Высокий худой военный с ромбиками на петлицах надевает халат, небрежно отвечает на приветствие и, не дослушав, кивает:
- К комиссару, к комиссару!
Комиссара нахожу на кухне. Широколицый старший политрук осторожно держит на черной перевязи левую руку, порой забывает о ней и, сделав резкое движение,
морщится.
Повар стоит перед ним красный, смущенный.
- Это я вам напоминаю в последний раз, - жестко говорит старший политрук. - Вы ко мне?
Через несколько минут мы сидим в совершенно пустой комнате. Поглаживая раненую руку, комиссар выслушивает меня, соглашается:
- Конечно, народ чудесный! И очень правильно, что решили написать о них. О тех, кто в боях, - напишут.
А эти пойдут по госпиталям и молчком унесут свои подвиги... А вот конкретно о ком - трудно решить. Толком людей тут не узнаешь: по сути дела мы - эвакогоспиталь. С тяжелоранеными в наших условиях много не поделаешь, стараемся их в тыловые госпитали отправлять.
Умолкнув, комиссар просматривает какие-то списки, шуршит страничками.
- Напишите, пожалуй, о Кузнецове.
- А он кто такой?
- Кузнецов? Летчик-истребитель.
Комиссар ногтем подчеркивает найденную фамилию.
- Вот. Восемнадцатого года рождения. Кандидат партии. Награжден орденом Боевого Красного Знамени, Сложный перелом правой руки. На днях эвакуируем.
Надеваю белый халат, едва доходящий до колен, иду следом за комиссаром. В узком коридоре бывшей райбольницы тесно. Бегают санитарки, ковыляют раненые, откуда-то слышен стон. Тревожно чернеет крупная надпись на застекленной матовой двери: "Операционная, Входить запрещено".
В большой, залитой солнцем палате десять - двенадцать коек. Лежат только несколько человек, остальные сидят на кроватях, некоторые читают.
- Товарищ комиссар, книжек бы, что ли, достали, - говорит усатый пожилой раненый с забинтованной головой.
- Книги завтра будут - обещал подослать райком.- Только вам, Афанасьев, по-моему, читать много не сле-"
дует. Опять температура взлетит, - Шут с ней.
Летчик лежит в самом углу, лениво смотрит в потолок.
- Мы к вам, Кузнецов, - говорит комиссар. - Вот товарищ из армейской газеты. Хочет написать о вас.
Комиссар уходит.
Кузнецов кладет правую, неуклюжую руку в бинтах на живот, опирается на здоровую левую, присаживается.
- Это вы корреспондент?
- Я.
На секунду мы встречаемся взглядом. Глаза у него насмешливые, упрямые.
- До смерти не люблю корреспондентов, - спокойно говорит Кузнецов.
В палате раздаются смешки.
Заметив мое смущение, летчик, как ни в чем не бывало, спрашивает:
- Папиросы есть? Третий день на махре.
- Ты, лейтенант, не ломайся, - говорит усатый Афанасьев. - Все вы, летчики, такие - с гонорком! Пусть товарищ напишет.
- А я что? - искренне удивляется Кузнецов. - Пусть пишет.
Сверкая белыми крупными зубами, он весело смеется.
- Вы не сердитесь. Корреспондентов я, правда, начал бояться. Когда сбил первого немца, приехал к нам в часть корреспондент из нашей же летной газеты. Ну, думаю, свой парень, чего не поговорить! А он даже не летал ни разу. Беда!.. Решил написать очерк с мудреным названием: "Психология подвига". Ну, доложу вам, взмок я от его психологии! Расскажи да расскажи, что я думал, когда сбивал немца. Говорю ему: поверь ты, ради христа, ничего не думал! Некогда было думать! Думал, говорю, что если я его вниз не суну, тогда он меня продырявит! Не нравится: прямолинейно, говорит, очень... Ну, бились, бились, потом, спасибо, вызвали в штаб. Отделался...
