Надя маме сочувствовала, но в глубине души была довольна.
Обнаженная Надя рассматривала себя в зеркале. Они были удивительно похожи, три женщины семьи Суровых. Мама – чуть выше и стройнее, и глаза у нее – немного голубее, а волосы – оттенка спелой пшеницы, в то время как у Нади и бабушки – серые какие-то. У всех троих круглые лица, сдержанный румянец, позволяющий не пользоваться пудрой, прямые широковатые носы, светлые ресницы и брови, красиво очерченные, но тонкие губы. Простая русская красота, неброская. То есть это мамины слова – о простой красоте. Надя же всю жизнь считала себя – нет, не уродом, конечно… Не вполне дурнушкой, но и не дотягивающей до миловидности, как-то так. И бабушка эту версию поддерживала – в юности Наде казалось, что так справедливо, потом же она часто вспоминала бабушкино презрительное: «жопка низко висит», «ноги похожи на бутылочки из-под пива», «брови как у альбиноса», «волосенки жиденькие», «мордой не вышла, так хоть бы училась хорошо» – и недоумевала: зачем? Вот была у нее школьная подруга, Сашенька. Без слез не взглянешь – тощая, жилистая, как марафонец, кривоногая, глазки – маленькие, на лбу – воспаленные прыщи. Сашенька эта воспитывалась мамой, которая надышаться на нее, ангелочка своего, не могла. Все приговаривала, не стесняясь окружающих: «моя красавица», «точеная фигурка», «аристократический высокий лоб», «личико твое, как солнышко». Последнее почему-то особенно запомнилось Наде, запало в душу.
Личико твое, как солнышко.
И так она смотрела на Сашеньку убогую свою, как верующий на икону чудотворную. И Сашенькино эго под лучами этого взгляда благодарно распускалось, сочно цвело. У Саши – модная прическа, у Саши – балетная осанка и кокетливый взгляд, Саша ведет себя как принцесса. И к концу школы все научились смотреть сквозь ее кривые ноги и прыщи. Как будто видели за всем этим что-то более важное. Личико твое как солнышко. Считалось, что Сашенька – красавица. За ней все мальчишки увивались. А за Надей – никто. Ноги похожи на бутылочки из под пива, так-то.
Было время, когда Надя старательно вытравливала из себя маму и бабушку.
«Как ваша девочка удивительно на вас похожа», – говорили бабушке все подряд, от приятельниц до провизорш в аптеке. Та равнодушно пожимала плечами, Надя же прятала в карманах сжатые кулаки.
Ей было пятнадцать, когда она покрасила волосы в иссиня-черный цвет. Краску купила в ларьке, самую дешевую, польскую. Дождалась, пока бабушка уснет, прокралась в ванную, размешала порошок, аккуратно вымазала густую темную массу на волосы, замоталась в старую простыню и села на пол – чуда ждать. На упаковке была фотография лукаво улыбающейся черноглазой красавицы. Пока краска впитывалась в волосы, Надя рассматривала красавицу эту и думала: нежели она и в самом деле такая добрая и открытая? Или просто прикидывается, для съемок?
Выдержала сорок минут, как было написано на упаковке. А потом еще пятнадцать – чтобы наверняка. Сунула голову под мощную струю воды в почти предновогоднем ожидании чуда. Высушила волосы бабушкиным старым феном. С распускающейся улыбкой подошла к зеркалу и… отшатнулась даже.
– Что это тут еще происходит? – Бабушка материализовалась за спиной; видимо, ее разбудил звук фена.
Надя хотела быстро намотать вокруг головы полотенце на манер чалмы, но конечно же не успела. Вера Николаевна увидела черные волосы и расхохоталась как баба-яга.
– Что это ты удумала? В кого превратилась? Это же курам на смех!
Она была права. Курам на смех. Черный, как сам космос, цвет совсем не подходил к бледной коже. Надя выглядела уставшей, нездорово-синюшной, как покойница, и даже какой-то… старой – в пятнадцать-то лет!
