- Ладно, - говорит Пресс, - сдашь полосу и можешь выезжать. Надо дать несколько корреспонденции об агитаторах.
- Интересный народ есть! - оживляется Левашов. - В 85-м полку агитатор - бывший секретарь райкома партии. Бессонов. Говорит - заслушаешься! И ведь что удивительно: говорит о таком, что каждому известно. Так он всегда по-своему повернет, как открытие какое слушаешь! Сам седой, щуплый, а атаку объявят - наравне со всей ротой идет. Полковой агитатор!
- Можешь о нем написать?
- Теперь? - Левашов на минуту задумывается. - Пожалуй, могу.
- Вот и договорились, Сдашь полосу, потом статью об агитаторе и выезжаешь. И вот еще что, писатели! Не забывайте вы о скромных фронтовых профессиях. Пулеметчики, летчики - все это правильно. А вы бы когданибудь вспомнили о ездовых. О санитарах. О поварах, наконец.
Метииков, до сих пор молча работавший, вмешивается:
- Михаил Аркадьевич, оставьте повара мне. Эта героическая личность - в моем плане!
- А ты что, - поворачивается Пресс, - тоже лыжи навострил? Ну вас к свиньям собачьим, - плюну я на вас, усажу за газету и поеду по частям сам! Что я вам, каторжный - сидеть?
- Товарищ редактор! - Метников подает Прессу большую пачку подготовленных материалов. - Запас на завтра. Полоса Левашова, статья парторга роты, письма.
- Купил? - ухмыляется Пресс. - Ладно. На два часа можете быть свободны.
- Пошли искупаемся, Сергей, - зовет Левашов.
- Пошли.
На крыльце встречаемся с Машенькой. Она сегодня в легкой, из какого-то белого блестящего материала кофточке с короткими, выше локтя рукавами. Поправляя смуглыми, красиво очерченными руками влажные чернью волосы, девушка весело спрашивает:
- Купаться, товарищ майор? А мы уже.
- Да, поплескаться, - невольно улыбается Левашов.
Со мной Машенька почти не разговаривает - все еще
на что-то сердится. Никакой вины за собой я не чувствую, и подчеркнутая сухость девушки меня задевает.
- В типографии были?
- Что? - Машенька останавливает на мне какой-то обидно удивленный взгляд. - Да, была.
И уходит.
- Дуется на меня за что-то, - поясняю я Левашову.
- Машенька? Пройдет. Женщины, брат, натуры тонкие. Тут я полный профан. Прости, кстати, за нескромный вопрос: у тебя любовь какая-нибудь есть?
- Друг. Невеста.
- А-а... Ну, пошли, пошли, чего время терять.
Жара нестерпимая. Раскаленный воздух неподвижен, и только над узкой полоской прибрежной зелени переливается блескучее зыбкое марево. Гимнастерка под мышками становится мокрой. Сворачиваем в проулок, спускаемся к речке. Левашов на ходу снимает пилотку, портупею.
Противоположный крутой берег густо зарос ивняком, ольхой. Наша сторона песчаная, пологая, усыпанная мелкой колючей галькой. Левашов быстро раздевается, и вот уже его крепкое мускулистое тело легко режет зеленоватую дремотную воду.
Сбрасываю гимнастерку, снимаю очки, блаженна жмурюсь. Ветерок приятно холодит грудь, мир без очков кажется мягким, расплывчатым. На какое-то мгновение забывается о войне, теряется реальное ощущение времени и места. Вот так бы и сидеть на крупном зернистом песке, подставляя ветерку разгоряченное тело, блаженно и подслеповато жмуриться от яркого солнечного блеска.
- Давай, давай! - кричит Левашов.
Река узкая, но довольно глубокая. Говорят, она впадает в Днепр. Набрав воздуха, я опускаюсь на дпо, не достаю его и как пробка вылетаю обратно. Хорошо!..
Потом мы лежим, курим. Закинув руки за голову, Левашов усмехается:
- Поневоле Пресса вспомнишь: рай!..
И по неведомым для меня ассоциациям круто меняет тему.