Лейтенант озорно смотрит на меня:
- Вы-то мучить ые будете?
- Не буду, - не совсем уверенно обещаю я.
- Ох, будет! - улыбается Афанасьев.
Лейтенант старается помочь мне - он подробно излагает свою несложную биографию, а я поглядываю и стараюсь запомнить его. Хочется, чтобы в очерке был и короткий запоминающийся портрет этого юноши с живыми черными глазами. Досадно, что подвижное молодое лицо летчика кажется обычным, без каких-либо запоминающихся черт. В самом деле, не станешь же писать о герое, что у него крупные, смешно оттопыренные уши?
Исписано уже страниц восемь-десять. Я знаю теперь, что Александр Кузнецов родился в Куйбышеве, закончил десятилетку, перед самой войной кончил летное училище.
Подробно, с некоторыми летными терминами, которыми можно будет щегольнуть в очерке, записаны и боевые подвиги лейтенанта. Но кажется, что главное так и не записал. Может быть, не хватает этой самой "психологии"?
- Ты бы ему про девушку рассказал, - вмешивается Афанасьев, все время внимательно слушавший Кузнецова.
- Про какую девушку? - подхватываю я.
- Да это не стоит, - говорит Кузнецов. - Для газеты не интересно.
- А все-таки? Не обязательно для газеты.
- Так-то, пожалуй, любопытно. Девушка меня одна спасла. Это еще летом, в самом начале войны.
- Ну, расскажите!
- Ладно, расскажу. Давайте еще подымим.
Закрываю блокнот, протягиваю Кузнецову папиросы.
- Я прилягу, - говорит лейтенант.
Он осторожно ложится, бережно укладывая забинтованную руку, молча курит.
- Да, была у меня такая встреча, - наконец говорит он, и я вижу, как его насмешливые глаза становятся задумчивыми, нежными.
...Когда лейтенанту Кузнецову стало ясно, что не только до аэродрома, но даже до своей земли не дотянуть и его "ястребок", донельзя израненный в неравном бою, отслужил, он выбросился с парашютом.
Внизу зеленым морем раскинулся лес. Над его ровной поверхностью, далеко справа, взметнулось и тут же рассеялось голубоватое облачко. Прощай, "ястребок"!..
Приземляясь, лейтенант больно ушибся о дерево, повис на сучьях, рванулся и упал на землю. Остро заныла нелепо подвернувшаяся нога.
Место было незнакомое. В многоголосый гомон леса - с шелестом листьев и птичьими голосами - не врывался ни один посторонний звук. Сладко пахли разморенные зноем травы, в резной листве земляничника краснели спелые ягоды. Во всем окружающем было столько ласкового покоя, столько величественной отрешенности от суетных дел человеческих, что Кузнецов с трудом поборол в себе расслабляющее, как истома, желание: хотелось лечь и, закрыв глаза, дышать этими сладкими запахами трав и ягод. Но уже в следующую минуту летчик был на ногах. Он вынул пистолет и, оглядываясь, двинулся на восток.
Вскоре лес поредел. На опушке желтела железнодорожная насыпь. Линия не действовала - полоски рельсов были покрыты тусклой ржавчиной. Полотно, раздвинув опушку, поворачивало в лес, терялось в его зеленой чаще.
У самых рельсов, прижимаясь к лесу, стояла сторожка.
Чуть поодаль раскинулось с десяток крестьянских избутек. Кузнецову даже показалось, что он слышит тявканье собак.
Что делать?
Выждав, пока совсем завечерело, лейтенант осторожно пошел к сторожке. Постоял, прислушался. Из-за дощатой двери не доходило ни одного звука.
Держа наготове пистолет, Кузнецов тихонько стукнул.
За дверью послышались неторопливые шаги, старческий ворчливый голос:
- Кого бог несет?
- Свой, русский.
Хозяин явно не торопился открывать. Донесся шепот - старик с кем-то советовался. Затем звякнула щеколда, женский голос пригласил:
- Входите.
