— Да… Это я убил Васю, — говорит фон Штауфеншутц. Говорит по-русски и сует руку в карман парки. Успеть бы… Голос у него трескучий, хриплый.
— Русский? — удивленно говорит первый.
— Нет… Русский был он…
Вальтер выбрасывает левую руку в сторону своего механика… Бывшего механика, конечно. Правой рукой он рвет гранату, хватает левой за кольцо… Он успел бы, но рука скользит, она почти не чувствует гранаты. Повторить движение Вальтер не успевает: оба русских начинают стрелять. Первый — не меняя спокойно-ненавидящего выражения. Второй истерично, с криком: «Это он убил Васю!» Вальтер рушится туда же, где несколько минут назад стоял на коленях. Жаль, не удалось умереть стоя.
— Да… Это я убил Васю… — пытается он произнести и даже этого не может: кровь толчками хлынула изо рта. Второй русский стреляет еще раз, с истеричным рыданием.
Изображение погасло.
— Вот так все и кончилось бы для вас, — грустно сказал Менделеев. У всех лица тоже стали очень грустные. — Это было бы на Волге, под Сталинградом. Там погибнет невероятное число людей… может быть, больше миллиона.
Вальтер нервно тер красное лицо.
— Кстати… — вынул трубку изо рта Вильгельм Гумбольдт, — эта красавица… Парижская дива… Она выйдет замуж как раз зимой сорок второго. После победы союзников она будет уверять, что спала с немецкими офицерами по заданию подпольщиков, выведывала у них военные секреты. Ей будут верить, и она проживет много лет. А вас она забудет года через два или три.
Помолчали.
— Интересно… А я, наверное, погибну в бою с Вальтером…
Петя постарался произнести это как можно хладнокровнее. Все замотали головами.
— Нет, Петя… Если бы вы не попали сюда, вы бы умерли значительно раньше Вальтера. Если бы вас не призвали, конечно. Вас же при кафедре оставляли?
— Оставляли.
Менделеев махнул рукой. Петя видит зал для защиты диссертаций, видит довольные лица членов счетной комиссии: защитился! Его поздравляют, жмут руки, смеются…
— Вы тоже сделаете свою карьеру, Петр Исаакович. Видите? Весна сорок первого года. Вы — кандидат наук и начинающий преподаватель. Сложность в том, что вы погибнете осенью этого же года.
Опять вспыхнуло изображение: множество людей, целый муравейник. Самый конец лета или ранняя осень, много желтых листьев на березах. Отсюда и до горизонта, мужчины и женщины, старые и молодые: все копают окопы. Многие с винтовками, заброшенными за спину, а у других ружья стоят, прислоненные к стволам деревьев. Но у всех лопаты, все копают. Все напряженно-веселые, усталые, злые. Окоп прорезает местность отсюда и до излома холма.
— Иду-ут!!! К оружию! К оружию!
Петя видел самого себя, стремглав бегущим к прислоненной к березе винтовке, потом к окопу. Он даже успел прыгнуть в окоп, этот образ Пети, мечущийся по экрану. Успел бросить себя и винтовку на бруствер, успел увидеть: далеко через поле движется колонна грузовиков. Маленький, какой-то игрушечный танк ползет возле колонны, прямо по полю. Останавливается, ведет башней… Очень не «игрушечный» гулко-всамделишный выстрел. Нажимая воздух, с шумным шипением что-то промчалось над головами, далеко за спиной ухнул взрыв.
А совсем близко, очень быстро и страшно мчались мотоциклы с колясками. Один из них остановился, и тут же ударил пулемет. Из окопов тоже стреляли, один выстрел — в двух шагах от Пети, поплыл кислый пороховой запах. Петя очень ярко видел все это — и очень недолго. Страшный удар в голову — даже сидящий в кресле Петя от него дернулся, — и образ Пети на экране уже оказался на дне окопа. Какое-то мгновение еще видна была щелочка неба, и это видение померкло.
— Это не все, Петя. — Прежде чем говорить, Менделеев поперхал. Голос у него был очень грустным. — Ваши близкие тоже умрут зимой этого страшного года.
На «экране» встала Петина коммунальная квартира, комната папы и дедушки. В квартире было холодно, как на улице, потому что дедушка был одет во все теплое и пар вырывался изо рта. Дедушка лежал на полу, он все пытался подняться и никак не мог встать. Дедушка натужно кряхтел и стонал… Все тише и тише.
Папа лежал на кровати, тоже тепло одетый. Глаза у папы были открыты, пар не вырывался из его рта. И вообще лицо у папы напоминало глазированный фрукт. Папа был мертв уже давно.
