— Может быть, вы и правы, милорд. Да, возможно, однажды и у меня появится любимый человек. Но сейчас я не желаю выходить замуж. Ни за лорда Ротертона, ни за кого-то еще, кто бы он ни был… Я столько пережила за последнее время, я потеряла двух очень близких мне людей и должна пережить эти утраты…
— Да, я вас понимаю… Тем более что это близкие люди. Когда умер мой отец, он простудился и не выдержал последовавшей за тем лихорадки, то, хоть и не был мне особенно близок, хм… скорее наоборот… но тогда — мне было девятнадцать лет, сколько и вам сейчас — я страдал, по-своему, но страдал… Однако жизнь идет дальше, а если вы не найдете такого человека, о котором я говорю, что же вас ожидает?
— У меня есть планы на будущее, но, если позволите, ваше сиятельство, я бы не хотела сейчас о них говорить. Единственное, чего я хочу, так это уехать домой и таким образом вырваться из неразберихи и путаницы отношений, в которую против своей воли попала… Вот, пожалуй, и все… Вы разрешите мне теперь удалиться?
— Неужели вы думаете, что я позволю вам уйти из моего дома, да еще в такой час, и оказаться на улицах города одной и совершенно беззащитной? Наверняка вы не задумывались над тем, как опасен Лондон, если вам взбрело в голову ночью пойти одной по его улицам! Их так много! Они так запутаны… А еще переулки, дворы… вы забыли о них? Ну конечно, вы же передвигались по Лондону только в карете… Но переулки, дворы — это самое надежное место, где могут скрываться воры, убийцы и другие преступники, которые не пощадят ни вашей молодости, ни исключительной красоты — они вовсе не ценители прекрасного в такой его форме, увы!.. А незнакомые люди ничем вам не помогут, если вы попадете в беду, не накормят вас, не предложат одежду… в деревне с этим намного проще, там все знают друг друга и готовы протянуть руку помощи… а тут вы легко можете погибнуть, и никто не узнает, где это случилось, когда и почему…
— Ой, как страшно вы говорите! Просто мурашки по коже… Да, я кое-что знаю о Лондоне неприятное… И, наверное, вы совершенно правы… Но ведь мне надо только дойти до остановки дорожных карет на Пикадилли! — вздохнула Орелия, впечатленная всей этой картиной и мрачными перспективами на исход задуманного ею опасного предприятия. И представила себя с откушенным носом — были известны такие случаи при убийствах — на зловонном дне темной Темзы… — Дорогу я хорошо знаю… — отчего-то слабым вдруг, жалобным голосом добавила она и поежилась.
— В таком случае вы должны мне кое-что обещать!
— Что же?..
— Что вы, единожды совершивши такую глупость, какую собираетесь совершить сейчас на моих глазах, никогда больше не попытаетесь повторить ее! Допустим, сейчас я могу проследить за вами… А в будущем, если у вас возникнут какие-то неприятности, если что-нибудь с вами случится, если вас напугает кто-то — смело приходите ко мне, и, клянусь, я сумею вас защитить!
Орелия удивленно — а точнее будет сказать, ошарашенно — взглянула на маркиза, и не только из-за этих его слов, нет! Ее поразило, с какой силой и искренностью он произнес их. Так маркиз еще никогда с ней не говорил — он не поддразнивал ее, не насмехался над ней, не был циничен… Его слова, казалось, вырвались из самого сердца!
Он наклонился к ней — так, что его лицо было совсем близко. Их глаза встретились, и оба почувствовали нечто странное, невыразимое словами. Он как будто взял ее в плен своим взглядом, и ей хотелось остаться в его власти, таким завораживающим и магнетическим был этот взгляд. Он словно завладел ее душой, она не могла от него оторваться… Но тут на каминную решетку упал уголек, и этот звук заставил их вздрогнуть, хрупкое волшебство рассеялось и улетучилось. Орелия отвернулась, для чего, правда, ей потребовалось почти сверхъестественное усилие…
— Обещайте же мне, — повторил маркиз до странности изменившимся голосом.
— Обещаю…
— И… Вы все же останетесь в моем доме, — властно заявил он после этого. — А я поговорю с лордом Ротертоном. Больше он вас не потревожит, клянусь. Я сообщу также ее сиятельству, что проблема, связанная с ним, безоговорочно решена. И, Орелия, попытайтесь развеселиться! Весь бомонд только и делает, что жужжит о вашей красоте, прелести и обаянии…
— О моей красоте и моем обаянии? — смутилась Орелия.
— Неужели же вы действительно так скромны? — В голосе маркиза снова зазвучала так знакомая ей нотка насмешки. Она прикусила губу.
