- Да. Кто вам сказал?
- Новенькая заходила.
- А где девчата?
- К Маше побежали...
Направляюсь к редакции, но потом круто поворачиваю. Надо повидать Машеньку.
- Товарищ лейтенант, - окликает Зина.
Девушки идут навстречу. Глаза у обеих уже красные.
- Машенька там?
- Нет, видно, в редакции. Вас Лена велела позвать,
- Иду. А вы куда?
- К Машеньке.
- Потом, девчата. Набирать надо. В номер.
Екатерина Васильевна прибирает на кухне, жалостливо всхлипывает.
Лена быстро пишет. Заметив меня, она показывает головой на исписанный лист. Сверху - указание: "Пере-!
даем передовую статью газеты "Правда" для обязательного опубликования..."
Забираю исписанные страницы, бегу к Прессу. Ну, и денек выдался!
Редактор шагает из угла в угол. Машенька сидит, закрыв лицо руками. Грановича нет.
- Вот, в номер!
Пресс читает заголовок статьи.
- Перепечатать не надо?
- Наберут, отчетливо написано, - говорю я.
- Сдавайте.
- А куда ставить?
- Снимайте передовую, заверстайте на три колонки, Сводку Информбюро переберите на две колонки.
- А сообщение?
- Что у нас там внизу?
- Информация по Союзу.
- Переверстайте.
Хочу подойти к Машеньке, но Пресс выразительно показывает глазами: не надо!
Поднимаюсь в автобус. Почти всю первую полосу нужно набирать заново.
- Номерок, - качает головой Иван Кузьмич. - До утра теперь!
Машенька все так же сидит, закрыв лицо руками.
Пресс протягивает пачку "Казбека".
- Угощайся.
- Откуда? Гулевой привез?
- Привезет! У интенданта со стола забрал.
За окном раздается шум подъехавшей машины.
- Вот и Гулевой, легок на помине.
Пресс заглядывает в окно, живо вскакивает.
- Бронетранспортер! Это командующий!
Коренастый пожилой человек в сером плаще останавливается на пороге, быстрым взглядом окидывает пустоватую комнату с четырьмя застланными газетами фанерными ящиками.
- Здравствуй, редактор, - негромко говорит генерал И кивает в сторону Машеньки. - Она?
- Она.
Командующий подходит к Машеньке, кладет ей на голову руку.
- Здравствуй, Маша!
Мы с Прессом тихонько выходим.
10
Шофер останавливает машину, показывает рукой вправо.
- Вам туда. Километра три, не больше.
- Ну, спасибо, что подвезли.
- Пожалуйста, товарищ лейтенант.
Трехтонка трогается. Я схожу с дороги на тропинку, оглядываюсь. Впереди за буреющими прошлогодней стерней полями виднеются ветлы, угадываются серые пятнышки домиков. Это и есть наша Трофимовка. Через полчаса буду дома.
дома - это в редакции. В стрелковом полку я пробыл всего четыре дня, а ощущение такое, словно не видел своих давным-давно. Если б на сапоги не налипала тяжелая жирная земля, которую то и дело приходится счищать, побежал бы! Снимаю шинель, - полушубок я свой давно забросил, перекидываю ее через плечо, прибавляю шаг.
Подсыхают дороги, зеленеют лужайки, припекает солнце. В овражке все еще журчит ручей, недавно, должно быть, он шумел тут, как добрая река: берега овражка почти доверху покрыты сухим потрескавшимся на солнце илом. Сейчас вода в ручье чистая, прозрачная - где-то в низинах дотаивают последние снега. На гибком лозняке появились узенькие листочки. Срываю несколько листков, мну в ладони, с удовольствием вдыхаю их свежую терпкую горечь.
