Княжну Софию ради безопасности перевели в комнаты в глубине дома, оттуда она уже ничего не могла видеть, только слышала о большой суете в доме. Она знала о подготовке к войне и очень беспокоилась. Поэтому легко понять, что чувствовала княжна: она толком не знала о том, что делается, что за события происходят, была полна мрачных мыслей и предположений. При ней и возле нее все молчало, все побаивались ее, смотрели на девушку как на причину всех неприятностей. Даже сами Ходкевичи в душе помимо воли чувствовали настороженность к сироте, опека над которой оказалась такой тяжелой. Самой близкой к княжне была экономка пани Влодская, женщина твердого характера, холодная, неприступная, она чаще всего только приказывала; от нее никто не слышал ласкового слова. Экономка послушно выполняла свои обязанности, была суровой, строгой, старалась ни на волосок не отступить от своих полномочий, очень дорожила своим местом, боялась его потерять. Служанки панны были молодые, пугливые, они даже не пытались стать ей подругами. Полудитя, она оставалась наедине со своими мыслями, страхами, терпением, без радостей, без друга, без известий о событиях за стенами дворца, жила замкнутой жизнью, которая при иных обстоятельствах могла бы быть счастливой, а на самом деле оказалась мучением.
С утра — молитвы, потом невеселая прогулка по комнатам, короткие разговоры с пани Влодской, обед, работа за кроснами, снова молитва — и долгий вечер, и долгая бессонная ночь.
А над всем этим — тень войны, убийств. Это не давало покоя сердцу сироты, ведь из-за нее могла начаться война, которая с каждым днем приближалась, и началом ее мог стать день рождения княжны! Софие казалось, что каждый стук в ворота, каждый шорох бруска по сабле, каждое бряцание оружием, громкий звук приближают эту ужасную войну. Когда она видела во дворе солдат, смотрела на подготовку к обороне, укрепление дворца, то сразу переполнялась страхом, гневом и тревогой, а из окон нового жилища больше ей ничего не было видно. Часто девушка просыпалась среди ночи, разбуженная топотом солдат, голосами стражей, ее сердце начинало биться чаще, она прижимала к груди крест своей матери и часами ожидала, что вот-вот прозвучит выстрел — ей, бедной, казалось, что он обязательно должен прозвучать.
В такой вот неопределенности и страхе жила княжна; когда же ей удавалось подарком или ласковым словом упросить экономку рассказать ей, что творится за стенами дворца, то чаще всего слышала о разных ужасах, которые сердили ее. София не могла им верить, потому что, несомненно, они были выдуманы и рассчитаны на то, чтобы погасить в ее сердце известную всем привязанность к князю Янушу.
Виленский каштелян редко показывался на глаза княжне; после того памятного ей разговора заглядывал, может быть, пару раз, да и то ненадолго. А третьего февраля он пообещал вечером проведать ее.
Как ждала она этой минуты, молилась в душе и гадала, что же скажут!
Прошло полчаса в долгом нетерпеливом ожидании, наконец каштелян пришел. У него было доброе лицо, никакого напряжения, будто назавтра ожидался праздник, а не начало войны. Он ласково поздоровался с ней, с тревогой спросил о здоровье, потому что вид у нее был неважный.
София держалась смело и мужественно.
— Дядя, не спрашивайте меня о здоровье, скажите лучше, стоит ли мне жить?
— Как это? Что ты говоришь? Ты еще так мало пожила!
— Но мне так тяжело, так тяжело! Подумайте, каково что ни день, что ни час под надзором, когда чужой глаз проникает, кажется, даже в мысли. Кругом война, оружие, ужас! Куда ни глянь — солдаты, войска, орудия, доносятся жуткие слухи! Скажите мне, дядя, как же я могу быть счастливой, спокойной, какое тут может быть здоровье? А еще как подумаю, что это я — причина всей этой суматохи! Ох, дядя, пережить это совершенно нет сил!
— Княжна, не нужно так пугаться. С вами ничего не случится.
— Да разве же я за себя беспокоюсь? — ответила София. — Но ведь это же война, война!
— Она еще не началась, и мы не будем начинать ее.
— Зачем же вы так вооружились?
— На всякий случай, — ответил каштелян, — ради обороны. Мы видим, что Вильно окружают войска Радзивиллов, как нам в таком случае не подумать о себе?
