- Рассчитывать надо только на кабины, по одному.
Машины идут не порожняком, да и ехать в открьпом кузове нелепо. Поморозимся.
"Проголосовав", Кудрин уезжает первым.
- Поторапливайтесь, - прощается он. - Не забудьте, что завтра Новый год.
Потом устраивается на трехтонке, груженной ящиками с патронами, Гранович. Я остаюсь один.
Машин, как нарочно, нет. Вернее, они идут почти нескончаемым потоком, но рядом с шофером кто-нибудь уже сидит. Направление у всех одно: на запад, к фронту.
Выкуриваю одну папиросу, другую, начинаю зябнуть.
Когда вместе со всеми - вроде не так уж и холодно.
Мимо с деревянными лопатами проходят девчата.
- Озяб? - балагурят они. - Идем снег чистить, сразу жарко станет!
- Которые в очках - не чистят! - озорно говорит одна из них и насмешливо, в упор, смотрит на меня.
- И чистят и таким языкам спуску не дают! - я подставляю девушке ногу, она кубарем летит в сугроб.
Подружки хохочут. Подаю девушке руку - она быстро поднимается, и в ту же секунду в сугроб лечу я.
- Помочь, что ли? - опершись на лопату, спрашивает насмешница. Видишь, и согрелся.
- Как тебя звать?
Девушка догоняет подружек, издали кричит:
- Зовут Зовуткой. Счастливо!..
Мне и в самом деле становится теплее, а главное - весело. Чего киснуть: сейчас будет машина, часа через два увижу своих. Вечером встретим Новый год - 1942-й.
Какой он будет? Может быть, закончится война? После разгрома под Москвой немцы отступают. Вчера Информбюро порадовало страну сообщением об освобождении Калуги. Бронетанковая армия Гудериана бежит, с 7 по 25 декабря только на нашем, Западном, фронте гитлеровцы потеряли более 20 тысяч убитыми и ранеными...
В военных прогнозах мы, молодежь, круто расходимся со своими редакционными "старичками". Особенно несправедливым кажется то, что на стороне "старичков"
Левашов. В свободные минуты, когда мы начинаем фантазировать, Левашов охлаждает нас.
- Нет, ребята, не так. Война будет долгой и трудной.
И это говорит Левашов, в наших глазах - образец мужества и бесстрашия! С тех пор, как немцев отбросили от Москвы, армия наступает, и дух наступления кружит нам головы.
Скрипнув тормозами, рядом останавливается крытая машина с большим красным крестом на желтом кузове.
Машина совершенно новая, еще не утратившая свежести краски.
- На М.? - спрашивает выглянувший из кабины немолодой офицер. Я успеваю разглядеть на его зеленых петлицах золотистую змейку - эмблему медиков. Садитесь в кузов. Там одеяла - можете ложиться. Про Калугу знаете?
- Знаю.
Вместительная санитарная машина завалена ватными одеялами. Вверху на ремнях подвешены брезентовые носилки. Оба небольших окна промерзли, в них ничего не видно.
Устраиваюсь комфортабельно: ложусь на носилки, покрываюсь одеялом. Поскрипывая, носилки покачиваются. Пожалуй, я даже выиграл, поехав последним. Ровный шум мотора и размеренное покачивание убаюкивают.
Просыпаюсь от резкого толчка. Деревянные поручни носилок не выдерживают, трещат, я лечу вниз, на мягкие одеяла. Машина останавливается. За стеной - возбужденные голоса, надсадный рев моторов.
Выскакиваю из машины и сначала не понимаю, в чем дело, где мы.
Накренившись, машина стоит на высоком бугре.
Внизу - беспорядочное скопление полуторок, трехтонок, между ними зажато несколько "эмок". Видно, как у передних машин сбежавшиеся шоферы размахивают руками.
Пожилой медик, опасливо поглядывая в небо, стоит у кабины. Нашего шофера нет.
- Что случилось?
- Затор. Две или три машины застряло.
- Может, помочь нужно?