На фронте - тихо. Но это та самая тишина, которая всегда предшествует большим боям. Да и понятие тишины здесь очень относительно. Тщательно замаскированные снайперы ловят на прицел зазевавшихся гитлеровцев; переходят линию фронта разведчики; по ночам, точно фейерверки, проносятся трассирующие очереди, повисают в небе бледно-зеленые зонтики ракет... Очень хотелось остаться в части до наступления, но приказ у меня жесткий: не задерживаться. Пресс по-своему прав:
почти весь литературный состав редакции в разъезде, кому-то нужно быть и на месте.
Помня совет Кудрина - не разбрасываться, почти все четыре дня своей недолгой командировки я провел в роте лейтенанта Азаряна. Побывать в этой роте настойчиво советовал и командир полка и его заместитель по политчасти.
- У Азаряна лучшие в полку снайперы.
- Народ у него замечательный!
Предварительное представление об Азаряне, составленное по рассказам, совершенно не совпало с действительностью. В батальоне сообщили, что до войны Азарян работал директором МТС. Мысленно мне рисовался плотный, рослый армянин в летах, этакий черноволосый витязь с огненным взглядом.
Велико же было удивление, когда Азарян оказался совершенно молодым человеком, - в своей родной Армении этот худощавый двадцатичетырехлетний юноша был, вероятно, самым молодым директором МТС.
Черные волосы - это единственное, что сохранилось от мысленного портрета, и, по совести говоря, было бы странно, если бы Азарян оказался белокурым... Командир роты был на редкость спокойным, выдержанным человеком. Приказания он отдавал ровным голосом, и приятно -было видеть, как четко, более того - охотно эти приказания выполнялись. Пришлось видеть Азаряна и за неприятным для него делом. Усатый, явно гражданского вида ротный писарь перепутал какие-то списки и мучительно потел, выслушивая убийственно спокойные замечания командира.
Лейтенант одобрил намерение написать о снайперах, сразу же назвал фамилию ефрейтора Займурзина. Не знаю, как у меня получится очерк, но смуглый Файзула Займурзин стоит перед моими глазами и сейчас. У ефрейтора коротенькая, очень несложная биография: сын казанского железнодорожника, в 1939 году вступил в комсомол, летом 1941 года закончил десятилетку, ушел на фронт.
За меткую стрельбу Займурзина прозвали в роте Золотым глазом. Образное это выражение как нельзя лучше подходило к нему и в прямом смысле. Когда Файзула смеялся, его светло-карие глаза светлели еще больше, казалось, что в них действительно поблескивают крапинки золота. Пилотка не могла прикрыть буйных, иссинячерных волос, резко оттенявших чистый юношеский лоб и горячий румянец на смуглых, еще не знавших бритвы щеках.
- Кем вы хотите стать после войны? - полюбопытствовал я на второй день нашего знакомства.
Глаза у Файзулы золотисто засияли, румянец запылал еще жарче.
- Поэтом!
- Вот как! Вы любите стихи?
- Очень!
Вчерашний десятиклассник великолепно знал Пушкина и Лермонтова, читал наизусть стихи многих советских поэтов. То, что сам он написал еще очень мало, Файзулу не смущало: жизнь только начиналась!
С гордостью Займурзин рассказал о знакомстве с татарским писателем Адель Кутуем. Фамилию Кутуя я вспомнил сразу же, как только Файзула назвал его повесть "Неотосланные письма". Сейчас Адель Кутуй на фронте. Файзула искренне был огорчен тем, что пе мог разузнать адреса своего учителя.
Прочитал Файзула и несколько своих стихотворений, В дословном переводе на русский язык они мало походили на стихи в обычном смысле этого слова. Но даже в таком виде - еще не уложенные в определенный размер, не зарифмованные, это были настоящие стихи - с интересными смелыми сравнениями, неожиданным поворотом мысли, какие-то непохожие и привлекательные.
Впервые я пожалел, что не умею переводить; надо будет рассказать Грановичу.