В комнате тускло мигал каганок, отбрасывая ка выбеленные стены колеблющиеся тени.
- Здравствуйте, хозяева, - поздоровался лейтенант и тут только рассмотрел, что его заступница - миловидная девушка.
- Вы кто же будете? - заговорил старик.
Лейтенант прямо посмотрел в настороженное лицо старика.
- Советский командир. Летчик. Остался без машины, прыгнул да вот еще ногу подвернул.
Старик участливо посмотрел на лейтенанта, заторопил дочку с ужином, шепотком начал извиняться.
- Прости, мил человек, что хоронюсь так. Время-то вон какое...
- Ну, что вы, что вы!
Через минуту Кузнецов сидел за столом, е аппетитом ел рассыпчатую картошку, рассказывал, что делается на Большой земле, и сам слушал невеселый рассказ старика.
- Уйти с дочкой не успели. Клином немец тут прошел. Корову увели, свинью прирезали - навели порядок!.. Сейчас в деревне-то не стоят, а наездом бывают.
Боюсь вон, как бы над девкой не намудровали, охальничают сильно...
Лейтенант поглядел на девушку, невольно залюбовался. Смущенная словами отца, она вспыхнула, закусила губу. Глаза девушки гневно потемнели. Застигнутая взглядом летчика, она смутилась еще больше, отвернулась.
- Как вас звать? - спросил Кузнецов.
- Наташа.
- Что же, Наташа, худо в неволе?
- Так плохо, что порой лучше бы не жить! - горячо отозвалась девушка. Иной раз кажется, сама бы их всех передушила!
- А ты зря не болтай! - строго остановил старик. - Много ли одна сделаешь?
- Появятся партизаны - уйду.
- Вот тогда и толковать будем.
Уже укладывались спать, когда снаружи послышались шаги, резкие удары в дверь.
Наташа побледнела. Старик, охнув, прирос к табуретке. Кузнецов поднялся, зажав в руке пистолет.
Наташа побледнела. Старик, охнув, прирос к табуретке. Кузнецов поднялся, зажав в руке пистолет.
И вдруг осененная догадкой Наташа коротко бросила отцу:
- Туши свет, отпирай, скажи - дочь с мужем.
Тоном, не допускающим возражений, показала лейтенанту на свою кровать:
- Ложитесь мигом! Одежду под подушку.
Все это произошло в какие-то секунды. Девушка сбросила платье в тот миг, когда погас свет.
В дверь грохотали.
- Иду, иду, - ворчливо отозвался старик и, кряхтя, долго возился с запором.
Резкий луч электрического фонарика золотым столбиком уперся в стену. Немцы - их было трое - внимательно осмотрели комнату, - Чужой есть?
- Нет, господин хороший, никого нет, - ответил старик. - Я да вон дочка со своим мужиком спит.
Долговязый немец подошел к кровати, осветил лица лежащих. - Кузнецов всхрапывал, девушка сонно приоткрыла глаза, глубже укрылась одеялом. Мелькнула смуглая девичья рука, глаза долговязого похотливо забегали.
- Встать!
Кузнецов не пошевелился.
- На ухо тугой, - поясняя, старик дергал себя за ухо, торопливо повторял: - Не слышит, говорю, глухой. С измальства так...
Едва гитлеровцы ушли, Наташа соскользнула с кровати.
- Поспите немного, а утром отправитесь, Сегодня больше не придут.
Разбудили Кузнецова рано утром - за окном еще только занимался рассвет. Молочный туман обволакивал землю, гасил побледневшие звезды.
- Вставайте, муженек, - улыбалась Наташа. - Пора.
Чувствовал себя Кузнецов отлично, он отдохнул, боль в ноге утихла. Через несколько минут, одетый в широкие неглаженые штаны, просторную рубаху, в помятом картузе, он совершенно не был похож на офицера.
Сердечно попрощавшись со стариком, Кузнецов с Наташей отправились в путь.