И вдруг бабушка сделала нечто такое, чего Надя ожидать никак не могла, и даже так растерялась, что в ее глазах высохли проступившие было слезы. Вера Николаевна шагнула вперед, обняла внучку за плечи, ласково потрепала ее по еще не высохшим волосам и сказала:
– Пойдем в кухню, чайку тебе заварю.
И Надя послушно пошла, ведомая неожиданной лаской. Как безмозглая крыса на звук волшебной дудочки. Из бабушки – ее неприветливой холодной бабушки – словно на минуту выглянул живой человек, и даже ее морщинки как будто бы стали другими, расправились и стали похожи на солнечные лучики.
И она действительно заварила для Нади чай с бергамотом и даже выдала ей половинку тульского пряника с вареньем, хотя обычно строго отчитывала Надю за ночное обжорство. Наде иногда нравилось почитать перед сном в постели с парочкой сдобных печеньиц. Бабушка же, если замечала такое, грубо вырывала из ее рук тарелку, а потом заставляла Надю пылесосить кровать и пол прямо посреди ночи. Пылесос гудел, соседи стучали чем попало по батарее, а бабушке – хоть бы что, у нее же воспитательный процесс.
Надя удивилась, но чай с благодарностью приняла. Ей необходимо было успокоиться.
А бабушка уселась напротив, подперла сухую щеку маленьким кулаком, с жалостью взглянула на черноволосую Надю и сказала:
– Понимаю, как ты переживаешь… Знаешь, мне самой как иногда тебя жалко? И неудачница, и никчемная, да еще и страшненькая… Конечно, тебе хочется хоть как-то себя приукрасить, но вот что я тебе скажу. В твоей ситуации лучше принять все как есть. Научиться с этим жить, понимаешь?
Надя недоуменно смотрела на бабушку поверх кружки с чаем.
– И чем дальше, тем тебе будет сложнее… Да еще и подруга у тебя красивая, я этого не одобряю. И так на твоем фоне любая выиграет, а ты еще и так сглупила, что выбрала самую яркую.
Она имела в виду Марианну.
Марианна всего однажды побывала в бабушкиной квартире, и это было ужасно. Она была антиподом Веры Николаевны, они невзлюбили друг друга с первого взгляда, ощетинились как соперничающие кошки – правильная домашняя и закаленная, прожженная дворовая. Марианна потом сказала, что бабушка Надина – сволочь и ведьма, и больше она в этот ужасный дом не придет, лучше уж встречаться на нейтральной территории, например, на Старом Арбате. К тому же там уличные музыканты, некоторые из которых волнующе сероглазы. А Вера Николаевна сказала, что Марианна сволочь и проститутка, и больше она эту девку в своем доме не потерпит.
– Ты, Наденька, из тех, кому лучше вообще не наряжаться, никак себя не украшать. Потому что любое украшательство привлечет к тебе внимание, а этого допустить никак нельзя.
– Почему? – пересохшими губами спросила пятнадцатилетняя Надя.
– Потому что ты – урод, – невозмутимо и даже ласково констатировала бабушка. – И не надо так на меня смотреть. Ты должна благодарна мне быть за то, что я хоть правду скажу.
И вот теперь, спустя почти двадцать лет, Надя снова рассматривала себя в зеркале, с привычным привкусом ненависти к себе, к своему простому круглому лицу, борясь с нарастающим желанием разбить стекло.
Нужно было на что-то отвлечься. Надя решила приготовить творожники. Ничто так не успокаивало ее, как механические машинальные действия, к которым она относилась почти как к медитации.
Разбила яйца в кастрюлю, руками замешала творог, сахар, муку. Получившаяся масса была теплой и приятно обволакивала ладони. Пальцы работали ловко и привычно. На ближайшие три четверти часа ее единственной заботой стало, чтобы творожные шарики получились ровными и одинаковыми.
