Игорь Сахновский Заговор ангелов
Предыстория КРАТКИЙ КУРС РАННЕГО ЯЗЫЧЕСТВА
Здесь я рискую нарушить заговор стыдливой тишины вокруг одной божеской оплошности – первой Адамовой жены, чьи невидимые, как радиация, права никем не учтены. Выделка женской особи из мужского ребра симпатична большинству из нас как сакраментальный повод для умиления собственной «слишком человеческой» природой. Хотя штукарский опыт с ребром – это была вынужденная вторая попытка после блистательной неудачи первого подхода.
До н. э. Всё было затеяно по-честному: если Адам сотворен из Первоначальной Глины, то какой, спрашивается, материал расходовать на его бесценную подругу? Разумеется, тот же – первоначальный. Такую Он и создал, расстарался. Настолько нестерпимую для мужских глаз, что солнечной короной любоваться легче.
Тайна не в том, насколько Лилит была хороша собой, а в той дымчатой субстанции, которую, подержав, словно облачко, между нёбом и языком, Он осторожно вдунул в её тело. Поздние романтические поэты будут именовать эту астрохимию «воплощённой женственностью».
Когда запотевший образ остыл на утреннем ветру и мировая оптика вернулась в жёсткий фокус, стало ясно, что Лилит вообще не способна принадлежать. Ни Адаму, ни кому-либо другому.
Как же она всё-таки выглядела? Новейшие иллюстраторы инкриминируют Лилит некую порочную святость и роковую отрешённость. Огромные кровавые губы на смертельно белом лице. Острые лиловые сосцы, узкий мальчиковый торс и тяжёлый низ. То ли измученный жаждой вампир, то ли призрак из женского монастыря.
На редчайших наскальных рисунках ледниковой поры Лилит более животна, чем даже сами животные – львы, бизоны и дикие лошади. Всё, что она там выражает с великолепным бесстрастием, сводится к одной-единственной цели и смыслу – это пол.
Н.э. Знакомство случилось в обувном отделе провинциального магазина, где не было ни подножных зеркал, ни даже сидений для примерки. Сначала она отвергла придуманный им способ взаимопомощи, а потом слишком решительно разулась до капрона. Смешно сказать, но этого хватило.
Вот так они и начали – с перехваченного дыханья и выбора позы главенства: кому над кем стоять и за что держаться свободной рукой. На тот момент её амплуа называлось обольщением самой высокой пробы: это когда обольщают без усилий, одним только видом и фактом существования – до полной отмены окружающей жизни. Во всём остальном она казалась фантастически малоопытной.
Между тем незадолго до первой близости она полувсерьёз пригрозила ему, что он тронется умом, если узнает её любимую позу. Он твёрдо пообещал не тронуться. Оказалось, так: «она» лежит на полу «он» стоит над ней.
Уже за пределами вымысла эта неизбежная мизансцена позволяла описать себя только на языке сокрушительных сердцебиений, оголённых ямочек и нежных расправленных складок, ненормативных возрастаний и влажного запрокинутого зиянья, ледяных мурашек и атласной жары. Стоянием «над» диктовалось самочувствие молчаливо торчащего божества, нависшего среди чаек и альбатросов над благоуханным распахнутым островом. Купленные позавчера босоножки сиротели на кафельном побережье.
До н. э. Считается, что первую свою дочь, не пригодившуюся Адаму, недовольный создатель просто развеял по миру, как золотую крупу. Согласно другой, более правдоподобной версии Лилит самовольно сбежала от Бога и ненужного мужа.
Самое примечательное в этом бегстве то, что мир, куда она устремилась, был ещё совершенно безлюдным. Но она и вправду ни в ком не нуждалась! Разъярённые ангелы кинулись в погоню и где-то у Красного моря беглянку догнали. Догнали, чтобы уже отпустить навсегда – на все четыре беспризорные стороны. Но сначала они вырвали из неё клятву: никогда, никогда, даже во сне и в бреду, с её языка не сорвутся звуки трёх сокровенных имён (мы-то знаем теперь, что это за имена). Четвёртым, запретным для всех, стало имя самой Лилит.