— Я… просто не думала, что… меня вообще… кто-то заметил…
Он взглянул на нее с едва заметной усмешкой — на ее локоны, сияющие в отблесках огня, порозовевшие щеки, в ее потемневшие, но уже не такие тревожные, как некоторое время назад, глаза, хотя взгляд их был еще пугливым и настороженным…
— Вы очень хороши, Орелия, — каким-то бархатным голосом проговорил маркиз, — неужели вы до сих пор этого так и не поняли?
— Вы… на самом деле… так… считаете? — спросила она с горячим волнением.
— Да, так я и считаю… Вы несравненно прекрасны…
Орелии очень хотелось взглянуть на него, но она внезапно ощутила странную робость и перевела взгляд на огонь. Опять между ними повисло молчание.
— Знаете, а у меня есть для вас новость, — прервал тишину маркиз. — Сегодня я получил письмо от Руперта — очень жизнерадостное и взволнованное, таких я от него сроду не получал! Представьте, он в полном восторге от своего полка, и командир уже отличает его среди прочих.
— О, как это все замечательно! — обрадовалась Орелия. — Я была просто уверена, что если он найдет свое место в жизни, то его поведение станет совсем другим! Он добрый и благородный! Просто он очень податливый и внушаемый… Легко поддается влиянию…
— Вы так говорите о нем, словно его усыновили… Но, пожалуй, в какой-то степени так оно и есть. Однако мне трудно понять, как вам удалось, такой маленькой, молодой и неопытной, справиться с беспутным молодым человеком, и, признаюсь, вы оказались совершенно правы в своем понимании, что именно ему нужно.
— Но это вы осуществили его заветное желание!
— Благодаря вашей настойчивости. Вы оказались непобедимым противником, Орелия!
— А теперь вы меня дразните! — опять смутилась она. — Я боролась за Руперта лишь потому, что очень уж невыносимо было видеть его таким несчастным, в таком отчаянье, запутавшимся, ведь все, что с ним случилось, могло погубить его навсегда…
— Но таких людей в мире великое множество, и обычно все их несчастья — плод их собственной глупости!
— Не думаю, что вы абсолютно правы. В большинстве случаев люди несчастны потому, что им не с кем поговорить, не к кому обратиться за помощью! — горячо возразила маркизу Орелия.
— Очень утешительная декларация, — снова весьма насмешливо ввернул тот. — То, что вам удалось решить проблему Руперта, вовсе не означает, что все так просто решается и в других случаях.
— Разумеется, не означает! Все люди разные, а все же главное, что заставляет мужчину становиться на путь преступления, а женщину делает непоправимо несчастной, так это отсутствие в их жизни всего того, что приносит удовлетворение всем людям на земле без исключения…
— …и что можно выразить одним словом — «деньги»! — опять вклинил маркиз свое замечание.
— Неужели вы действительно так думаете? — огорченная, воскликнула Орелия. — О, да! Я знаю, есть люди, которые могут красть и даже убивать из-за денег, но есть у человечества и другие потребности, которые куда их важнее… Я знала семьи, живущие на грани нищеты, они голодают, и тем не менее только из-за того, что они все вместе, благодаря родственным узам между родителями и детьми, любви, соединяющей их, они могут назвать себя по-настоящему счастливыми, в том смысле, какой мы обычно вкладываем в слово «счастье».
— И каким же образом вы это поняли? — Насмешливости в его вопросе не было, скорее в нем звучало немалое удивление.
— Я была знакома кое с кем из этих людей… Они страдали, но они и любили…
— В вашем поместье Морден? Рядом в деревне?
— Не только, но и там тоже…
— А мне, Орелия, не верится, что такое небольшое селение могло обеспечить вам столь богатый жизненный опыт!
Орелия ничего ему не ответила, а просто смотрела на языки пламени, пляшущие в камине, и маркиз спустя минуту заговорил снова:
— Что ж… Если вам все же ведома панацея от всех зол, то… что вы скажете… обо мне? Вы верите, что, если бы знали меня раньше, когда я был, ну, скажем, в возрасте Руперта, вы могли бы спасти меня от меня самого, от того, кто «честно заслужил» потом прозвище Скверный Маркиз?
Сейчас маркиз, как показалось Орелии, явно ее вышучивал, но она устремила на него очень серьезный взгляд и проговорила:
— Да… человека можно спасти… если те, кто рядом, любят его. — При этих ее словах маркиз плотно сжал губы. — Особенно когда он еще ребенок…
Складки и незаметные днем морщины на лице маркиза стали грубее, подсвеченные каминным огнем, и он ответил, как показалось ей, с вызовом:
— Таких рядом не было, но вы полагаете, что данное обстоятельство уже является ключом к тайным извивам моей души?