Данила находился здесь же, на кухне. Отвернувшись к стене, прилип к экрану ноутбука – как обычно, играл в «Doom». За годы жизни с ним, взрослым ребенком, она научилась не вздрагивать, покрывшись мурашками, когда компьютер вопил что-нибудь вроде: «Я выпущу тебе кишки, подонок!»
Взрослый ребенок.
Надя вздохнула – машинальная непрошеная мысль была болезненной, как пощечина. Что же она наделала? Справится ли она одна, сможет ли быть дважды хорошей матерью? Для ребенка самопровозглашенного, который разбрасывает по кухне поп-корн, гоняет на мотоцикле в дождь, а потом небрежно швыряет заляпанные грязью джинсы на полку с ее нижним бельем; который не умеет вставать по будильнику, готовить даже бутерброды, принимать хоть какие-то трудности как повод для борьбы, а не очередную тренировку благостной индифферентности. И для второго ребенка, настоящего малыша, который пока еще похож на зернышко, набухающее в ее животе?
Изменится ли он, Данила, когда в доме появится малыш? Хотя бы чуть-чуть? Нет, на полноценную помощь она и не рассчитывала, это было бы совсем наивно, но вот если бы он хотя бы научился быть более самостоятельным, отвечать за себя, принимать хоть какое-то участие в самообслуживании…
Данила обернулся от мерцающего экрана, рассеянно посмотрел на нее и произнес одно слово:
– Изюм.
– Что? – растерянно переспросила Надя.
– Изюм, – с терпеливой интонацией учителя, который привык, что среди учеников иногда попадаются и слабоумные, повторил он. – Не забудь положить в творожники изюм. Будет вкуснее.
– Изюм, – с терпеливой интонацией учителя, который привык, что среди учеников иногда попадаются и слабоумные, повторил он. – Не забудь положить в творожники изюм. Будет вкуснее.
Творожный шарик, выскользнув из пальцев, с коротким хлюпающим звуком упал на стол. Надя опустилась на табурет, машинально откинула челку со лба, чертыхнулась – рука-то вся в тесте.
– Данил, мне надо бы с тобой поговорить.
Он то ли не обратил внимания, то ли просто не услышал. Продолжал напряженно всматриваться в экран, по которому бегал нарисованный человечек в окровавленной военной форме. У электронного солдата, мимоходом отметила Надя, был квадратный подбородок, который многие почему-то называют волевым, густые брови и маленькие пустые глаза. «Наверное, он плох в постели. Поэтому и старается компенсировать мужскую слабость агрессией», – почему-то подумала она, и это было глупо. Как может быть плох или хорош в постели тот, кого не существует, за которым нет ни прошлого, ни характера, ни истории?
Надя подошла к мужу со спины и сделала то, на что никогда не решилась бы в другой день, – захлопнула крышку ноутбука.
«Макинтош» Данилы был святыней, к которой Наде даже прикасаться запрещалось. Данила за ней так не ухаживал, как за этим ноутбуком. Ни один предмет не был им столь же восторженно любим. Он мог целый сезон не мыть автомобиль, но вот монитор дважды в день протирал специальной тряпочкой.
Такой компьютер был им не по карману. О покупке спорили два месяца и даже вроде бы пришли к выводу, что Данила ограничится менее пафосным «Toshiba». Но Данила не был бы Данилой, если бы однажды не вернулся домой с блестящими глазами и коробкой в руках.
– Откуда? Откуда такие деньги? – ахнула Надя, которая в первый момент даже – вот дура! – обрадовалась.
Думала, он заработал. Загорелся идеей обладать ноутбуком, напрягся и – все получилось. И так теперь будет всегда, ведь он попробовал победу на вкус, а победа – это наркотик, на который подсаживаешься с единственного крошечного глотка.
Но нет – выяснилось, что деньги Данила одолжил у товарища. «Как одолжил?! – опешила Надя. – Ведь у нас все распланировано! Мы же неделю назад все траты расписали и выяснили, сколько можно тратить, чтобы хватало на все!»