- Сейчас Петро придет. Скажет.
Рослый Петро в пятнистом от мазута белом полушубке возвращается минут через пять.
- Мостик гнилой, - еще издали начинает он, - а тот с маху хотел. И подвалил. Другой объехать норовил - тоже влип.
- Помогать надо?
- И так девать некуда. Теперь сидеть и ждать. Ну, балда!
Шофер вытаскивает истерзанную пачку махорки, крутит огромную цигарку.
- Теперь проваландаемся, - говорит Петро, - час, а то...
Оп закидывает голову вверх, зло швыряет папиросу.
- Дождались, мать их!.. Летят.
Издали нарастает рокот самолетов. Если это чужие, наша переправа взлетит в воздух. Цель недвижима, скопление машин густое, и почти все они гружены снарядами.
Рев застрявших машин становится еще надсаднее.
Несколько человек из середины колонны, точно мячики, скатываются по белому косогору вниз.
- В пекло лезут! - сердится Петро.
Медик стоит с напряженным каменным лицом. "Неужели сейчас конец?" мелькает у меня в голове.
- Под машину надо, - спокойно говорит шофер, - Бежать некуда.
3а нашей машиной, оказывается, пристроился целый хвост - выехать назад невозможно.
И вдруг над колонной, заглушая шум моторов, проносится восторженный крик. Вынырнув из облаков, тесным строем на запад идут краснозвездные истребители.
- Разве здесь, батенька, морозы? - снисходительно говорит медик. Морозы у нас, в Сибири!
- Вы сибиряк?
- Ага, из Тюмени.
- Неуютно у вас?
- Эх вы, молодо-зелено! Тайгу когда-нибудь видали?
- Нет, не приходилось.
- Ну, то-то! Кончится война - приезжайте. Назад потом не выгонишь. Это, батенька, вам не Тамбовская губерния!
- Вы, товарищ капитан, Тамбова не трогайте, - добродушно ухмыльнулся Петро.
Через час-полтора, когда небо начинает быстро синеть, мы наконец двигаемся. Проворно вскакивают в гору легковушки, осторожно перебирается через кое-как сбитый мостик длинная зеленая колонна.
Мороз под вечер крепнет. Внутренние стены машины, покрашенные серой краской, обросли инеем. При сильных толчках иней падает, колючим холодком обдает лицо.
Кажется, что едем очень долго. Все сильнее хочется есть; досадно, что не сообразил сунуть в карман сухарь.
Впрочем, еще немного, и пообедаю. А в двенадцать Гулевой обещал закатить новогодний ужин.
Вот и доехали. Осторожно, чтобы в темноте не споткнуться, пробираюсь к дверце, открываю ее и в нерешительности останавливаюсь. Темная, без единой звездочки, ночь. Тишина. И никаких строений, напоминающих город.
- Вылезайте, корреспондент, - раздается голос медика.
- Где мы?
- А черт его знает где! Деревушка какая-то.
- Что случилось?
- Что-то машина не в порядке.
Оказывается, мы свернули с трассы километра на четыре. Стоим в небольшой улочке - домов десять, не больше. К одному домику подогнана и наша машина.
- Идите сюда, - кричит шофер. - Прямо.
- Я уж думал, ты пропал, - ворчит медик.
Входим в избу. В нос бьет кисловатый дух овчины.
В доме темно, и только открытая печка золотится огнем.
Стоя на корточках, женщина подкладывает в топку какую-то труху.
- Здравствуйте!
Женщина продолжает возиться у печки.
- Громче, - советует шофер. - Совсем бабка не слышит.
- Здравствуй, батюшка, здравствуй! - наконец откликается женщина. - Аи вас тут двое?
Она шевелит в печке кочережкой, пламя вспыхивает ярче, и я вижу, что хозяйка - старушка. Глядя слезящимися глазами, она громко говорит:
- Без керосинчику сидим. Совсем заплошали.
- Промывать глаза надо, мать, - наклоняется над ее ухом медик. Промывать, говорю, надо!