— Неужели… совсем не было?.. — У Орелии сжалось сердце.
— Моя мать умерла при моем появлении на свет, и отец никогда не мог простить мне, что я послужил, так сказать, орудием ее смерти. Он сильно любил ее и не смог принять этот удар… Мою сестру взяла к себе на воспитание тетушка, сестра матери, и, надеюсь, ей было там хорошо — все эти годы мы почти не общались, во всяком случае, душу друг другу не открывали… А меня воспитали здесь, в Райд Хаузе, бабушка, мать моего отца.
— Ваш отец не любил вас?
— Думаю, не просто не любил, а тяготился мной, но не мог от меня отказаться, я же был все-таки его наследником, и он имел намерение воспитать меня как должно, то есть в большой строгости. Мне теперь кажется, что мы с ним виделись только тогда, когда меня надо было как-либо наказать!
— Но, возможно, был еще кто-то, кто вас любил? Например, няня?
— У моего отца был неуправляемый нрав, и с годами этот недостаток все углублялся, вот почему он вымещал свое раздражение на мне, своем сыне, и слугах. Меня, к сожалению, нельзя было уволить, как их, так что я оставался в доме, но слуги менялись, как времена года.
В голосе маркиза звучала такая горечь, что Орелия живо представила себе: вот он, ребенком, привязывается всем сердцем к одной нянюшке, потом — к другой, но их безжалостно увольняют, заставляя детское сердце мучиться и страдать…
— Думаю, что все единственные дети или дети, которые воспитываются отдельно от своих братьев и сестер, — одиноки, — продолжил маркиз, и Орелии показалось, что разговаривает он сам с собой. — Однако я очень рано понял, что меня заботит не столько мое одиночество, сколько то, что меня не замечают. Я, Орелия, хотел самоутвердиться и поступал в соответствии с этим желанием, хотя меня и наказывали за то, что я стремился обратить на себя внимание взрослых, которые меня игнорировали.
Орелия посмотрела на него и в первый раз увидела его не важным, влиятельным человеком, объектом сплетен и разговоров, зависти и коварства, а таким, каким он был в детстве: лишенным любви и внимания маленьким мальчиком, бродящим по огромному дому, никому не нужным, нежеланным, о потребностях которого, за исключением самых материальных, никто не заботился, а дом наполняли слуги, ненавидящие своего хозяина.
— А когда вы поступили в школу, там вам не стало лучше?
— Лучше?.. Пожалуй, что так. К тому времени я уже твердо усвоил то, чему научился дома. Оказавшись в Итоне, я вскоре обнаружил, что агрессивность и мятежные чувства всегда привлекают к тебе других недовольных, и всегда находится кто-нибудь еще более униженный, несчастный и подавленный, чем ты сам, всегда готовый следовать за тобой.
«Вот поэтому-то он неизбежно, — решила Орелия, — жаждал внимания, которого был лишен в первые двенадцать лет жизни и, подобно Руперту, мог тоже попасть в дурную компанию. Но как мало было у него общего с мальчиками, знавшими тепло домашнего круга, чувствовавшими на себе любовь матери, которые считали дни до каникул…»
— А где вы проводили каникулы? — спросила она.
— Здесь. Или же у приятелей. Я приглашал нескольких своих друзей погостить в Райд Хаузе, вскоре узнав еще в Итоне, а потом и в Оксфорде, что всегда найдутся желающие пригласить сына богатого аристократа с большими возможностями к себе — в надежде воспользоваться ответным гостеприимством. И я действовал согласно этим неписаным правилам.
Немного помолчав, маркиз рассмеялся:
— Ну надо же! Какая вы! Вы так подкупили меня интересом к моему детству, что я невольно растаял и рассказал вам историю всей моей жизни! Ну что ж, теперь, когда вы ее знаете, каков будет ваш приговор? По-вашему, я сам себя выставил на поругание?
— Совсем нет, но теперь я понимаю очень многое, чего не понимала раньше.
— И все это из-за нескольких фраз? Подозреваю, Орелия, что вы просто знахарь, а вовсе не истинный врачеватель.
— Но я никогда и не претендовала на что-либо в этом роде, хотя все же иногда помогала другим.
— И мне помочь сможете?
Орелия внимательно на него посмотрела и опустила глаза:
— Не думаю, милорд, что вы нуждаетесь в моей помощи. Вы достаточно умны, чтобы знать, в чем причина вашего недовольства собой и окружающими.
— А кто вам сказал, что я недоволен?
Часы на камине пробили половину пятого, и Орелия молча встала.
— Мне надо идти. Вещи еще в холле, и если их увидят, то сразу поймут, что я хотела уехать.