— Те, кто надрывался на заводах, будут умирать первыми, — беспощадно разъяснил Докучаев.
А еще Петя увидел, как в комнату вошел сосед, конторский служащий Коленитюк. Глаза его лихорадочно блестели, в руке — топор. Он не был похож на умирающего от голода. Коленитюк воровато оглянулся и начал делать что-то невероятное: стал раздевать труп отца нервно-вороватыми движениями.
— Может, все же лучше… — Голос Докучаева прервался.
Менделеев пожал плечами, взмахом руки погасил изображение. Но Петя уже понял, для чего приходил соседушка. Он спросил, надеясь, что голос не слишком сильно дрогнет:
— И многих сожрал Коленитюк?
— Не особенно… человек двадцать. Он доживет до конца блокады и сделает неплохую карьеру, станет парторгом всего завода. А вы видели сейчас Петербург… то есть Ленинград зимы сорок первого года… — пояснил Менделеев. — Вас, Петя, уже полгода как нет, Вальтер через год погибнет в Сталинграде. А вообще во время блокады Ленинграда умрет то ли миллион человек, то ли полтора. Ведь подвоза хлеба почти не будет.
— Но почему?!
— Так очень уж он самостоятельный, мятежный, этот Ленинград, бывшая имперская столица. Зачем такой город советской власти? Самолеты будут возить буженину и свежие фрукты коммунистам из райкома, а хлебная карточка не позволит сохранять жизнь даже самым выносливым людям. Иждивенцам, как ваш дед, будут выдавать четыреста граммов хлеба. Рабочим и инженерам, как ваш отец, — по шестьсот.
— Все погибло…
— Не совсем… Ваша семья вымрет, это точно. Но в конце концов СССР победит, ведь у него ресурсов во много раз больше, чем у Третьего рейха. В сорок пятом году Красная Армия и Берлин возьмет… Показать?
Парни дружно замотали головами. Тон Менделеева сделался еще более участливым:
— А что так? Вальтера еще понимаю… Но вы, Петя, вы? Вы же сто раз тут заявляли, что вы — солдат. Вот и посмотрите, как ваша армия входит во вражескую столицу. Как полыхают жилые кварталы, умирают на улицах, сгорают живыми немецкие женщины, как советские солдаты грабят квартиры… Словом, что вам мешает, Петя, насладиться зрелищем торжества исторической справедливости? Зрелищем патриотических подвигов?
Петя только жалко улыбался. Он чувствовал: что-то ломается в нем, и уже навсегда, до конца. Ему не бывать прежним Петей.
Вальтер фон Штауфеншутц поперхал, прочищая перехваченное горло.
— Неужели это все неизбежно?
— Избежно! — громко уверил Менделеев, и все закивали. — То, что вы выдели, — всего лишь развитие того, что происходит сегодня. Если не остановить нынешние правительства, если продолжится то, что происходит в тридцать седьмом году, — будет все, что мы вам показали. По полной программе! Будет вступление Вермахта в Париж, будет разгром английской армии и ее бегство под Дюнкерком, будет все, что мы показали о России. Будет и вступление Красной Армии в Берлин.
А ваши судьбы неизбежно были бы такими вот… как показанные — если бы вы оба могли вернуться в свои прошлые судьбы. Но вы уже здесь, и в любом случае судьба у вас будет другой… Вы сами ее выберете, ребята.
Пока Менделеев говорил, трое других согласно кивали.
— Самое страшное, что Россия уничтожит Германию, а Германия — Россию… Как наши экспедиции истребили друг друга, — обронил Вальтер. — Любая победа в такой войне не имеет смысла…
— Верно! Погибнут десятки миллионов. Европа после войны будет лежать в руинах. Исчезла инфраструктура, погибла экономика, в городах негде жить. Чтобы подняться, потребуются годы и годы. И Россия, и Германия после войны долго не будут представлять большой угрозы ни для кого. Как вы думаете, кто будет командовать в мире после войны?
На этот вопрос ответ у ребят нашелся быстрый и общий:
— Британия!
— Точнее — Британия и Соединенные Штаты… Они будут господствовать в мире. Они сами и то, что они захотят навязать миру. Вы не думали, чем англосаксы отличаются от всех европейцев?
— Они еще большие капиталисты… — пытался найти правильные слова Петя.
— Лучше разбираются в деньгах, — усмехнулся фон Штауфеншутц. — Мы часто не знаем деньгам настоящей цены… Они — знают!
В отличие от Пети, он в своей жизни видел англичан.
— Более жадные, скупые? — первый раз Петя прямо обратился к Вальтеру.