- От дыма это, чай, пройдет.
Петро выходит на улицу. Мотор начинает работать, но потом стихает. Почти тут же шофер возвращается.
- До утра придется.
Становится досадно - хоть бы предупредили на трассе, уехал бы с попутной машиной.
- Что это за село? - кричит капитан.
- Выселки, батюшка, село-то верст восемь никак будет.
- Немцы стояли?
- А што им тут делать? Скотину свели, хлеб забра-"
ли, потом и не казались. Бог миловал.
- Да, помиловал...
Старушка что-то наливает в большое блюдо, кладет на стол деревянные ложки.
- Садитесь, ужинать будем. Хлебушка только нет.
- Ничего, мать, наладится, - говорит Петро. Он первым садится за стол, берет ложку.
Мы быстро опоражниваем блюдо. После горячих жидких щей есть хочется еще больше. Вместе с нами, держа ложку над ладонью, ужинает и хозяйка.
- Спиртишку бы! - вздыхает медик.
Огонь в печке почти погас, делать нечего. Мы с капитаном ложимся на кровать. Петро - на лавку. Старушка в темноте звякает посудой, потом, кряхтя, забирается на печку.
- Встретили Новый год! - иронизирует капитан. Он подносит горящую папиросу к часам. - Без семнадцати десять.
То разгораясь, то тускнея, малиновый огонек неверным светом освещает худощавое, с глубоко запавшими глазами лицо. Капитан лежит на спине и, кажется, неотрывно смотрит в черный потолок.
- Вчера у меня сержант под ножом помер, - неожиданно говорит он. Принесли - вся грудь разворочена.
Нельзя было оперировать. Без толку. Понимаешь, кричать уже не может, а глазами приказывает: спаси! А я что - бог?..
Капитан зло заплевывает папиросу, затихает.
Петро похрапывает. Проходит несколько минут, слышу, как сонно начинает дышать капитан. Отодвигаюсь на самый край кровати - пусть доктор хорошенько отдохнет.
Петро похрапывает. Проходит несколько минут, слышу, как сонно начинает дышать капитан. Отодвигаюсь на самый край кровати - пусть доктор хорошенько отдохнет.
Сейчас, должно быть, наши заканчивают газету. Гулевой где-нибудь на квартире поторапливает хозяек.
В двенадцать они соберутся, равнодушно вспомнят:
"А Прохорова что-то нет...", и сядут за стол. Что делает сейчас Оленька? На заводе у них будет вечер. Пошумят, потанцуют. И Оля будет танцевать с кем-то...
Мне становится мучительно жаль себя.
Сердце начинает стучать чаще, когда после недолгих плутаний по узеньким улицам М. вижу наши голубые автобусы. Они стоят около просторного дома с палисадником. Весело постукивает движок.
С широкого крыльца, помахивая пачкой гранок, сбегает наборщица Зина. Она без шинели, в новом форменном платье.
- Здравствуйте, товарищ лейтенант! - приветливо улыбается она. - А мы вас вчера ждали, ждали!
- Здравствуйте, Зина! Только я не лейтенант.
- Лейтенант, лейтенант! - смеется девушка. - Я вас первая поздравляю! В редакции все звания получили. Вчера!
Быстро поднимаюсь на крыльцо, толкаю тяжелую дверь и попадаю в длинный коридор. По обе стороны - двери. Ну, конечно, это школа. Ага, вот здесь!
- Вот он, пропащий, - кивает Кудрин. Он сидит почти у самой двери, диктует на машинку. - Где пропали?
- Привет, лейтенант! - машет из-за стола рукой Метников.
- Сергей, здравствуй!
- Где застрял?
- Сережа, здравствуйте!
Я не успеваю всем отвечать. Крепко пожимаю руки Кудрину, Метникову, Грановичу, Машеньке, У Грановича и Метникова на петлицах - по три кубика, Старшие лейтенанты!
- Ого, поздравляю!
- Это мы тебя поздравляем! Сами поздравлялись вчера.