— Да, вам нужно идти, — повторил, как эхо, маркиз, и ей показалось, что в его интонации прозвучало сожаление.
— Может быть… когда-нибудь… мы сможем опять поговорить, — нерешительно предположила Орелия.
Маркиз тоже встал и посмотрел на нее странным, загадочным взглядом:
— Полагаете, это было бы… разумно?
— Разумно? Я вас не понимаю, милорд.
— Думаю, что понимаете… Вы такая вся… правильная! Но, во всяком случае, я хоть посмотрю на вас, если мы снова встретимся для разговора…
С этими словами он круто повернулся, подошел к двери и открыл ее, чтобы она могла выйти. Поколебавшись, Орелия последовала за ним. Он взял плащ со стула и перекинул через ее руку, при этом дотронувшись до не прикрытой тканью кожи. То было мимолетное прикосновение, но Орелии показалось, будто ее пронзила молния. Не смея вздохнуть, она взглянула на маркиза, и опять их глаза встретились. Так они стояли, глядя друг на друга, и Орелии казалось, что сердца их говорят то, чего не смеют произнести губы, о чем они даже не смеют и помыслить. Маркиз порывисто отвернулся и шире распахнул дверь:
— Спокойной ночи, Орелия.
— Спокойной ночи… милорд, — прошептала она сдавленным голосом. — И… спасибо!
В холле было полутемно. Свечи уже догорели, но в окна сочился рассвет, и Орелия увидела свою сумку у подножия лестницы. Взяв ее, она стала подниматься наверх и только через несколько ступенек смогла обернуться и взглянуть на дверь библиотеки. Она думала, что он стоит там и смотрит ей вслед, но дверь была плотно закрыта.
Разбудила Орелию Кэролайн, стремительно ворвавшаяся в ее спальню.
— Все еще спишь, соня? Пора открывать глаза! Солнце сияет, небо синее, надо пользоваться хорошей погодой, поедем кататься в парк! — выкрикивала она.
Орелия приподнялась и села, опершись на подушки.
— А сколько времени?
— Да уже почти одиннадцать! Как быстро ты начинаешь следовать модным обычаям! Когда мы только приехали в Лондон, в восемь ты была уже на ногах, ранняя пташка.
— Одиннадцать! — ужаснулась Орелия. Ах, да… Легла-то она сегодня лишь в пять утра! Она предполагала, что долго не уснет и, лежа, будет вспоминать разговор с маркизом, однако уснула, едва ее голова коснулась подушки.
— Да, одиннадцать, и ты, наверное, премного удивишься, когда узнаешь, что я уже вот почти час как бодрствую. Его сиятельство пожелал меня видеть и говорить со мной. Ох, Орелия, ну почему же ты мне ничего не рассказала!..
— О чем?
— Что ты несчастна… что лорд Ротертон тебе вовсе не нравится… Что ты не хочешь выходить за него замуж…
— Но я же говорила тебе об этом! — возмутилась Орелия. — По крайней мере, пыталась тебе это сказать! И не раз, и не два…
— Я тебе тогда не поверила — такая выгодная партия… У меня просто в голове не могло поместиться, как это можно упустить такого выгодного жениха… Однако Дариус все так ясно мне объяснил, и ты извини меня, я ни за что бы не принуждала тебя выйти замуж за человека, который тебе так неприятен!
— А что именно сказал тебе маркиз? — мгновенно выудила Орелия из слов кузины то, что ее затронуло больше всего.
— Он так тепло, с такой добротой о тебе отозвался, Орелия, что, знаешь, я почти полюбила его за это!
Орелия насторожилась.
— До сих пор он был такой колючий, только и делал, что всех высмеивал и всякого поднимал на смех… А тут… Он говорил о тебе, как совсем другой человек! Таким я его не знала… Я очень приятно удивлена и рада сообщить тебе это!
От неожиданности Орелия не нашлась, что ей ответить. Но взволновалась.
— Кэролайн, что ты… хочешь сказать мне?..
— Да только то, что сказала! — быстро шагая по спальне взад и вперед, отвечала ей Кэролайн. — Когда Дариус вот такой, искренний и любезный, то он мне, знаешь ли, очень по душе!.. Очень!..
Орелия постаралась взять себя в руки.
— Ну, разумеется, Кэролайн, ты любишь его сиятельство, ведь ты… собираешься выйти за него замуж…
— Я уже говорила тебе раньше, Орелия, что Дариус — самый желательный и многообещающий поклонник из всех, кого любой женщине посчастливится встретить! Но когда он циничен, хмур и все время насмешничает, он, уверяю тебя, ужасно отталкивает!