Но выяснилось, что муж все просчитал. Они сэкономят на еде и развлечениях. Элементарно, разве нет? Вместо мяса будут покупать сосиски, откажутся от глупостей вроде кино и пиццы на дом. Тогда легко получится вернуть долг – месяца уже через три.
В тот вечер Надя кричала так, что в итоге слегла с мигренью. Ей вовсе не было свойственно решать проблемы истерическими выпадами. Но легкость, с которой он принял решение о вынужденном аскетизме, сводила с ума.
– С какой стати я должна есть дурацкие сосиски?! – орала она. – Почему ты решаешь за меня, имею ли право ходить в кино?! Почему у тебя ноутбук по завышенной цене, а я не могу купить даже колготки?!
Данила даже спорить не пытался – просто грустно смотрел на нее из-под насупленных бровей. У него здорово получалось особенное выражение лица, что-то вроде «ну разве можно на меня сердиться, что с меня вообще возьмешь, ну ты посмотри на меня, я же такой обаятельный, хоть и раздолбай!»
Тогда они как-то перекрутились. Надя взяла дополнительные смены, немного заняла у Марианны – та как раз купалась во внимании очередного женатого любовника и денег не считала.
И вот Надя захлопнула крышку ноутбука – на пластик цвета стали налипли творожные крошки и облачко муки. Данила обернулся, и в его глазах, как в детском калейдоскопе, появились, сменяя друг друга, причудливые комбинации цветных стеклышек: недоумение, ярость, агрессия.
– Ты… Какого хрена ты это сделала?
Надя опустилась на стул. Перед глазами стояла пелена, похожая на колыхание раскаленного воздуха.
– Я не верю. Не верю в нас. Ничего не получится. Правда.
– Что? – Он мелко заморгал оленьими ресницами.
Новый калейдоскоп: растерянность, обида.
– Что ты несешь? – Он неловко дернул рукой, как угловатая марионетка. – Ты головой думаешь или… яичниками?
– Ничего не получится, – спокойно и как-то отрешенно повторила Надя. – Это не работает. У нас с тобой. Я знала. Я ведь хотела от него избавиться.
– От кого? – Он вскочил с табуретки, присел перед ней на корточки, осторожно взял ее безвольные руки, заглянул в ее лицо. – Надюш, ты с ума сошла? Почему это у всех получается, а у нас нет?
– Потому что… – У нее не получалось посадить предчувствие в клетку из знакомых слов. – Потому что мы другие. Мы этого не хотели. Мы не готовы.
– Надюша, дорогая моя, да у тебя же это гормоны. Правда, я читал. Ну скажи мне, что ты так не думаешь.
– Читал? – удивилась она.
– Конечно. Да я целыми днями в Сети торчу, все про беременных читаю. И про детей.
Надя наконец сфокусировала взгляд на его лице. Глаза большие, смотрит взволнованно. Знакомая нежность проснулась где-то в области солнечного сплетения. Вяло шевельнулась, приоткрыла один мутноватый глаз, недовольно повела пушистым хвостом. Зачем вы меня растормошили, я так от вас устала. Но я вам отомщу. Приведу с собою сырость, которую будут впитывать ваши подушки и от которой у вас появятся преждевременные морщинки под глазами. И вам будет горько. И вам будет тошно. И вы пожалеете, что не дали мне вздремнуть.
И сырость действительно пришла – некрасиво скривила Надин рот, полилась по ее щекам, щекотным ручейком заползла в воротник домашнего платья. Данила отвел ее в комнату, усадил в кресло, зачем-то принес плед, хотя в квартире было жарко и душно.
– Все будет хорошо. Я тебе обещаю… Потом покажу тебе, сколько всего интересного нарыл. Нам столько всего надо обсудить. Будет ли у нас коляска или слинг. Будем ли мы делать прививки? Как долго ты будешь кормить… Надя, я буду хорошим отцом. Правда. Правда. Правда.