- Где же вы были? - спрашивает Машенька,
- Застрял километрах в двадцати отсюда,
- А мы вас так ждали!
- Она тебе новогодний ужин оставила, - усмехается Гранович. Он облизывает губы, как-то особенно смотрит на девушку.
- Правда, правда, - кивает Машенька. - Есть xoтите?
- Очень!
- Пойдемте, накормлю.
- Идите, Прохоров, - разрешает Кудрин. - Потом сходите получите обмундирование. Хотели взять, да побоялись - кто вас знает, какой рост,
- А газета вышла?
- Вы что же думаете, без литсекретаря газета не выйдет? Все в порядке. На три квадрата! Вот! - помахивает Метников.
Газета нарядней, чем обычно, - становится завидно, что не приложил к ней рук. Поверх заголовка красным напечатано: "С Новым годом, товарищи!" Сводка Информбюро, новогодняя речь Калинина, стихи Грановича.
- Успеете почитать! - торопит Машенька, - Есть же хотите!
В конце коридора входим в небольшую комнату. В углу аккуратно сложены шинели, вещевые мешки.
- Наша девичья, - поясняет Машенька. - Бывшая учительская. Через два дня, говорят, нас отсюда попросят - начнутся занятия. Садитесь, Сережа.
Машенька снимает с широкого фанерного ящика газету, я поражен. Белый хлеб, кружок темно-коричневой колбасы, вареная курица.
- Это не все! - улыбается девушка.
Она достает из-под ящика бутылку с яркой наклейкой.
- Портвейн.
- Не надо, Машенька. Лучше вечером.
- Немножко можно. Пресс велел оставить.
- Где он?
- В политотделе.
Машенька наливает полстакана вина, затем льет немножко в другой стакан.
- Это чтобы вам не скучно было. С Новым годом, Сережа!
- Вас тоже, Машенька!
- За вас и за вашу девушку! Чтоб были счастливыми!
- Спасибо, Машенька. И вам - самого большого счастья!
Вино натощак немного кружит голову. Мне чуть-чуть грустно, но хорошо, легко.
- Ешьте, ешьте, - угощает Машенька. - А вот и десерт.
Она достает два больших краснобоких яблока.
- Откуда это?
- Жар-птица принесла, - смеется девушка. - Вчера вечером является какой-то старший лейтенант, спрашивает меня и передает большой сверток. От кого? - спрашиваю. А он плечами пожимает: велели передать, и все.
И разговаривать не стал, козырнул и ушел. Потом смотрим - яблоки. Ну, и ясно стало - не утерпел отец, написал товарищу. Михаила Аркадьевича спросила - правильно, адъютант командующего. Ешьте, чудесные яблоки!
- Нет, Машенька, это подарок.
- Так мы же вчера все ели! После ужина. А это - вам.
- Тогда - одпо вам, другое - мне.
- Вот упрямый!
Мы едим яблоки, улыбаемся. Поддаваясь охватившему чувству благодарности, искренне говорю:
- Хорошая вы девушка, Машенька!
- Ну, ну, не будьте Грановичем, - густо краснеет Машенька.
6
Майор Кудрин мне определенно нравится.
- Газетчик должен писать, иначе он перестает быть газетчиком, - говорит он.
И не только говорит, но и заставляет писать. На третий день нашей жизни в М. Кудрин осведомляется утром, чем я занят, предлагает:
- Знаете, Прохоров, сходите в госпиталь. Поговорите с комиссаром - он посоветует, с кем побеседовать, напишите очерк. Мы вводим новый раздел: "Герои нашего фронта". Вашим очерком и начнем. Как вы смотрите?
Конечно, я очень рад, осторожно высказываю свою заветную мысль:
- А что, если потолковать с кем-нибудь в части?
Майор понимающе усмехается - глаза у него в эту минуту голубеют.
- Не выйдет, Прохоров. Секретариат бросать нельзя.
А свободное время использовать надо. В части завтра выезжают наши "оперативники".