Н.э. Дурную относительность «верха» и «низа» они оба просто забыли, когда важнее всяких ролей «над» и «под» стало желание совпасть и проникнуть. Когда каждая впадина и тесная пустота хотят быть заполнены до самой глубины, а каждый раскалённый выступ – исчезнуть, уместившись без остатка. Когда взбираются, как по стволу, и, уже разнимая зажим, после жёсткой ударной раскачки взмывают, плавятся, тают, текут. Когда ластятся, лижутся и выдаивают, сливаются в один запах и смываются одной тугой струёй. Она сказала оглушительным шёпотом: «Слушай, как это всё потрясающе в природе устроено…»
Лилит недостойна ничего. Всего достойна любопытная, мудрая, сладкая, пустоголовая Ева. Её дочери – почти весь женский род. С дочерьми Лилит знаются лишь некоторые отпетые безумцы. Но как бы ни был счастлив-несчастлив Адам, накормленный, обласканный, убаюканный Евой, в непроходимой чащобе своих бредовых ночей он всё же глухо тоскует по той – проклятой, чьё имя он даже не смеет назвать.
Часть Первая
Глава первая ЖЕНСКИЙ ПОРТРЕТ
Со времён Хуаны Безумной мир не удостаивался такой страсти. Да ему, в сущности, было и не до этого. Когда галеоны Армады захлебнулись штормами Ла-Манша и горящей смолой английских брандеров, казалось, уже ничего страшнее случиться не может.
Но впереди ещё, как тень виселицы, маячила национальная катастрофа, потеря блаженных островов Нового Света, королевской казны и стыда. Что на фоне этой беды могла значить маленькая смерть одной прелестной, до срока увядающей девушки, пусть даже из очень знатной семьи?
Эта увядающая девушка по имени Мария дель Росарио имела пугающее сходство с Хуаной Безумной – повелительницей Кастилии, Арагона и трупа собственного мужа.
Фамильная легенда, рассказанная моему близкому приятелю с Чистых прудов его покойными родителями, а до них донесённая предками по мужской линии и озвученная суеверным шёпотом вплоть до детских ночных содроганий, – гласит следующее.
Мария дель Росарио, чей антикварный прижизненный потрет, написанный маслом, висит у приятеля на голой стене в его холостяцкой спальне, покончила с собой в неполные 27 лет. До смерти влюблённая в одного знаменитого ловеласа, траченного бурной биографией, но при этом чудовищно сентиментального, она отвергла правильного породистого жениха, которого ей выбрал деспотически заботливый отчим.
Самоубийцу, хоть и презревшую небесные и людские запреты, всё же решено было тайно отпеть. Это взялся исполнить один молодой аббат, которого оставили на ночь наедине с покойницей в часовне.
Наутро там не нашли никого – ни её, ни священника. Его, кстати сказать, больше никогда и не увидели. Зато увидели её. Эта женщина стала являться к мужчинам из своего рода всякий раз незадолго до их кончины. Последним, кто её видел, был отец моего приятеля, умерший три года назад.
До этого момента я слушал не очень внимательно, вполуха. Хозяйский пёс Тим, золотистый ретривер, которого ни разу не брали на охоту, в знак высшего доверия принёс и положил мне в ладонь свою собачью радость, единственную на всю жизнь игрушку – изгрызенную баранку из каучука. Ему, видимо, хотелось разнообразить невесёлый людской досуг.
– Тима, иди-ка ты лучше на место, – посоветовал хозяин.
Пёс поплёлся, шумно вздыхая, в прихожую на подстилку, чтобы тут же вернуться с чувством исполненного долга и лечь у наших ног.
– Извини, я не понял: в каком смысле она стала являться?
– Ну, просто приходила неожиданно – позволяла себя увидеть. Потом снова исчезала.
– А как они её узнавали?
– Так вот же портрет! Все мои родичи знали это лицо наизусть.
Я встал, чтобы вблизи разглядеть холст, висевший позади меня, в простенке, свободном от стеллажей. Книг, уместившихся в эту квартирку, хватило бы на небольшую районную библиотеку, они толпились и высились вавилонскими башенками на всех горизонтальных поверхностях, включая подоконники и пол, но почтительно расступались вокруг одной старинной картины, создавая привилегированную зону нетронутости и пустоты.
Скромных размеров тёмный портрет в багетной раме был покрыт не то копотью, не то сгущёнными испарениями и выдохами нескольких поколений умерших людей, видевших то же, что сейчас увидел я.
А увидел я женщину примерно тридцати лет, которая страшно подумать как давно села с прямой спиной напротив художника и опустила глаза – так что вместо взгляда ему пришлось писать крупные тёмные веки, выражающие не меньше, чем самое глубокое молчание.