- Прочитал я твой очерк о Файзуле. Вслух читал, в роте. Понравился как будто. А потом один боец спрашивает: как же все-таки этот снайпер работает? Больно легко получается!.. Понимаешь, как обернулось? О том, что у твоего Файзулы золотые глаза - хорошо. Что поэтом хочет быть - тоже хорошо. А главного, что нужно, - нет. Опыта его снайперского нет. Мимо цели бьет, понимаешь?..
Ну, что же, хотя это и досадно, но - понятно!
Левашов легко угадывает мои мысли.
- Обижаться, конечно, тут нечего. Это я тебе по-дружески, для пользы. Знаешь, что в нашей профессии главное? Умение передать полезное. Постоянный прицел на это полезное... Вот твой снайпер Файзула метко стреляет.
Расскажи, какие у него приемы. Иногда это даже мелочь, а - важно! Танкист Сидоров хорошо маневрирует - опять расскажи. Уверяю тебя, что завтра, если не сто, то пять снайперов и пять танкистов станут хоть немного, да опытнее. А это, дружище, - мертвые фашисты! Нам их еще, ой, как долго бить надо!.. Ты повернись на бок, от такого загара толку нет, погоришь.
Я поворачиваюсь, живо возражаю.
- Ну, теперь воевать не так уж долго. Второй фронт будет.
Дня три назад в газетах было опубликовано коммюнике об открытии в Европе второго фронта. Союзники обещали начать боевые действия в нынешнем, 1942 году; надежды на скорое окончание войны, по крайней мере у нас, молодых, снова возросли.
- Второй фронт? - Левашов лениво покусывает зеленый стебелек. - Второй фронт - хорошо. Но рассчитан вать, Сергей, надо больше на себя. И народ это крепко понимает. Вот я езжу по частям, вижу, как воюют. - Зеленый стебелек отлетает далеко в сторону. - Со страстью, с болью! Зубами скрипят!.. Нет, дружище, долгая эта песня! Долгая.
- А вам иногда не бывает боязно, что могут убить?
- Мне? - Левашов садится, потирает широкую, шь росшую черными колечками волос грудь. - Думал я об этом... Что же, всякое может быть - война. Я свою жизнь как на ладони держу... До двадцатого года пастухом был. Послали учиться. Потом - газета. Потом - в армии. В партию вступил... Счастье я видел, пожил. Сына вырастил - архитектор, сейчас тоже в армии. Понимаешь: это все - мое, кровное. Чего ж мне гадать: убьют, не убьют?.. Погибну знаю за что.
- А ведь жить хочется!
- Чудак! - Левашов блестит крупными зубами. - Кому же не хочется! Поживем! Давай-ка еще раз искупаемся и пойдем, В шесть занятия по пулемету...
Возвращаемся молча. Шагая вслед за Левашовым и поглядывая на его высокую, плотно сбитую фигуру, с некоторым удивлением думаю о том, что прогулка и наша не очень, кажется, связная беседа чем-то обогатили меня.
Ловлю себя на старании идти так же, как Левашов, - прямо, легко, уверенно ставя ногу на звонкую сухую землю.
...Мы стоим в типографии, ожидаем полосу. Пресс молча смотрит, как Иван Кузьмич ловко вытаскивает шилом свинцовые литеры, ставит другие. Наконец, он втыкает шило в чурбачок.
- Давай на станок.
Зина берется за край металлической доски, на которой лежит обвязанный шпагатом набор, оглядывается.
Нюра бросается на помощь, но Зина качает головой:
отойди.
- Иван Кузьмич, помогите.
- Вот так да! - удивляется Пресс. - А Нюра что?
Вон какая полная стала!
Нюра вдруг начинает плакать.
- Пополнеешь, - зло говорит Зина. - Насмеялся над девкой, а теперь в кусты!
- Что? - багровеет Пресс. - Кто?
- Известно кто! Лешка.
Нюра всхлипывает, вытирает глаза фартуком.
- Ничего не насмеялся! Жениться обещал...
- Так. Новое дело. Где он?
