Еще больше Пете нравилось, когда Каган читал ему свои стихи… Особенно нравилось Пете про Звезду:
Васильев тоже слушал Кагана. Хорошо слушал, открыто; он часто курил под эти стихи.
— Всем хороши, но закуриваешься от них. Слишком душевно.
— Почему слишком?
— А нельзя большевику быть слишком нежным… Нельзя свои чувства растравлять, от этого силы лишаешься. Стихи хорошие, но если б я тебя не знал, еще подумал бы — брать тебя с собой или не брать.
— У меня есть и про коммунизм…
— Читай!
Сидя с ногами на полке, раскачиваясь, обхватив коленку, читал Каган и вот это:
— Эка! — задумался Васильев. Папироса в его руке погасла. — И мы ж это во весь мир несем… А ты про Россию стихи пишешь… про гарь полынную.
— Я еще и это пишу, — тихо отозвался Каган и опять читал тихо, задумчиво:
И с этими стихами тоже получалось непросто… Для Пети Россия была сама по себе, без кокосов, Ганга или Японии, а Земшарная республика советов — сама по себе. У Пети они мало сочетались, а у Кагана вот очень даже сочетались, получается. Видимо, и для Васильева сочетались, потому что, помолчав, Васильев негромко произнес — еле слышно из-за стука колес:
— Тебе когда-нибудь на грудь орден повесят. Не за подвиги, а за стихи.
Наблюдая за Васильевым, Петя убеждался: умен, тонок, стихи хорошо чувствует. Учитывая, что за человек — видимо, умеет быть разным. И каким разным! Несмотря на предупреждение, Петя не боялся Васильева, но все больше уважал и понимал: будет надо, Васильев его из боя на руках вынесет. А будет надо, этими же голыми руками скрутит голову. От Васильева пахло человеческой кровью, сильно пахло. Но и подвигом пахло.
На звон гитары, на голос Кагана никогда не приходил Иван. Чем-то зловещим несло от этого человека. Голос предупреждал: с ним надо быть всегда настороже. Он или спал, или работал. Петя заметил — Иван охотно отвечает на вопросы, рассказывает интереснейшие вещи, но никогда не начинает разговор первым. Поэтому чаще всего парни сидели в купе Кагана.
Но только сядут, заговорят — и почти сразу прибегал Бубих. Был он фантастически бестактен… Немедленно, едва Каган закрывал рот, начинал трепать свое обычное: что он передает человечеству учение Великих Мудрецов — тайное мистическое искусство слияния с Высшими Силами, искусство обретения Себя в Сущем и Божественного в Себе. Это уникальный сплав человеческих поисков и мудрости Высших Откровений, синтез всех мировых религий, источник Высшего Вдохновения, всех эзотерических учений, океан знаний, океан мысли, океан космического сознания, океан любви. И во главе всего этого идет бледный от любви ко всем, страждущий Будда Гаутама.
Что приятно: Васильева Бубих боялся. Под нехорошим, недобрым взглядом Васильева он быстро тушевался и исчезал. Только однажды Бубих осмелился похвастаться, что преодолел в себе и в мире грозные удушающие силы и принес из самых высоких надземных сфер Учение, которое остановит разрушение людей лемурами, ляжет основанием Нового Мира, новой великой и прекрасной ступени человеческой эволюции.
Васильев молча уставился на болтуна: не грозно, а скорей соболезнующе.
— Не надоело трепаться?
— Великое Учение основано на огненном поклонении Шамбале! Оно откроет ворота обнищавшему, замученному человечеству в Новый Огненный век!
— Якову Григорьевичу ты уже ворота открыл? Или как?
Бубих переменился в лице… Какое-то мгновение он жалко, робко всматривался в лицо Васильева… И потом быстро молча вышел. С тех пор Бубих, похоже, охотно не встречался бы с Васильевым и за общим столом, да выхода у него не было. Совсем не болтать про Будду Гаутаму Бубих по-прежнему был не в состоянии, но все-таки стал осторожнее. А Каган сочинил непристойную песенку, совершенно не в своем стиле, но смешную:
Петя охотно подхватывал:
Бубих злился и не появлялся… ближайшие час или два.