Сквозь мелкую сеть трещинок живописного слоя светилось бледное удлинённое лицо. Вьющиеся короткие пряди, наполовину затеняющие лоб, чуть впалые щеки, сильные запёкшиеся губы, высокая шея и узкие плечи, оберегаемые кружевной мантильей. Белое платье, схваченное под грудью широким шёлковым поясом, при всей воздушности только подчеркивало долгую худобу этой женщины.
В похожем наряде красуется герцогиня Альба на известном портрете кисти Гойи. Впрочем, автор этого холста был далеко не Гойя. В его манере не довлела резкая самостоятельность, хотя он, кажется, никому не подражал. Почти взрывная внутренняя собранность и взлётная удлинённость силуэта, которые иной специалист обозвал бы эльгрековскими, в данном случае скорее диктовались нравом и физиологией самой модели.
Опущенный взгляд не отменял узнаваемой характерности. Встреть я эту женщину в реальной жизни, я бы узнал её безошибочно – возможно, благодаря бедуинскому разрезу глаз, чувственно вздёрнутому, длинноватому носу, кончикам век, растянутым и заострённым, словно по древнеегипетской моде, не говоря уже о родинке между глазом и левым виском.
Не сразу, но я всё же решился спросить у приятеля, что именно произошло с его отцом незадолго до смерти. Насколько я знал его, это был очень трезвый, здравомыслящий человек, специалист по физике твёрдого тела, меньше всего склонный к произвольным галлюцинациям или мистическим россказням.
– Отец уехал на субботу-воскресенье на дачу. У него там был маленький кабинет. Засиживался допоздна, работал или просто читал. Вечером, в начале восьмого, ещё не темно было, он сидит с книгой за столом, прямо напротив окна, довольно давно сидит. Соседская собака не лаяла, никаких звуков он не слышал – просто почувствовал взгляд. Поднимает глаза: она стоит за стеклом и смотрит. Постояла и ушла – очень быстро.
В понедельник отец звонит мне и говорит: «Арсений, ты не поверишь, но она появилась». Я сразу догадался, о ком речь. Спрашиваю: «Точно она? Ты ручаешься?» – «Ручаюсь».
А через две недели врачи нашли у него запущенный рак лёгкого. Он, вообще-то, очень спокойно всё перенёс, достойно держался. Хотя я бы простил ему любые слёзы. Меня гораздо больше ломало. Перед самым уходом он мне сказал: ты, говорит, не очень-то сдувайся, у нас в роду, кроме тебя, мужчин больше нет. Я и не собирался сдуваться, но знаешь… После его похорон появилось такое чувство, что – всё, теперь жизнь пошла под гору. А потом ещё разные болячки повылезали.
Приятель погладил дремлющего пса и добавил, усмехаясь:
– Так что вот. Теперь, видно, моя очередь родственницу поджидать!
Последняя фраза прозвучала с такой ломкой, хрипловатой интонацией, что я вздрогнул. Сильный человек, он стал бояться смерти и косвенно пожаловался на свой страх. В определённом смысле это было нарушением нашего негласного уговора.
Так получилось, что в моих отношениях с Арсением, как и со всеми людьми, которых я любил, почти всегда сохранялась некая прохладная дистанция, как бы проветриваемое пространство, позволяющее обойтись без удушающего панибратства и тем более без той казарменной фамильярности, которую иные весельчаки дополняют ублюдочным пожеланием: «Будь проще, и люди потянутся к тебе!» В таких случаях я думаю: уж лучше пусть не тянутся, как-нибудь обойдёмся.
У нас не было с ним общих похождений, общих грехов, преступлений или подвигов. Не было общих возлюбленных, общих последних денег и совместно съеденного пуда соли.
Зато мы сумели договориться о некоторых главных вещах, которые постигаются, как правило, ценой прилюдного дымного одиночества, разъедающего глаза, а временами доступны взгляду совсем отдельного человека, лежащего лицом к стене.
Например, мы договорились о том, что никогда, ни за что, абсолютно ни от кого в мире не следует ждать благодарности. Правильнее всего числить её по разряду самых лучших, бесценных и счастливых вещей, которые всегда случайны, всегда сваливаются с неба. Требовать благодарности немыслимо (разве что – от себя), рассчитывать на неё глупо. Это чревато канцерогенными обидами и убийственной неблагодарностью по отношению к собственной судьбе.
Другое наше соглашение касалось радикально траурной темы. Справедливости ради скажу, что эти разговоры меньше всего напоминали мрачные философствования двух пресыщенных Чайльд-Гарольдов (нам было тогда 49 лет на двоих), скорее – наивно-доверительный обмен трофеями, добытыми в цветущих заповедниках мировой классики, в прошитых сквозняками скверах и подворотнях нашей неуютной юности.