- За бумагой уехал! - Иван Кузьмич досадливо крякает, машет рукой.
- Ты рукой не маши! - оорушивается на него Пресс. - Вы мне с Гулевым за типографию головой отвечаете! Хватит тут посиделки устраивать!
- Нет уж, увольте! - вспыхивает метранпаж. Он нервно одергивает гимнастерку, поправляет узкий солдатский ремень. - За типографию спрашивайте - головы не пожалею! А по кустам бегать - увольте! Говорил:
добегаешься! С нее и спрашивайте! С него спрашивайте!
Не маленькие! В няньки не нанимался!
Эго, конечно, самая длинная речь Ивана Кузьмича.
- Ладно! - отступает Пресс. - Приедет - ко мне.
Леша приходит под вечер. В дверях он останавливается, подносит руку к пилотке.
- Шофер Зайцев по вашему приказанию явился!
Лицо у него спокойное, но чувствуется, что он внутренне напряжен.
- Черникова, сходите в типографию! - Пресс ждет, пока девушка выйдет, взволнованно гладит ершик.
Дверь за Машенькой хлопает.
- Бабник! - кричит Пресс. - Под суд отдам!
Леша бледнеет, порывается что-то сказать, но только плотнее сжимает губы. "Красивый, стервец!", - шепчет Метников, и я охотно соглашаюсь с ним. Собранный, тонкий в талии, широкий в плечах, Леша Зайцев стоит по команде "смирно", ничем не выдавая своего волнения. Взгляд у него открытый, прямой, на чистом белом лбу настороженно замерли черные соболиные брови.
Пресс бушует минут пять подряд. Сначала он просто ругает, потом стыдит, потом говорит о судьбе Нюры, преподнося ее в самых черных тонах, и, наконец, обрушивает на шофера целый ураган вопросов:
- Что прикажешь с тобой делать? Объявить благодарность? Обозвать тебя перед строем последними словами? В штрафную роту отправить? Что ты молчишь?
Ты что молчишь?!
- Виноват, товарищ редактор... Только обманывать ее я не собираюсь. Как сказал, так и будет. Жена она мне!
- Жена! - уже утихнув, передразнивает Пресс. - Ты в армию зачем пошел: жениться? Семейную жизнь со свадьбы начинают, а ты - с крестин. Лихач!
- Разрешите расписаться с ней в сельсовете.
- Не разрешаю, а приказываю! Домой она должна явиться законной женой твоей! Ступай!
Четко повернувшись, Леша уходит.
- Жених! - ворчит Пресс. - Нашлепают мне в политотделе за таких женихов!
- Зря вы на него так напали, - вступается Метников.
- Ничего не зря! Дай вам только волю!
Через несколько дней мы провожаем Нюру домой.
У девушки два битком набитых продуктами вещевых мешка, приличная сумма денег - это наш общий подарок. Всхлипывая и краснея, девушка поочередно прощается с сотрудниками, подходит к Прессу.
- Простите, Михаил Аркадьевич! Я... я...
- Ну, ну! - хмурится Пресс. - Езжай, спокойно расти малыша. Война из ваших мест ушла и больше не вернется. А за отца не беспокойся. Никуда не денется.
Пусть только попробует!..
- Да я разве что, - порывается Леша. Все эти дни он против обыкновения тих и задумчив.
- Не с тобой говорят, - обрывает Пресс. - Ну, счастливо!
В последнюю минуту Машенька приносит Нюре два отреза на платье темно-вишневый и темно-синий.
- Не возьму, - сопротивляется Нюра.
- Это от меня на память. Тебе сейчас нужней. - Машенька затискивает отрезы в вещевой мешок.
Гулевой устраивает девушку на попутной машине.
- Доедешь до Тулы, а потом поездом. Давай руку!
Попрощавшись, Нюра прижимается к Леше, плачет.
- Ну, ладно, чего там, - успокаивает он ее и, смущаясь, неловко целует.
Машина уходит.
Ветви деревьев тихонько стучат в окна.
Улеглись мы поздно, но сон упорно не идет. Старею, что ли? Говорят, страдают бессонницей старики.