На рассвете мы забрались с Файзулой в небольшой окопчик, открытый на бугре. Маленькая деревушка, в которой стояли гитлеровцы, была видна отсюда, как на ладони. Окопчик находился в дубовой рощице, и требования Азаряна и Займурзина быть предельно осторожным, не высовываться показались мне лишними. Разве может нас кто-нибудь здесь увидеть!
Когда туман начал рассеиваться, впереди холодно блеснула поверхность реки, недавно освободившейся ото льда, за ней - небольшое село. В бинокль отчетливо были видны избы, крытые соломой, маковка старой церкви со снятым крестом.
Займурзин лежал неподвижно, пристально всматриваясь вперед. Со стороны казалось, что он и его винтовка с оптическим прибором - одно целое. Я вооружился биноклем. От напряжения у меня начали болеть глаза, а ведь снайпер следил еще напряженнее!
Можно было подумать, что село безлюдно, .только над одной крышей вился ранний дымок. Но вот промелькнула женская фигура, в промежутке между двумя избами проковылял старик в полушубке. Я быстро взглянул на Займурзина снайпер лежал неподвижно, слившись с винтовкой, закусив губу. Вот мелькнуло какое-то серо-голубое пятно.
Выстрел.
Голубоватое пятно дрогнуло, плашмя рухнуло наземь.
- Теперь берегись.
Вопрос - чего беречься? - задать я не успел. На маленькую рощицу, надежней которой, казалось, ничего нет, обрушился целый ураган огня. Беспорядочный пулеметный ливень хлестал по стволам деревьев, сбивал кору, поднимал фонтанчики влажной липкой земли...
...Вот и Трофимовка.
Еще издали вижу, что на крыльце кто-то читает газету. Это шофер Леша.
- Здравия желаю, товарищ лейтенант! - вскакивает он. - С прибытием.
- Здравия желаю, товарищ лейтенант! - вскакивает он. - С прибытием.
- Спасибо, Леша. Что, опять ошибка?
- Нынче вроде нет.
Мы понимающе смеемся, закуриваем. С некоторых пор все редакционные начали побаиваться Лешиных чтений: того и гляди новая неприятность! Учился Леша мало, читает медленно и поэтому не схватывает, как обычно, все слово, а неторопливо, на ощупь прочитывает его. Тут-то и обнаруживаются наши "огрехи". Споткнувшись как-то на слове "насупление", Леша обратился за разъяснением к редактору. С тех пор Пресс зовет его ревизионным корректором.
- Что у нас нового?
- Все так же. Вчера Гранович уехал. А в тот день, как вы уехали, капитан Левашов был. День только и пробыл.
- Жаль, опять его не повидал. Остальные на месте?
- Все тут. Михаил Аркадьевич с майором в штаб поехали. Как бы от нас майора-то не забрали.
- Кудрина? Говорили разве что?
- Сватают его будто в другую газету.
- Вот это да! А он?
- Да кто его знает? Может, и пойдет: повышение.
Еще с порога бьет острый запах дегтя. Ну, конечно, это от сапог Кузнецова!
- Привет, лейтенант!
Кузнецов не спеша поднимает голову - он что-то пишет, - смотрит секунду-другую, точно не узнавая, потом здоровается. В доме больше никого нет.
- А где все?
- Все? - Кузнецов оглядывается, удивленно пожимает плечами. - Не знаю, только что были.
Он вдруг улыбается, замкнутое лицо его чудодейственно меняется становится открытым, добродушным, нос по-ребячьи морщится.
- Это они, наверно, от моих сапог убежали. Вот не любят!
- А зачем же вы их так мажете?
Улыбка уже исчезла с его лица. Оно опять становится обычным - замкнутым и, пожалуй, грубоватым, с плотно сжатыми губами и тяжело сведенными скулами. Кузнецов задумчиво поглядывает на жирный, обильно пропитанный дегтем сапог, постукивает им по полу.
- Предохраняет ко-жу от порчи. Проверено.
Решив, что разговор на этом закончен, он опять склоняет над тетрадью крупную, с редкими и жесткими темными волосами голову.