Он повторял это «правда», как магическое заклинание. Заговор, который мог что-то изменить.
Как ни странно, ей стало легче. В голове прояснилось, стало даже как-то неловко за собственные слова, хоть и породило их искреннее отчаяние. Она с надеждой смотрела на мужа, в его взволнованные глаза, на его решительно сжатые губы. Пыталась нащупать чувство чужого крепкого плеча… и никак не могла.
Платье, сшитое Надей для подруги, подразумевало ассоциации – Венеция, весна, невинность, наглая мушка на щеке перепудренной красавицы, жадный мужской взгляд из-под темных бровей, запретная страсть в нише полуразрушенного палаццо. Декольте, оборки, кружева, легкость шелка, нежность пастели и глубокое, как омут с русалками, декольте. Когда Марианна в этом платье взяла в руки автомат (или что там это было, она совсем не разбиралась в оружии), сотрудники тира синхронно достали мобильные телефоны. Снимали с ухмылками, исподтишка, не догадывались, наивные, что такой реакции она и ожидала, что она нарочно позировала – хлопала ресницами и оттопыривала прорисовывающийся под шелками круглый зад. Вечером того же дня ролики с Марианной в тире появились на «Ю-тьюбе».
Стрелком она была предсказуемо никудышным – длинное платье мешало правильной стойке, отдача казалась невыносимой для ее плеч. Потом на нежной, как у большинства рыжих, коже набухнет синяк, и Борис, косвенный виновник, будет осторожно дуть на него, и это будет первая минута их настоящей близости. Да, одна мишень ей покорилась – неискушенное сердце мужчины, который ее сюда привел. Бориса. Они будут близки на исходе того же затянувшегося дня, и для него это будет спонтанная страсть, а для нее – отточенный сценарий бенефиса. Из тира они поедут в тихое итальянское кафе и закажут один десерт на двоих, и там он даже не будет врать об одиночестве в семье, а скажет все как есть – у них с женой есть договоренность о некоторой свободе. Не то чтобы они гуляют направо и налево, но если у кого-то из них случается «настоящее», то второй не будет препятствовать. Ведь истинная близость – это стопроцентное принятие.
– Я бы так не смогла, – облизнет губы Марианна. – Я собственница.
– А я знаю, – ответит Борис. – У тебя это на лбу написано.
Марианне, с одной стороны, будет обидно. Обычно мужчины ей лгут. То есть не то чтобы обводят вокруг пальца доверчивого Буратино – нет, она опытный игрок и прекрасно знает правила. Просто они вдвоем – мужчина и Марианна – разыгрывают древний сценарий. Он рассуждает об одиночестве, а она его жалеет и понимает все-все. При таком раскладе получается, что она – не просто подобие резиновой куклы из секс-шопа, которую вынимают из шкафа раз в неделю, чтобы потерзать, а потом, свернув в рулон, положить на место. Нет, она Женщина, мудрый эмпат, она не похожа на ту истеричку, в паспорте которой стоит штамп о браке и которая не хочет видеть в нем пойманного льва. Марианна не такая, она льва разглядит, раздразнит пряным запахом горячей крови, а потом выпустит на волю. С другой стороны, Борис был честен, и пусть это так непривычно, но разве на честность обижаются? Он предпочел играть открытыми картами, рассказал ей все еще до того, как они решили снять номер в отеле на час. Он дал ей возможность выбора, предложил честное сказочное перепутье, архетипический камень с надписью: «Налево пойдешь – сам умрешь, направо пойдешь – коня потеряешь». Допив кофе с виски, она, конечно, все равно пошла налево. Наклонившись к его покрасневшему уху, она сама произнесла: «Не хочу сегодня расставаться с тобой». И они отправились в отель, и Марианна даже не спросила, откуда ему известен путь в это временное унизительное гнездышко любви. Продумал все заранее? Или шел по натоптанной тропе?