Княжна умолкла, провела рукой по лбу и опустила глаза.
— Вы помните наш последний разговор? — спросил каштелян.
— Да. Если хотите, то можем продолжить его, — ответила княжна.
— Мне больше не о чем спрашивать у вас и просить, нет нужды заставлять что-то делать, я хочу только в ваших же интересах кое-что пояснить еще раз, а вы поступайте так, как вам подскажет ваша совесть. Я уже не интересуюсь, что вы ответите и, если вас придут спросить, каким будет ваше слово. На то ваша воля, княжна, вы уже не дитя, вот-вот станете совершеннолетней, вы живете своим умом. Делайте то, что вам нравится. И все же, пока что еще я ваш опекун, а первая забота опекуна — совесть, первая мысль — остеречь от греха. Поэтому я хочу вас предупредить. Брак ваш с князем Янушем, о котором было договорено, без специального соизволения главы католического костела папы римского, а также без его благословения (слушайте меня внимательно) будет греховным, он запрещен религиозными законами, а нашим литовским правом признается как незаконный. Вы, наверняка, слышали об этом. Мой долг еще раз напомнить. Я ничего не приказываю, ни о чем не спрашиваю, но захочешь ли ты сама, без разрешения папы, согласиться на такой брак, если дойдет до разговоров о нем, до необходимости решать?
Княжна не замедлила с ответом:
— Без дозволения — никогда! Однако же, — добавила она, — его можно получить.
Каштелян невольно покачал головой.
— Разрешение, но не благословение.
Княжна опустила голову. Кто-то постучался в дверь.
— Это наш святой отец, архимандрит монастыря Святой Троицы Вельямин Руцкий, он вам все подробно объяснит и подтвердит то, что сказал я.
Княжна глянула в сторону приоткрытой двери. Тотчас вошел бледнолицый монах в сутане ордена Святого Базыля. Это и был достославный Вельямин Руцкий.
— Я позвал вас, — отче, — чтобы вы подтвердили перед княжной мои слова. Я объяснил ей, что брак ее с князем Янушем будет незаконным согласно костельного и государственного права, которое не признает браков между родственниками.
— В самом деле так, — ответил священник. — А тот, кто заключает такой брак, попадает под суровое осуждение костела, даже если венчать вас будет особа самого высокого духовного звания.
— Но… — начала княжна, не осмеливаясь прекословить.
— Но в определенных случаях, — угадав ее мысль, продолжил за нее отец Руцкий, — папа римский разрешает такие браки, хотя и не благословляет их.
— Не благословляет, — повторила за ним княжна и опустила глаза.
Каштелян и священник поясняли ей еще что-то, но София больше не поднимала глаз, не смотрела на них, не вымолвила ни слова, она вся была в своих невеселых мыслях; молча поцеловала руку дяде, поклонилась Руцкому и попрощалась с ними.
Как только за ними закрылась дверь, она упала в кресло и залилась слезами.
— Никогда нам не быть вместе, не быть счастливыми! Даже если бы нас и свела судьба, соединила, наша любовь не была бы угодна Богу, каждая минута нашей жизни будет отравлена этим! Вот так: осталась сиротой, мне позволили полюбить того, кого пообещали в мужья с детства, а теперь говорят, что эта любовь — грешная, брак — святотатство…
Она упала на колени и начала горячо молиться. Потом встала с сухими глазами, спокойным лицом и тихо проговорила:
— Так хотел Господь, пусть будет благословенно Имя Его. Недолго мне осталось терпеть, пойду к тебе, мамочка, хоть я тебя и не знала, и к тебе, папочка, хоть я тебя не видела, пойду к вам!
Жмудский староста в Вильно
Четвертого февраля новый гонец прибыл в Вильно с вестью о том, что войско под руководством Яна Кароля остановилось на ночлег в миле от города и должно завтра войти в город. Новость мгновенно разнеслась жителями, и толпа любопытствующих горожан собралась на Медницком тракте, по которому намеревался вступить в город Ян Кароль. Были среди них и люди Радзивилла. Они влились в толпу, чтобы проследить, что за войско идет на подмогу Ходкевичам. Сколько его будет, много ли у него орудий и мортир, чтобы потом с точностью сообщить обо всем князю воеводе. С самого полудня в городе было чрезвычайное оживление: самые любопытные взобрались на крыши каменных домов, на башни и стены, лишь бы только получше рассмотреть войско. На всех галереях ратуши было полно народа. Даже на звонницах храмов торчали головы, повернутые в сторону Медницкого тракта. Острое предместье также было усеяно людьми, они толкались там с самого рассвета. Стоял погожий зимний день, был легкий морозец, солнце светило в чистом небе, искрилось в снегах, в воздухе разлилась тишина.