Больше месяца от Оли нет писем. Не отвечает на четвертое письмо. Когда мы теперь увидимся, Оля?
Наверное, не скоро. Наши "кадровые" были правы, говоря, что война дело долгое. Стране тяжело. С волнением и тревогой все следят за битвой, что развернулась у Волги. Гитлеровские полчища подошли вплотную к Сталинграду. Сталинград! Даже сердце теснит - эка, куда докатилась война!..
И все-таки, это теперь понятно всем, былую спесь у немцев сбили. Разгром под Москвой, Тихвин, Ростов, Калуга - боком выходит Гитлеру его молниеносный "драпг нах остен"! На нашем фронте дела идут неплохо. Рязанская, Тульская, Смоленская области почти полностью освобождены от оккупантов. Вчера читал в "Правде": на освобожденной земле убирают урожай.
Мы снова продвинулись. Стоим в небольшом селе. До войны здесь жили прославленные льноводы. Село наполовину сожжено. И так всюду, где побывал враг. Сожженные улицы, черные остовы печей, искалеченные жизни. Чем за все это ответят гитлеровцы после своего поражения?
Нет, хотелось бы делать не то, что делаю сейчас.
Если б не проклятое зрение, был бы я в пехоте. Снайпером. Чтоб видеть самому, как от твоей пули падает враг!
Раньше я не мог видеть, как режут курицу. Правда, курицу не смог бы зарезать и сейчас. А убивать тех, кто принес на нашу землю несчастье, могу!
- Не спите?
С пола поднимается смутно белеющая фигура. Это Кудрин.
- Не сплю, Семен Андреевич.
- Я тоже что-то. Пошли, покурим.
Осторожно, чтобы в темноте не наступить на когонибудь, выходим на крыльцо.
Легко дышится после дневной жары. Ночи становятся прохладными. Я помню такую же ночь осенью прошлого года. Ездили помогать совхозу убирать сено. Ночевали прямо в лугах. Мы с Олей проговорили до тех пор, пока снова не затарахтел трактор. Тогда уже была война.
- Почитайте, Прохоров, стихи.
Закрыв глаза, читаю одно стихотворение, другое, третье.
Кудрин, ие перебивая, слушает, потом говорит:
- Знаете, по-моему, вам нелегко будет пробиваться в литературу. Время тяжелое, железное. А стихи у вас - мягкие, нежные... Давайте два первых напечатаем в газетс. Пусть солдаты и о своих любимых вспомнят. Грановичу показывали?
- Показывал.
- Ну, и как он?
- Ему нравятся.
- Вот и давайте. Почему не напечатать?
- Редактор не согласится.
- Согласится. Он же у нас поэт!
Мы смеемся, вспоминая сегодняшний случай.
Гранович вернулся из командировки - был в маленьком городке, освобожденном нашими войсками месяца два назад. Об этом городе в газете будет рассказывать большая подборка "Жизнь побеждает". Роясь в библиотеке, почти уничтоженной фашистами, Гранович разыскал несколько интересных книг. С любопытством мы разглядывали книжки футуристов. Читать наизнанку вывернутые слова, вдобавок еще напечатанные разнокалиберными буквами невозможно. Не знаю как кто, а я держал такую книжку в руках впервые.
- Это еще не все! - Гранович загадочно похлопал по планшетке, но от объяснений уклонился.
- Вечером. Пока - тайна!
И вот вечер. Мы ужинаем. Гранович достает какую-то желтенькую потрепанную книжечку, объявляет:
- Ешьте и помните, что не единым хлебом сыт человек. Я почитаю вам стихи. Не пугайтесь: не свои.
Он начал декламировать:
Уводили солнечные копи
Груду синих облаков на запад...
При первых же строчках Пресс отложил ложку в сторону, потянулся к своему ершику.
- Ты подожди! Откуда? Ну-ка, дай сюда!
Гранович отодвинулся, помахал книжечкой в воздухе,
- Михаил Пресс. "Лазоревый венок". Одесса, издание 1925 года.