— Нет… — упер свои глаза в Петины Вальтер. — Еще можно сказать про «скупые»… Но уж никак не жадные они… Просто у англичан деньги имеют большее значение..
— Потому они и лучше разбираются в деньгах? — деловито уточнил Александр Гумбольдт.
— Потому они и лучше разбираются в деньгах? — деловито уточнил Александр Гумбольдт.
— Голубчики, — качал головой Докучаев, — голубчики, это можно обозначить гораздо проще… Как ни удивительно, но вы правы, Петр Исаакович: британцы и правда еще в большей степени капиталисты. Мы на континенте тоже буржуи еще те… но они — в намного большей степени.
— И потому, — подхватил Менделеев, — вся послевоенная цивилизация получится коммерческая. Не то чтобы жадноватая там или скупердяйская… Все сложнее. Но цивилизация, в которой все будет мериться на доллар. На удовольствия, на потребление, на коммерцию. Главное будет — получить больше денег.
— А Советский Союз?!
— Послевоенный Советский Союз родится из сговора Сталина и англосаксов… Они ведь его с самого начала подбивали воевать с Германией. Американизировать эсэсэсэр будут не прямо… В нем самом найдется множество людей, которые захотят жить по тем же коммерческим законам. А Германия… Смотрите внимательно, Вальтер…
На экране появились оборванные тощие люди. Они всучали друг другу, обменивали на американские сигареты жалкие кульки с крупой, шоколадки и банки с консервами.
Появился «лагерь по денацификации». В этом лагере Вальтер увидел своих двоюродных братьев, и вели они себя очень по-разному. Один понимал, что нелепо возмущаться этим насильным «перевоспитанием» или возражать лекторам, какую бы чушь они ни болтали. Он «честно» «денацифицировался», не возражая даже самым тупорылым лекторам.
Другой упорствовал, фанатично возражал с позиций расовой теории. Вальтер видел, как упорного повалили, со смехом вливали в него специальную смесь: «антигеббельс». Готовили ее на месте, очень просто: полведра авиационного керосина смешали, дополняя до полного уровня мочой американских капралов. Капралы, радостно гомоня, тут же мочились в ведро. Смесь размешали валявшейся на земле палочкой, так же радостно гомоня и смеясь, стали вливать через рот. Навалились вчетвером, двое вливали.
Научив, с помощью сих мер, Германию демократии, ей позволили медленно подниматься из руин. Парень видел, как уходит в прошлое эпоха, когда все стало можно купить за американские консервы и сигареты. Становилось не так уж и бедно, местами даже расчистили развалины. Германия отстраивалась, богатела. Упорный труд делал жизнь на глазах все более ухоженной, разумной, обеспеченной. И все-таки Вальтер с трудом узнавал родную страну. «Экономическое чудо»? Чудо было простое, как рецепт всякого процветания, и основой чуда был труд. Вот только отношение к труду изменилось.
Страна, из которой Вальтер уехал в Тибет, знала строгий порядок жизни. Теперь считалось, что порядок был насажден злыми нацистами, которые питались маленькими детьми, а дисциплину в стране поддерживали пытками и расстрелами.
Теперь в стране была демократия… Вальтер очень старался понять, что же такое демократия, но, видимо, был не в состоянии.
Вальтер вырос в маниакально трудолюбивой стране, выше всего ценившей знания, образование, квалификацию. Важнее других был тот, у кого было больше знаний, кто обладал большей квалификацией и был полезнее для окружающих.
То есть торговец презервативами тоже мог заработать на хлеб, но и он сам, и все окружающие прекрасно знали, что он вовсе не такой же почтенный человек, как торговец мебелью и автозаводчик. Причем тот, кто продавал подросткам презервативы, еще и рисковал заработать кулаком по хребту от полицейского — а что еще хуже, от папы одного из них. И никакого ему уважения!
Вальтер был сыном Германии, ценившей знания. В его Германии жена профессора входила в лавку — и тут же отступали от прилавка жены банкиров и промышленников, потому что быть женой профессора было гораздо почетнее. Теперь в сто раз почетнее стало иметь деньги — и не очень важно, каким способом. Когда-то положение человека в обществе зависело от идей, знаний, умений… Сегодня все решали только деньги. Любой психически вменяемый человек понимал, что это неправильно, но при демократии получалось, что все в порядке, так и надо.
Вот какие-то юркие личности наживались на торговле медикаментами и теперь рассекали в личных автомобилях, кидали щедрые чаевые в ресторанах — а профессора медицины и другие вполне почтенные, приличные люди нуждались в самом необходимом, потому что не были спекулянтами.