В лесу было тихо, свежо. На траве лежала тяжелая роса, влажно блестели листья.
Шли молча. Лейтенант шагал вслед за Наташей и думал о том, какие неожиданные случаи готовит жизнь.
Ему предстояла неведомая, может быть, полная опасностей дорога, но было легко и радостно от сознания, что на родной земле живут честные, гордые люди, и в неволе верные своей Родине.
Потянуло речной свежестью, вскоре узкая лента реки блеснула между сырыми стволами деревьев. Вода в речке в этот ранний час казалась синей.
- Какая синяя!
- По утрам всегда так. Мы ее так и зовем - Синяя речка.
Вскоре девушка остановилась.
- Вот тут и перейдете - тут мелко. А там - прямо да прямо. Верст через двадцать будет село Алексеевка.
Зайдите в крайний дом, у самого овражка, спросите Гордеевых. Скажите от нас. Это наш дядя. А это вам на дорогу.
Девушка протянула Кузнецову небольшой, туго набитый сверток.
Лейтенант взял сверток в руки, посмотрел в ясные большие глаза девушки и почувствовал, что ему грустно расставаться с ней.
- Что же, Наташенька, до свидания. Спасибо вам за все - за жизнь спасибо! - и, решившись, крепко прижался губами к смуглой руке девушки.
Наташа зарделась.
- Ну, что вы, сердиться буду!
Она отняла руку, улыбнулась и пошла назад. Потом обернулась, помахала платком и исчезла среди зарозовевших под первыми лучами стволов.
- Вот и все, - говорит Кузнецов. Он зажигает папиросу, приподнимается на локте. - Как сейчас, перед глазами стоит. Помирать стану - не забуду!
- Слушайте, лейтенант, можно об этом написать?
- Как хотите, - уже равнодушно говорит Кузнецов и устало опускается на кровать.
В коридоре сталкиваюсь с комиссаром.
- Как беседа, состоялась?
- Да, конечно.
- Разговорились, значит? - комиссар немножко удивлён.
- Отлично разговорились. Спасибо вам. Чудесный у вас народ!
- Народ! - улыбается комиссар. - Золотой народ, советский!
7
Машенька разбирает почту.
- Прохорову, Прохорову, Прохорову... Пять штук - получайте!
Письма все из частей: с овальными штемпелями полевой почты. Очерк "Девушка с Синей речки" неожиданно для меня получил одобрение читателей. Сказалась тут, конечно, и помощь Метникова: по его замечаниям я дважды переписал очерк заново. Нынешние письма, как и семнадцать других, полученных в последние дни, - отклики солдат. Содержание писем самое разное. Это и бесхитростные, трогающие сердце похвалы - "ловко написано", и вопросы, где живет девушка с Синей речки, что сейчас с ней, и просьба сообщить адрес лейтенанта Кузнецова. К сожалению, летчик уже эвакуирован.
- Довольны?
- Очень доволен.
- Тогда, - Машенька помахивает желтым конвертом, - премирую вас! Почерк женский. Обратный адрес...
Выхватываю письмо. Торопливый, разбросанный почерк Оли начинает звучать живым голосом.
"Здравствуй, родной!.."
Не знаю, как кто, а я люблю читать письма наедине.
Набрасываю полушубок, выхожу на крыльцо.
На улице тепло. С крыш падают тяжелые капли, нетнет да грохнется, сверкнув на солнце, стеклянная морковина сосульки.
"...как долго идут письма! Знаю, что нельзя, а хочется знать, где ты. Западный фронт большой. Я иногда смотрю на карту, найду какой-нибудь городок, о котором никогда не слышала, и думаю: "А может, ты здесь?"
Новый год встретила невесело: тебя нет. Вечер у нас был, но мне пришлось уйти. Похварывает мама - надо быть с ней. Сейчас ей получше. Она тебе передает привет.