Ребята радостно орали эту песню — специалисты высшего класса, разведчики, диверсанты, преобразователи мира… Все же они были очень молоды. Заглянул Васильев, послушал, попросил спеть с самого начала. Весело сложил брови «домиком», физиономия у него сделалась праздничная. Ребятам же сказал с деланой строгостью, что вот они не знают, как попасть в Лхасу, а вот Бубих это знает, и ничего тут не поделаешь. Так что черт с ним, с Гаутамой, пусть болтает.
Только не надо думать, что путешествие совершалось под звон гитары, в неком сладостном безделье. В первый же вечер Васильев спросил у парней:
— А как у вас с общей физической подготовкой?
— Регулярно делаю физическую зарядку… Ходил в походы… В том числе в зимние… Хронических заболеваний нет, — так отвечал Петя, и почти такие же ответы дали двое других.
— Умеете укладывать рюкзак?
— Да, нас учили.
— Тогда все из рюкзаков вон! И складывайте по-новому, проверю.
И проверял, давая очень дельные советы.
— Ноги не натирали?
— Нет…
— Не натирал…
— А я первый раз неправильно намотал портянки, стер ногу…
— Сильно стер?
— Не особенно…
— Надевайте сапоги. Приду — проверю.
И проверял, как намотали, не сотрут ли ноги в дороге. Закуривал и снова спрашивал:
— Сумеете запрячь телегу?
— Да.
— А верховую лошадь?
— Тоже да.
Лошади в поезде не было, и пришлось подробно объяснять, показывая руками: вот так надо навьючивать вьюк. А Васильев не успокаивался:
— По стрелковому оружию у вас что? Для начала собрать-разобрать?
После ужина ребята собирали-разбирали пистолеты и револьверы, изучали винтовку. Уже почти ночью Васильев повесил в кают-компании наволочку, нарисовал на ней мелками круги и стал учить парней стрелять из пистолета с глушителем.
— Шуметь не будем, а тренироваться необходимо! — говорил он.
Наверное, тренироваться и правда было необходимо, но, кроме всего прочего, Васильев очень любил учить молодежь своему делу. Он с таким вкусом этим занимался, что и ребята невольно сами увлекались.
— По стрелковому оружию у вас что? Для начала собрать-разобрать?
После ужина ребята собирали-разбирали пистолеты и револьверы, изучали винтовку. Уже почти ночью Васильев повесил в кают-компании наволочку, нарисовал на ней мелками круги и стал учить парней стрелять из пистолета с глушителем.
— Шуметь не будем, а тренироваться необходимо! — говорил он.
Наверное, тренироваться и правда было необходимо, но, кроме всего прочего, Васильев очень любил учить молодежь своему делу. Он с таким вкусом этим занимался, что и ребята невольно сами увлекались.
Второй день пути ознаменовался двумя важными событиями. Во-первых, во время завтрака их всех попытались убить. Петя как-то уже начал привыкать, что его все время кто-то хочет убить… Наверное, потому ничего не предчувствовал, Голос молчал, и потом Васильев его еще и отругал за «потерю бдительности». А какая тут бдительность, если все разошлись по купе, официант понес пустые тарелки, и оказалось — вовсе это не официант, а переодетый диверсант?
Васильев, несмотря на огромный опыт, тоже ничего не предчувствовал. «Официант» поставил себе тарелки на поднос, а потом хладнокровно извлек из-под фартука огромный армейский пистолет ТТ-33. Впрочем, хладнокровно или нет — уже невозможно узнать: спрашивать не у кого.
Потом Васильев орал, что нельзя быть таким же кретином, как этот: нечего тянуть резину, достал оружие — сразу стреляй! А этот «раздолбай хренов» поднимал пистолет с глушителем слишком медленно. Почему? Опять же, спрашивать не у кого.