- Эка, откопал! Дай посмотреть... Она! А я-то думал, что никто уже не узнает. Ну, спасибо, спасибо за подарок!
- Какой подарок?!
- Как какой? - Пресс спокойно запрятал книжечку во внутренний карман. За "Лазоревый венок". Теперь и этого уникального экземпляра не будет. Все! Попробуй доказать, что редактор армейской газеты грешил в молодости стишками. Клевета!..
- Вот мы ему про "Лазоревый венок" и вспомним.
Пусть не напечатает! - смеется Кудрин.
- Семен Андреевич, что же будет со Сталинградом?
- Со Сталинградом? - папироса Кудрина золотится долго и ярко. - Со Сталинградом ничего не будет. Как стоял, так и будет стоять Сталинград. Не отдадут Сталинграда!
- Бомбят ежедневно. Там же одни развалины останутся!
- Да, этого не миновать. После войны нам много строить придется. Ох, много, Прохоров!
- Чем же они за все за это отплатят? Бить их на"
до - всех, подряд!
- Это неверно. Зачем же - подряд? Гитлер и гитлеровцы - это еще не Германия. Много у них хороших людей. Отвечать будут те, кто убивал, бесчинствовал, А мирным людям мы принесем мир. Тем наше русское воинство, Прохоров, и держалось всегда! Побьем Гитлера - они сами так жить не захотят.
- Как же они будут жить?
- Эх, Сергей, Сергей! В трудную мы с тобой пору живем, но и замечательную! Много еще нам прекрасного на земле доведется увидеть. Будет, дружище, и Германия другой! Обязательно будет! Это ведь земля, которая миру Маркса дала, Розу Люксембург, Тельмана!
- Когда это все будет, Семен Андреевич?
- Будет, Сергей! Для того и воюем. Для того идем!
Вон - слышишь?
Разбудив ночь, где-то тяжело ухает артиллерийская канонада. Горизонт на западе то и дело вспыхивает багровыми всполохами. А когда они гаснут, чтобы через ровный промежуток засверкать снова, - на востоке, еще не очень смелая, но удивительно чистая, глубокая, сияет голубая полоска рассвета.
12
Машенька откладывает в сторону газеты, берет толстую стопку писем. Их штук сорок, в большинстве это письма военкоров из подразделений. Треугольнички, слипе, красные, белые конверты, небольшие бандерольки.
Неужели опять ничего нет? Два месяца?
Стопка писем быстро тает. Вот остается один, из серой бумаги конверт.
- Семен Андреевич, вам.
Кудрин, не принимавший участия в разборе почты, удивленно поднимает голову.
- Мне?
Придавив лист бумаги, чтоб его не сдуло, портсигаром, Кудрин не спеша берет письмо. Он мельком смотрит на конверт, бледнеет. Руки у него начинают дрожать.
- Нашлись! - сдавленным голосом говорит он.
Крепко, обеими руками держа письмо, Кудрин читает.
Он часто шевелит губами, моргает и, не сумев удержаться, вытирает глаза ладонью.
- Нашлись! Мои нашлись!..
Потом Кудрин сидит за столом, пропускает между пальцев ручейки волос, дочитывает письмо до конца, раскладывает перед собой фотокарточки.
- Что за могильная тишина? - входя, спрашивает Пресс. - Машенька, ты чего хлюпаешь?
- Михаил Аркадьевич, у меня семья нашлась! - вскакивает Кудрин. - Вот и карточки. Прислали!
- А я что говорил? Ну-ка, показывай! Эх, славные шпингалеты!..
Карточки идут по рукам. На одной - молодая худенькая женщина, с большими, усталыми глазами. На другой - мальчик и девочка, оба крепкие, здоровые, чем-то очень похожие на отца.
- Два раза эвакуировались, - счастливо улыбается Кудрин. - Сначала в Краснодар, потом в Казахстан...
Живут в какой-то Кийме, Акмолинская область. Вон куда попали!
- Вот погоди! Выхлопочу тебе отпуск, поезжай.
А ты от нас уходить хотел! У нас-то - рай!
- Михаил Аркадьевич, вы мне на часок разрешите отлучиться?