Ты спрашиваешь, что нового в городе? Да ничего, Сережа. Мы живем вашими новостями. День начинается сводкой, кончается сводкой: что на фронте? Наши заводские помогают вам неплохо: задания перевыполняем.
Иногда пройду по цехам, и такая меня гордость берет!
Женщины, девчата, очень много ребят, почти мальчишек, - а как работают! Ты прав, Сережа, - чудесные у нас люди!
Знаешь, я только сейчас начинаю понимать, что такое война. Появился у нас на заводе новый работник. Макаров его фамилия. С первого дня был на фронте, потом ранили, вот он к нам и попал. Пошли мы вчера с ним в горком, он по дороге и говорит: "Знаете, Оля, у меня семья погибла". Представь себе, у него была жена, маленькая дочка, и в первый же день войны они погибли под бомбежкой. Так мне его жалко стало!.."
- Письмо читаете? - Да, письмо.
Пресс тяжело поднимается по ступенькам, становится рядом. Лицо у него расстроенное, Он ловит ладонью каплю, растирает ее.
- Гуария убили, - негромко говорит он, - Как убили?!
- Так, убили. В атаке...
Созывается внеочередное совещание.
Мы сидим, тесно прижавшись друг к другу, подавленно молчим. В сторонке сидит сумрачный Кудрин.
Пресс ходит по комнате, изредка останавливается, суховато говорит:
- Я предупреждал: не геройствовать!.. Толку от такого геройства мало, вред - большой... Учитесь владеть лучше своим оружием - пером... И не забывайте, что это - оружие!.. Принимать участие в боевых действиях без прямой необходимости запрещено. Все!
Слово берет Левашов.
- Я чувствую себя особенно виноватым в происшедшем. Мне надо было после командировки поговорить с вашими работниками... Рассказать, почему я принял участие в атаке... По-товарищески предупредить, что я, кадровый военный, участвовал в боях и раньше. Ничего этого по ложной скромности не сделал. Очень тяжело брать на себя такую вину...
- Сделанного не поправишь, - хмуро говорит Кудрин. - Войн без жертв нет.. Другое дело, чтобы их было меньше... Я, товарищи, думаю вот о чем. Мы все нэ только журналисты, но прежде всего солдаты. В любой день, в любой час может сложиться такая обстановка, -когда ручку нужно менять на винтовку... А все ли умеют ею по-настоящему владеть? А автоматом?.. Занимаясь газетой, мы все должны хорошо научиться пользоваться оружием.
- Правильно, - поддерживает Левашов. - Я помогу.
- Но соваться без дела под пули. - продолжает Кудрин, - конечно, нельзя. И правильно редактор запрещает!
- Мальчишка, совсем мальчишка, - горестно говорит Пресс. Он трогает свой ершик и уже другим, будничным тоном распоряжается: - Давайте за работу. Левашову и Грановичу выехать сегодня в части...
Работа не клеится. Машинально читаю статью, что-то правлю, а сам словно отсутствую. В смерть Гуария не верится. Вот-вот, кажется, поправляя на курносом носу очки, он войдет, удивленно оглянется и спросит: "Вы что же раскисли, как римляне после первого поражения?.."
Ужинаем в этот раз неохотно. Пресс остается писать передовую на завтра, Кудрин и Левашов ушли в политотдел. Разогретые консервы - наша любимая капуста со свининой - остаются почти нетронутыми.
Метников теребит подросшие рыжие усы, разглядывает вилку.
- Жил человек и - нет человека. Диссертацию писал... А мать - старушка. У нее только и свет в окошке был, что Мишенька...
- Давайте вместе с письмом пошлем и денег, - предлагает Гранович.
- Это дело, - оживляется Метников. - Пока пенсию установят.
Машенька благодарно смотрит нд Грановича, тот ловит ее взгляд, светлеет.
- Денег на себя мы почти не расходуем. В военторге покупать нечего, некоторым из нас их некому и посылать.
Вообще нигде так мало не значат деньги, как на фронте.