Главное, Васильев вдруг обнаружил красно-коричневую махину с черным отверстием дула, чуть ли не упиравшуюся ему в лоб. Вот Васильев не тянул ни секунды: сократил дистанцию и вцепился в кисть с оружием. Он одновременно блокировал курок, чтобы не выстрелить, и выкручивал руку, а потом, через доли секунды, рычагом через руку бросил врага. За стуком колес никто и не услышал бы даже выстрела из пистолета с глушителем, но Васильев орал оглушительно.
Пете казалось, что он прибежал мгновенно, быстрее нельзя, но, когда он оказался в «кают-компании», «официант» корчился и выл под тяжестью Васильева и Кагана. Петя вцепился мертвой хваткой в валявшийся пистолет… Оказалось, не это нужно.
— Бомбы ищи! — орал Васильев. Петя обалдел от этого вопля… Где искать-то? И почему именно бомбы?! Но прав, прав оказался Васильев! Из кармана клеенчатого фартука «официанта» со стуком сыпались тяжелые цилиндры.
Васильев с Каганом ловко скрутили «официанта» лицом вниз, стянув руки почти локоть к локтю, брюки и трусы спустили до колена, и ноги тоже связали. Никаких документов, вообще ничего, кроме пистолета и бомб, с ним не было.
Осмотрев бомбу, Васильев все четыре покидал в открытое окно, приговаривая, что такие бомбы взрываются по радиосигналу.
— Передать километраж! — рявкнул Васильев.
Пете не надо было разъяснять, кому и о чем передать… Рация его неплохо слушалась. Осталось дождаться, пока мелькнет в окне километровый столб… А пока Петя ждал, пока передавал сообщение, Васильев с Каганом обрабатывали «официанта»: доламывали ему руку, потом вставляли нож на полсантиметра… на сантиметр…
Петя доложил об отправке радиограммы, и тотчас ему велели «учиться, как это делается». А если «нервы интеллигентные слишком», он знает, где водка. Петя и правда выпил немного, но смотрел и принимал участие: он уже понял, что в мире, куда он попал, нужно уметь и пытать.
«Официант» держался героически — только выл и причитал, что им всем головы поотрезают, если они сунутся к его хозяину. Васильев на угрозы не поддавался. Он методично пинал страшно распухшую сине-зеленую руку, от чего «официант» временами терял сознание. Тогда Иван поливал его водой из туалета: специально принес полведра. Петя видел, что Иван как-то оживился, порозовел. Вот у Кагана и Васильева лица были другие — скорее деловито-напряженные. На лице Васильева был азарт — азарт преследования, не пытки.
Петя тоже понимал, что это вопрос жизни — узнать, кто именно их собирался взорвать. Васильев кинул мимоходом, что, если бы взорвались эти четыре бомбы, от вагона просто ничего бы не осталось. Кровавые ошметки всех пятерых людей отряда уже давно валялись бы на рельсах.
Петя не мог бы потом сказать, сколько времени прошло в тихом ужасе, на заляпанном кровью полу, под вскрикивания и вой обреченного человека. И вдруг «официант» четко сказал: хозяин в четвертом вагоне. Позже Васильев объяснил: агент должен держаться определенное время. Если терпит дольше — молодец, но по прошествии времени — пусть «колется». Тогда на Петю эти внезапные четкие слова произвели сильнейшее впечатление.
— Четвертом — по номеру? Или четвертом, если считать от нашего?
— Отсюда.
— Иван — на месте, остальные — за мной!