- Вы давно вернулись?
- Я? - Тетрадь уже полностью завладела вниманием лейтенанта. - Нет, недавно.
Странный он человек, этот Кузнецов. Журналист - отличный. Из каждой командировки Кузнецов привозит материала в пять раз больше, чем нужно. Пошлют за корреспонденцией - он привезет пять корреспонденции, десяток информации, несколько интересных военкоровских писем. Мне приходилось готовить его корреспонденции в набор. Журналисты знают, как буквально отдыхаешь, вычитывая умело сделанную статью. Редактор с полным основанием называет его находкой (Метников всегда добавляет - в сапогах). Но зато поговорить с ним почти невозможно: более скупого на слова человека встречать мне еще не приходилось. Сдаст свой материал и в ожидании следующей командировки молча сидит над толстой клеенчатой тетрадью. Что пишет - неизвестно.
- Так, кое-какие мысли, - это все, что можно услышать в ответ на самые настойчивые расспросы. Метников уверял, что у Кузнецова до войны было издано две повести, но никто их не видел. Гранович пытался было разузнать об этих книгах у самого автора, но тот отмахнулся:
- Ерунда!
Во всем нашем коллективе у Кузнецова есть один собеседник - метранпаж Иван Кузьмич, такой же молчальник. Мы хохотали, когда Метников воспроизводил одну такую беседу в лицах. Иван Кузьмич и Кузнецов, рассказывал он, сидят на лавочке, курят. Проходит минут пять, десять. Кузнецов говорит: "Потеплело", Иван Кузьмич согласно кивает: "Пора, апрель". Проходит еще несколько минут. "Сеять скоро начнут". - "А что вон как припекает". Потом Кузнецов тушит окурок о подметку сапога, встает. "Пойду, заболтались мы, Кузьмич"...
Метников оказывается в наборном цехе. Иван Кузьмич сосредоточенно возится над полосой, ответственный секретарь оживленно рассказывает что-то Зине. Девушка весело смеется:
- Сбрили бы вы их, товарищ старший лейтенант. Ну зачем вам усы?
- Солиднее.
- Не солиднее, а старее. Кто сейчас усы носит?
- Да еще рыжие, - поддерживаю я.
- Но, но, только приехал, а уже дерзит! Пушкин носит!
- Пишет он? - вспоминаю я нашего нового военкора, носителя знаменитой фамилии.
- Чтоб Пушкин да не писал! Завтра опять заметка идет. Пошли, что ли?
На лестничке сталкиваемся с Нюрой.
- Ага, опять с Зайцевым пролюбезничала, - дразнит Метников. - Сейчас тебе Кузьмич задаст!
Девушка сердится.
- А ну его, только и бурчит!
В редакции по-прежнему сидит один Кузнецов. Он мельком смотрит на нас, снова пишет.
- Мысли, - подмигивает Метников. - Ну, как съездили?
Я коротко докладываю о командировке.
- Хорошо, готовьте очерк. Послезавтра поеду я.
- Анатолий Семенович, правда, что Кудрина забирают?
- Откуда вы узнали?
- Леша сказал.
- Ох, эти редакционные шоферы, всегда все знают!
Вызвали обоих, не знаю, чем кончится. К вечеру выяснится.
- О семье его ничего нет?
- Нет, ничего. Мучается мужик, только виду не показывает... Да, между прочим, можете меня поздравить.
Не могу не похвастать.
- С чем?
- Извольте, полюбуйтесь.
На второй странице "Красной звезды" напечатан большой очерк Метникова "Разведка идет в тыл врага".
- Здорово!
- Если не лень, прочитайте. Интересно, - ваше мнение.
Начав читать из обычного любопытства, уже вскоре увлекаюсь по-настоящему. В отличие от наших бесхитростных зарисовок очерк Метникова - писательский, с интересным сюжетом, с портретами людей, с запоминающимися деталями, которым веришь. Сразу отчетливо представляю, как далеко моим очеркам до очерка Метникова, как много еще нужно работать, учиться.