Прижать бы этих юрких людишек, заставить их поделиться… А нельзя, потому что в стране демократия, все свободны, и каждый может делать все, что угодно.
Вот по улицам фланировали размалеванные девки… В старопрежние времена любой полицейский гнал бы их с освещенных улиц палкой. Проститутки околачивались бы там, где можно спрятаться в тени, и, нервно оглядываясь, прикидывали, где можно сравнительно безопасно ухватить прохожего за рукав. А сейчас они формально были работницами фабрики или студентками, и никто не мог погнать их, визжащих, вдоль по улице хорошей дубинкой. Все знали, кто они такие и чем занимаются, — но нельзя! Проститутки гордо вышагивали по освещенным аллеям, в полном осознании своего права — словно были почтенными матерями семейств.
— Но это же гибель культуры! Гибель всего, что мы строили тысячелетия!
— Конечно, гибель. Все, что вы строили тысячи лет, как раз и хотят уничтожить.
Вальтер увидел судебные процессы, на которых немецких солдат обвиняли в поедании мяса врагов, убийстве грудных младенцев и сожжении живьем то ли трех, то ли пяти миллионов поляков.
— Но это же неправда!
— Я и не говорю, что это правда. Я говорю, что так будет… Если мир не остановить, так обязательно будет после того, как вы проиграете войну.
На стене германские офицеры сидели, обхватив головы руками, и только время от времени глухо стонали. А школьные учебники, пресса, радио рассказывали молодым, родившимся после войны, что все их предки поголовно были преступники. Вальтер видел плакаты «Не забудем национальный позор» над немецкими городами, слышал чудовищное радиовранье, от которого Геббельс покрылся бы густой розовой краской.
— Вот так Германию и превратят в страну со сломанным хребтом, — произнес Менделеев задумчиво. — Как вы думаете, зачем?
— Это понятно… Чтобы не стало конкурента, — протолкнул сквозь зубы Вальтер. — Для чего же еще. Людьми без исторической памяти легче и удобней управлять.
— А вот теперь мы оказываемся… скажем, в две тысячи первом году — в начале двадцать первого века…
На экране встал странный город: старинные здания девятнадцатого века, а над ними, как в голливудском кошмаре, какие-то светлые небоскребы — как поставленные на попа и невероятно вытянутые вверх спичечные коробки. Вид был совершенно устрашающий.
— Что это?!
— Так выглядит теперь Франкфурт-на-Майне… Американцы построили вот такие чудесные здания, чтобы научить немцев правильно жить. А немцы не оценили и расползлись по пригородам… Старый Франкфурт они отстроили по старым чертежам, фотографиям и картинам, по воспоминаниям видевших… Вы думаете, это старый город? Нет… Тут в конце войны была такая же каменная пустыня, которую вы видели в Сталинграде. Все эти дома построены через пятнадцать-двадцать лет после войны.
А! Вот идет немецкий парень! Он годится вам во внуки, Вальтер, но тогда ему будет столько же лет, сколько вам сейчас… Давайте зададим ему вопрос. О чем вы хотите спросить своего потомка, Вальтер?
Вальтер подался вперед своим раскрасневшимся лицом.
— Парень! Да, ты… Постой…
Парень остановился, с удивлением глядя: прямо перед ним, прямо в воздухе, заколыхалось, как в испорченном телевизоре, несколько странно одетых людей в странной комнате… К нему обращался молодой человек, примерно сверстник… Но очень странно он выглядел, этот молодой человек… Трудно сказать, в чем именно, — но странно.
— Скажи: кто такой Шиллер?
Парень ухмыльнулся, пожал плечами. Чего хочет этот ненормальный?!
— Кто такой Фридрих Барбаросса?
А! Вот это что! Это опрашивают про новые модели… Лицо парня двадцать первого века разгладилось:
— А сколько в них лошадиных сил?
И погас экран, не закончив полезного исследования. Парень пожал плечами, пошел дальше. Он думал уже о простом, о родном и понятном: о пиве и девках.
А далеко от Германии, в сердце Азии, в рукотворной пещере, Вальтер фон Штауфеншутц бился в истерике, судорожно стонал, не в силах справиться с навалившимся кошмаром.
— Будущее Германии станет сытнее и теплее… — пытался «утешить» его старший Гумбольдт.
— Я не хочу! — глухо простонал Вальтер из-под рук, закрывающих лицо. — Не хочу! Что угодно, но не такой конец!
— Вы еще далеко не все видели… Но куда пойдет, уже понятно.
— Но СССР ведь выиграл войну! — вскинулся Петя. — И мы не будем под американцами!