Трое людей изо всех сил бежали по вагону. Они очень спешили, эти люди, они распугали весь тихий едущий народ в трех вагонах… Но не успели. За 2–3 минуты до их появления тихий командировочный человек зазвал проводника в тамбур, приставил к его голове пистолет и велел открыть дверь вагона. После чего спрыгнул на полном ходу и мгновенно исчез в лесной чаще. Васильев вылетел в тамбур, когда проводник на подламывающихся со страху ногах двигался к распахнутой двери — запереть. Ведь двери вагона полагается быть запертой на ходу. Васильев оценил обстановку и преследовать «хозяина» не стал. Проводник запер дрожащими руками дверь в вагон, а потом долго отвечал на вопросы Васильева: кто таков этот командировочный, куда ехал, зачем и почему.
А что мог сказать проводник? Сел на станции такой-то… Билет вот, дотуда-то{3}… Чай брал… Бутерброды свои… Незаметный такой… тихий… Рядом с ним еще один такой ехал… тоже тихий…
А вещи? Чемодан был… Коричневый такой… Так он чемодан вперед кинул, потом сам прыгал…
— Веди в купе!
— Пожалуйста…
И конечно, ничего даже похожего на следы, совершенно никаких свидетельств, что за люди тут ехали. Вот разве что нашли настоящего официанта. Кто-то умелый и сильный задушил парня обрезком веревки и втиснул еще гибкий свежий труп в узкое пространство рундука. На лице официанта так и застыло какое-то обиженное выражение: парень не думал, что с ним так поступят.
— Рисковые люди… И точнейший расчет! — говорил потом юношам Васильев. А тут он велел проводнику позвать директора вагона-ресторана: пусть опознает труп в рундуке. Парней сразу погнал обратно: чем меньше народу их будет видеть, тем лучше. Поговорил с директором, дал инструкции: шума не поднимать, парня снести по-тихому на первой же станции, в саване. Сердечный приступ у него случился. Все понятно?!
Потом Васильев прошел с проводником, показал ему «официанта», пришедшего с бомбами. Как показывал — тоже надо было поучиться. Васильев оставил проводника в тамбуре, в вагон не пустил. А диверсанту всунул приличных размеров кляп, и Каган с Петей почти что вынесли бедолагу.
— Этот?
— Да… Этот ехал…
— Ехал на том самом месте?
— Да… на том…
После чего проводник был отпущен, а Васильев велел Кагану опустить верхнюю створку самого последнего окна в самом дальнем конце вагона. Не вынимая кляпа, Васильев повалил вражеского диверсанта, наступил ему на спину, а руками вдруг сильно повернул ему голову. Так сильно, что синее лицо с выпученными глазами начало смотреть в противоположную сторону. Тело вздрогнуло, словно бы надулось… и опало. Васильев даже не говорил, он просто махнул парням рукой. Петя с Каганом вытолкнули труп прямо в окно. Так и выталкивали: с головой, повернутой на 180 градусов, с еще сочащейся из ранок от ножей кровью. Пете казалось, что он слышал звук удара трупа о полотно. Скорее всего, ему все-таки только казалось.
Васильев был очень недоволен. Петя думал, что причина — троих членов отряда, и Васильева в том числе, все-таки видели пассажиры.
— Вы опять нас всех спасли, товарищ Васильев, — говорил Петя. — Меня так вы уже спасаете третий раз.
— Помяни мое слово, товарищ Кац, этот должок ты отдашь быстро, — пожал плечами Васильев. — У меня твоего Голоса нет, но я и без него отлично вижу.
Петя и не догадывался, до чего прав старший товарищ.
— А что видели пассажиры, кого не надо, это в сравнении с главным полная мелочь, — говорил Васильев очень серьезно.
— Что же главное?
— А что противник знает, где мы. Мы едем себе, горя не знаем, — а они, получается, знают, где мы. И задание у группы было убить не одного тебя, товарищ Кац. Скажу даже, что после твоего присоединения к группе убивать тебя одного и смысла большого не имеет. Враг знает, где мы, и сразу во всех нас целится.
— Может, надо пересесть на другой поезд?
— Во-первых, в этом поезде у немецкой разведки наверняка есть и глаза, и уши. Она нас держит на мушке, и приключения у нас еще будут, помяни мое слово…