- Да... замечательно!
- Ну, до замечательного далеко, а на тройку вытянет.
Вот кстати, и наши девушки. Один букет мне!
У Лены и Машеньки в руках охапки подснежников.
Девушки раскраснелись; их свежие румяные лица, зеленые гимнастерки и синие подснежники - одновременно и контраст и гармония. Видел бы живописец!
- А все не хотите? - задорно спрашивает Машенька. Увидев меня, она вспыхивает, сухо говорит:
- Вам письмо, сейчас дам.
Лена, молча поклонившись, проходит к приемнику, - Вот, пожалуйста, подает Машенька конверт.
- Машенька, вы чем-то расстроены?
- Какое это имеет значение? - пожимает плечами девушка. - Леночка, я сейчас.
Письмо от Оли.
- Про очерк не забудьте! - кричит вдогонку Метжиков.
Бугор за околицей подсох, зазеленел. Бросаю на траву шинель, сажусь, быстро вскрываю конверт. Хватит испытывать терпение!
Размашистый, бесконечно родной почерк. В глаза почему-то сразу бросается и тут же теряется слово: "Макаров", "...прости, что долго не писала". Так, так. Ах, вот где: "Макаров уверяет, что в редакции безопасно.
Я успокоилась. Это мы возвращались с актива, говорили о тебе. Ты, конечно, не обидишься, что он проводил меня до дому - собрание кончилось поздно. И ничего не думай: он просто хороший, немного несчастный человек...
Мама тебе всегда передает приветы..."
Письмо коротенькое, ласковое. Перечитываю его несколько раз подряд, потом лежу на траве, смотрю в небо.
По синей воде плывут прозрачные легкие льдинки облаков. Солнце все добрее, льдинки, уплывая на восток, тают и тают. Там на востоке, далеко отсюда, моя Оленька.
Строки возникают как-то сами по себе, непроизвольно:
Сколько ясных минут
Над письмом, что пришло с востока,
Осветивших день этот
И согревших меня, - протекло.
Я с тобой говорил,
Близкая и далекая,
Свет путеводный мой,
Ласка моя и тепло!..
Пресс и Кудрин уже вернулись.
- Ну, как, остаетесь? - бросаюсь к Кудрину. - Остаюсь, Сергей, остаюсь. Давай руку - здравствуй!
- Отбили мы его, Прохоров! - довольно смеется
Пресс. - Рано ему в шишки выходить. Пусть в замах походит!
Машенька трогает меня за руку, кивает в сторону.
Вот, пожалуйста, - снова веселая! Проследив за ее взглядом, я поворачиваюсь и прикусываю губу. Пристроившись бриться, Метников задумчиво поглаживает короткие рыжие усики, потом решительно мажет под носом белой мыльной пеной. Пропали усы!
11
- Ну что, Левашов, заскучал?
Левашов откладывает планшетку, которая служит ему вместо письменного стола, вертит огромную "козью ножку". По крупному лицу майора - Левашову недавно присвоили очередное звание - проходит легкая улыбка.
- Плохой я кабинетчик, Михаил Аркадьевич.. В частях привычнее.
- От дому отбился. - Пресс коротко усмехается, - Только, по-моем-у, кабинетная обстановка на тебя и здесь не особенно давит...
Поневоле улыбаюсь и я. Большая русская печь в углу, поставленные набок и покрытые бумагой ящики - столы и такие же ящики, но положенные плашмя, : стулья - все это даже и отдаленно не напоминает кабинета. Убранство нашей редакции дополняют несколько автоматов, сложенных на широкой лавке, и окна без стекол, в которые широко и беспрепятственно льется знойный воздух.
- Ладно, - говорит Пресс, - сдашь полосу и можешь выезжать. Надо дать несколько корреспонденции об агитаторах.