Я в тот день пришёл к нему от букиниста с коленкоровым сизым томиком, где обнаружил поразительное признание флорентийского монстра и гения, самого таинственного итальянца, глядевшего на людей с такой беспощадной пристальностью, что его иногда всерьёз подозревали в нечеловеческом происхождении.
Этот уроженец Тосканы втайне от всех собственноручно вскрыл и неописуемо исковеркал десять украденных трупов – только затем, чтобы проследить за устройством некоторых вен. Венозное устройство он успешно пронаблюдал, а потом вдруг сделал опрокидывающий вывод: строение человеческого тела просто чудесно – именно поэтому душа, несмотря на свою божественность, так мучительно расстаётся с телом, в котором она жила. «И мне кажется, – заключил он, – что её слёзы и скорбь не лишены основания…»
Вот этот изумительный приговор: «не лишены основания» – меня и сразил. Получается, если верить нашему ренессансному монстру, что и страх расставания с жизнью, и похоронная скорбь, и весь ужас утраты родного существа – фактически это лишь резонное сожаление о гибели телесной архитектуры, роскошной физиологической жилплощади.
– Ну да, – отозвался приятель. – А бессмертной душе, значит, по идее, должно быть наплевать на эту потную рухлядь, материал для морга. Но ей, видишь ли, очень жалко испорченного имущества!..
Нам было немножко смешно и было понятно, что милая заносчивость божественной души (пусть даже, по сути своей, оправданная) всё-таки нуждается в точном и лёгком ответе, который не опровергал бы этот высокий статус бессмертницы, не сминал, как бабочкины крылья, а слегка лишь заземлял, оставляя в целости сияющую пыльцу.
И мы почти сразу нашли ответ у полузапрещённого тогда русского автора, который, по случайному совпадению, был кровно неравнодушен к той же Тоскане, остро тосковал и тужил по ней, привязанный к своей невыносимо прекрасной, казённой земле, и, вполне обходясь без коверканья трупов, отличался не меньшей пристальностью взгляда.
«…В царстве мёртвых не бывает прелестных загорелых рук» – вот что он сказал.
И после таких слов желательно заткнуться, хотя бы ненадолго. Потому что – каким бы ты богам ни молился, на какую потустороннюю милость ни уповал – в царстве мёртвых не бывает прелестных загорелых рук, и от этой мысли становится физически больно.
Мы затевали такие разговоры нечасто, но они сохранялись между нами, как некая система достигнутых соглашений. И согласно этой системе, допустим, бояться смерти было стыдновато и вообще стрёмно – не потому, боже упаси, что мы претендовали на какое-то особое мужество. Нет, посылка была проще: пребывать в любом возрасте само по себе удача и достаточно увлекательное испытание. А потом ведь ещё и умереть предстоит – тоже интересно.
Нам понадобится лет триста взрослой жизни, чтобы заметить: душа постепенно становится смертной. Сотни беспощадно взрослых лет, чтобы стало ясно: любые понты на летальную тему или даже настоящее персональное бесстрашие – привилегия человека одинокого, обойдённого тесным родством с кем бы то ни было. Чем больше в твоей жизни этого самого родства, тем гуще беспокойства и страхи, тем сильнее цепляешься за жизнь. По сути, сама территория внутренней свободы опоясана и стиснута границей сердечной привязанности.
Всё тот же легендарный тосканец даже рискнул взвесить пропорции несвободы и со скрупулезностью счетовода пометил в своих бумагах зеркальным шифрованным почерком:
«Если ты одинок, то полностью принадлежишь самому себе. Если рядом с тобой находится хотя бы один человек, то ты принадлежишь себе только наполовину или даже меньше, в пропорции к бездумности его поведения; а уж если рядом с тобой больше одного человека, то ты погружаешься в плачевное состояние всё глубже и глубже».
Но для нас обоих куда ближе было нерасчётливое решение любимого поэта, заявленное с непреложностью физического закона: «Не отвязать неприкреплённой лодки» – эта строка преданной тенью будет потом ходить за мной всю жизнь.
А в тот вечер, когда я услышал от приятеля: «Теперь, видно, моя очередь родственницу поджидать», – между нами корявым боком протиснулась такая разрушительная тишина, что я почувствовал: ещё минута, и наше отчуждение будет глубже какой-нибудь сумасшедшей Марианской впадины. Любые слова грозили стать непростительной грубостью. Я только позволил себе напомнить: