чуть слышно произносит она.
– Не благодари, я ненавижу управляющих.
По дороге домой он рассказывает товарищу и Элине свою историю. Элина уже слышала ее от Щепки, но ни словом не упоминает об этом – не хочет, чтобы он подумал, будто его невеста проболталась. Женщины многое друг другу рассказывают. О самих себе и о тех, кого любят. Мужчины этого порой не понимают.
Он рассказывает о родителях, которые были бедными крестьянами-арендаторами в Эверкаликсе.
– Отец отлично умел обращаться с животными. Понимал толк в травах, которыми можно лечить скотину. Да и людей тоже, но об этом в открытую не говорилось. Умел останавливать кровь и все такое. И к тому же он как никто принимал трудные роды. Умел вытащить их – телят, жеребят, человеческих детенышей. Стоп, осторожно. Давай, Хейкки, мы ее перенесем. Когда же они выроют канавы вдоль дороги? Каждый год одна и та же история. Ну вот, иногда он вынимал их по частям. Когда теленок оказывался слишком большим или лежал неправильно. Это адская работа – разрубить теленка внутри коровы и достать, не повредив корову. Но деваться было некуда. Если семья лишалась единственной коровы, то погибала с голоду. Если отец и выпивал, то только после таких вот случаев…
Юхан Альбин потряс головой.
– За труды с ним обычно расплачивались самогонкой. Он находил какой-нибудь стог сена и пил до бесчувствия. Домой не возвращался, пока не протрезвеет.
Хейкки бормочет voihelvetti[30].
– Но какое все это имеет отношение к управляющим… – начинает Элина. На самом деле она знает ответ, просто хочет помочь ему в его трудном рассказе.
– В тех местах был фогт-немец. И он был слаб до маленьких лопарских девочек.
– Ты знаешь, – поясняет Хейкки Элине, – Карл XII – у него в армии были немецкие наемники. После войны они не могли вернуться домой, ведь они сражались против своих земляков, так что они перебрались сюда и занимались кто чем мог.
– Становились палачами, – проговорил Юхан Альбин, – и управляющими. И их сыновья становились палачами и управляющими. И их сыновья. Так или иначе, им было лет по одиннадцать-двенадцать – это были безответные лопарские девочки, так что он делал с ними что хотел. Но когда они беременели, их тело еще не могло произвести на свет ребенка. И тогда посылали за моим отцом. Двух девочек ему спасти не удалось. Они умерли при родах. И тогда, после второй…
Они уже пришли к дому, где живут Элина и Щепка. Она приглашает их зайти. Все равно придется готовить ужин для постояльцев. Хватит и еще двоим. Это такая мелочь на фоне ее благодарности.
Щепка приходит домой вскоре после них. В руке у нее ведро с рыбой. На ужин будет тушеный налим.
Они рассказывают ей, что приключилось с Элиной. Щепка слушает, отрубая головы налимам, чистит их и вынимает внутренности с таким лицом, словно на разделочной доске перед ней лежит сам управляющий Фаст.
Затем Юхан Альбин продолжает рассказ об управляющем из своего детства.
– Когда умерла последняя девочка, терпение отца лопнуло. Однажды вечером он подстерег управляющего и кастрировал его, как кастрируют лошадей. Сначала мощным ударом сшиб его с ног. Потом прибил гвоздями за одежду к двери конюшни и взялся за дело. Разрезал мошонку, вывернул и отрезал шарики.
Он сжимает кулак, на несколько минут ему становится тяжело говорить. Щепка стоит с окровавленными руками и, кажется, готова заключить его в объятия.
– Управляющий выжил. Но моего отца осудили на пять лет каторги. Через два года он умер от лихорадки. Мать не могла одна вырастить нас – нас было пятеро. Мне было тогда пять лет. Так что мы все попали на бедняцкий аукцион[31]. Я оказался в финской семье углежогов, но выдержал там всего год. Потом сбежал. Пошел туда, где строили железную дорогу. Начал помогать строителям – таскал тяжеленные ведра с кривыми гвоздями в кузницу и выправленные гвозди обратно. Ни дня не учился в школе. В конце концов оказался здесь. Как я уже сказал, управляющих я с тех пор не люблю.
Они ужинают в подавленном молчании. Нищета притаилась в лесу у края шахтерского поселка, готовая поглотить всякого, кто лишился руки, мужа, чести.
Чести, да. Элина чувствует, что кусок не лезет в горло, но делает вид, что все в порядке. Пытается обмануть саму себя.
Карл фон Пост вышел из себя.
– Я вне себя! – крикнул он Соне, сидевшей на коммутаторе.
И когда он слегка нажал на Соню, то выяснилось, что Ребекка не только забрала рубашку, сидевшую когда-то на теле задранного медведем отца Суль-Бритт Ууситало, но и попросила Соню разыскать дело о ДТП, в котором погиб внук того самого старика.
– Ну, это уже слишком, тысяча чертей! – закричал он и побежал к Альфу Бьернфуту, который сидел в кабинете Ребекки и одно за другим писал решения суда после прошедших за день заседаний.
– Она, – выпалил он дрожащим от состояния аффекта голосом. – Она, это Ребекка Мартинссон! Она вмешивается в ход следствия!
Альф Бьернфут опустил очки на переносицу и посмотрел на фон Поста. Затем снова сдвинул их на лоб и продолжал вычитывать свои распечатки, пока его подчиненный многословно и громко излагал суть дела.
– Это вопрос для сектора по личным делам Национальной прокуратуры, – закончил свое выступление фон Пост. – Ее должны снять с должности!
– Но если я правильно тебя понял, – спокойно ответил Альф Бьернфут, – она вмешивается совсем не в твое расследование. Она изучает материалы по двум несчастным случаям – и если эти люди приходятся родственниками твоей жертвы…
– Это недопустимо, – выдохнул фон Пост. – Ты не можешь до бесконечности прикрывать ее, и ты отлично это знаешь. В Национальной прокуратуре не стали бы…
Альф Бьернфут поднял руки, показывая, что сдается.
– Я поговорю с ней, – сказал он.
Фон Пост не нашелся, что ответить. Он был в такой ярости, что в голове царила полная пустота.
Но одно он знал точно. С Ребеккой он поговорит сам. Ему многое надо ей сказать.
Ребекка Мартинссон и Ларс Похъянен, надев тонкие резиновые перчатки, складывали, как мозаику, разорванную рубашку. Им удалось собрать почти всю, не хватало только половины одного рукава и кусочка на спине.
– Какие когти! – произнес Похъянен с восхищением в голосе, разглядывая края обрывков ткани. – Как острыми ножницами изрезано.
Взяв в руки кусок передней части, он поднес ее к лампе. Ткань была коричневой от земли и крови, но посреди куска отчетливо виднелась круглая дыра.
– Что ты думаешь об этом? – спросил он.
Ребекка Мартинссон долго разглядывала дыру.
– Не знаю, – проговорила она, в то время как сердце у нее забилось чаще. – Ты-то сам что думаешь?
– Я, – медленно произнес Похъянен, – думаю, что это – дырка от пули. И еще я думаю, что мы должны отправить это в лабораторию и попросить их поискать остатки пороха и металла.
– Медведь его не убивал, – пробормотала Ребекка. – Он его съел, но не убивал.
Похъянен бросил на нее взгляд, смысла которого Мартинссон не могла до конца понять.
– Все ты со своими снами, – проговорил он наконец.
Затем потряс головой.
– Я…
– Пьян в драбадан, – закончила за него Ребекка. – Ну, что скажешь – может, в баньку?
Еще дедушка Ребекки вместе с братьями срубил на берегу баньку. Она была выкрашена фалунской красной краской и имела крылечко с двумя деревянными скамьями, на каждой из которых могли поместиться двое. Предбанник с камином, где можно было переодеться. Затем моечная с ведрами, ковшиками и тазами. А в самой глубине – святая святых, парная, растапливаемая дровами, с окошком в сторону реки.
И Похъянен, и Ребекка Мартинссон выросли в местах, где мужчины и женщины с незапамятных времен без стеснения сидели вместе в бане. Изможденное тело, отмеченное возрастом или многочисленными родами, – в бане нечего было стесняться. Молодые округлости в нужных местах, кожа как лепестки цветов – в бане можно было не опасаться нескромных взглядов.
Ребекка наносила воды и растопила баню, пока Похъянен, ругаясь от удовольствия, пил пиво и отогревал свое тощее тело у камина в предбаннике.
Потом они пошли париться. Ребекка, которая лучше переносила жар, сидела на самом верху. Пот тек в глаза солеными ручьями, вода шипела на раскаленных камнях, пар поднимался к потолку.
Они беседовали о том, о чем люди обычно говорят в бане. Что хорошо бы сейчас похлестаться березовым веником, но где его достанешь в такое время года, ведь на ветках должны быть листочки. Что это единственный способ помыться по-настоящему, не то что плескаться в собственной грязи в ванне. Они говорили о том, как раньше топили по-черному и растапливали так, что все раскалялось. Они обменивались детскими воспоминаниями о бане и обсуждали, какое адское изобретение все эти электрические агрегаты.
Они чесались и разглядывали серую мертвую кожу под ногтями. Опуская головы, они стонали от удовольствия, смешанного с болью, когда Ребекка выливала еще воды на камни и первая волна пара достигала кожи. Ребекка дула себе на руку и, как всегда, удивлялась, что именно на том месте, куда дуешь, становится особенно горячо.
Дважды уходила Ребекка в ночь, в метель, и окуналась в холодную зимнюю реку. Похъянен не захотел, но изъявил желание искупаться в полынье, если его пригласят в баньку на Рождество. Щен, лежавший у камина и кайфовавший, побежал за хозяйкой, возмущенно гавкая, ловя пастью падающий снег, и в конце концов плюхнулся в воду следом за Ребеккой.