И, видя мое огорчение, утешает:
- Не жалейте, успеете еще и поездить.
Заканчиваю правку корреспонденции, изредка поглядываю на Кудрина. Он сидит против меня, быстро пишет, У него густые, спадающие тяжелыми прядями светлые волосы. Майор машинально ерошит их левой рукой; волосы, словно ручейки, текут между пальцев. Чистое, еще молодое лицо, высокий лоб, голубые глаза, опущенные, как у девушки, тяжелыми ресницами. И только губы, крупные, резко очерченные, сейчас плотно сжатые, да круто обрезанный подбородок говорят о том, что майор - натура далеко не женственная.
Кажется, что я давно знаю его. Вероятно, то же самое чувство испытывают по отношению к нему и другие сотрудники. С ним охотно советуются, обращаются за помощью, и даже Гранович беспрекословно учитывает его замечания по стихам.
Кудрин, как и Левашов, держится всегда ровно. Иногда думается, что этого невысокого плечистого человека, тщательно выбритого, подтянутого ничто не может вывести из равновесия. По первому знакомству таких людей невольно относишь к той категории хладнокровных, которых ничем не удивишь и у которых, если не все, то почти все решено. Тем удивительнее для меня было вчерашнее откровение Кудрина.
Мы работали, когда Кудрину передали письмо.
Я заметил, как блеснули голубоватые глаза майора, когда он взял конверт, и как моментально они погасли, едва он пробежал первые строчки.
- Опять все то же, - заерошил он волосы.
- Из дома?
Кудрин поднял голову, и я поразился - столько большой, невыразимой боли было в его обычно спокойных голубовато-холодных глазах!
- Дома у меня, Прохоров, нет. Был дом, а теперь...
нет.
- У вас что-нибудь случилось?
- Письмо обычное. Пятое по счету... Из Бугуруслана сообщают, что найти семью не удалось. Значит... - майор вздохнул, - не успела эвакуироваться.
Как мог, я начал успокаивать.
- Не надо, Прохоров. Сам хочу верить, что все будет хорошо. Но война страшная штука...
В тот вечер Кудрин впервые рассказал о себе. Он - военный журналист, работал в окружной газете. Война застала его в командировке. А когда он смог освободиться, его родной город был захвачен врагом. Все попытки узнать что-либо о семье кончились, как и в этот раз, неудачей. Оставалось предпологать одно - семья не смогла выехать... Мягко улыбаясь, майор рассказывал о своих детях - пятилетнем сынишке и трехлетней дочурке, со скрытой нежностью говорил о жене - преподавателе пединститута.
Какую выдержку нужно иметь, чтобы столь мужественно носить в себе такую тревогу и боль! Вот он, сдержанный, подтянутый, сидит передо мной, беспрерывно пропуская меж пальцев светлые струйки волос, быстро пишет.
Я выхожу на улицу, сталкиваюсь с Машенькой. Она у нас "зафорсила" надела поверх шинели портупею, лихо сбила набок шапку и выглядит заправским военным, Машенька оживлена.
- Гранки есть?
- Есть, и знаю, где взять, - шучу я.
- Ого, вы нынче веселый? Письмо получили? Завидую!
- Нет, Машенька, письма не получал. А завидовать вам, кажется, теперь незачем, - подчеркиваю я.
Неожиданно Машенька обижается.
- Плохой вы психолог!..
С удивлением, с радостью смотрю, как буквально на глазах встает из праха и руин маленький, еще недавно совсем пустой, мертвый город. На центральной улице убран битый кирпич, запестрили на окнах занавесочки, у входа в каменный домик, что стоит почти у самого моста, забелела крупная, от руки написанная вывеска: "Районный комитет ВКП(б)".
На улице солнечно. Но мое настроение резко идет на убыль, едва я вхожу в госпиталь. Уже на пороге в нос бьет тревожный запах йодоформа. Война снова предстает своей ужасной простотой, жесткой правдой - с убитыми, ранеными, искалеченными...