После полудня на тракте вдали что-то показалось. Да, это двигалось войско. Толпа засуетилась: одни протискивались вперед, чтобы лучше рассмотреть, другие забирались повыше, третьи еще только подбегали. И все повторяли: «Идут! Уже идут!»
Тем временем рать подошла к городу. Над ней развевались хоругви, бухали бубны, тонкими голосами звучали пищалки. Все ближе и ближе подступало войско. Наконец, первый отряд вошел в город, и весь люд затих, вглядываясь, полный любопытства. Впереди медленно, спокойно двигалась конница. Во главе ее с несколькими военачальниками ехал сам Ян Кароль, жмудский староста, на вороном коне, оседланном по-турецки, в красивой сбруе; сам он был в бархатной кармазинной (ярко-красной) шубе, подбитой соболями, с золотистыми петлями; на голове — соболиная шапка, украшенная пером цапли. Из-под шубы выглядывала оправленная в серебро сабля в ножнах из шагреневой кожи. На лице Яна Кароля не было даже и следа озабоченности, только бравый вид войскового начальника во главе большого отряда, да и гордо сжатые губы, подкрученные усы. Одной рукой он слегка правил резвым конем, другая — уперлась в бок. Сзади ехали несколько ротмистров, а дальше остальные всадники, все как на подбор — один к одному, все на сильных приземистых лошадях. Над головами у них развевались знамена и блестели наконечники копий. Ехали они вольно, по пять человек в ряд, спокойно, молча.
Сразу же за всадниками везли мортиры и пушки, их было довольно много. Любопытные насчитали двадцать четыре орудия. За ними снова конные, по-разному одетые и вооруженные, но, опять-таки, все как на подбор.
Здесь не было видно таких воинов, как в войске Радзивиллов: карлика рядом с гигантом, грузного немца рядом с худощавым солдатом-литвином; все — будто одной крови, одного рода, одних лет, одной силы. Это сразу бросилось в глаза тем, кто наблюдал, как проходило войско.
Казалось, даже самым любопытным не сосчитать, сколько же войска прибыло: оно все шло и шло, а на шляху до самых гор все еще не заканчивалась, вилась длинная цепь. Уже темнело, когда вся кавалерия вошла в город, а потом начала входить пехота. Она шла до самой ночи.
Уставшие и пораженные, расходились по домам горожане. Многим любопытным не хватило терпения, к тому же ночью трудно было что-то рассмотреть. В пересказах силы Ходкевичей преувеличивались, по крайней мере, втрое и казались неисчислимыми.
Войско все еще шло, а Ян Кароль уже давно был в крепости, подготовленной к его возвращению. Там стали размещаться вновь прибывшие отряды. Одни, не слезая с лошадей, завозили внутрь пушки, другие остановились под стенами дворца. Часть отрядов так и осталась на улицах под стенами, как стража, других же размещал за стенами пан Барбье, который со своей неизменной шпагой, при шляпе, зычно распоряжался, где кому устроиться на постой. Большие и меньшие орудия и мортиры заняли предназначенные им места и воинственно разевали свои черные пасти в бойницах с четырех сторон твердыни. Тут же, возле них, уже лежали ядра и все нужное для стрельбы.
Ян Кароль не слез с коня пока не разместил всех своих солдат. Обоз он поставил во дворе, солдаты поставили лошадей вдоль стен к заранее подготовленным коновязям с яслями. Запылали костры. Гам, смех, лай собак, ржание, шум и гул, крики разносились по всему двору непрестанно. Одни шли поглядеть на определенное им для боя место на стене, другие помогали затаскивать на стены пушки, третьи снимали с возов и расставляли оружие там, где им было указано. Военачальник стремился поспеть всюду: там посмотреть, тут что-то приказать, а где и просто молча проехать. Он распорядился об охране, поручил ее маршалку двора Миколаю Хомцу, а сам спешился и пошел к каштеляну.
Здесь его уже давно ждали. Воевода Мнишек, борисовский староста, каштелян и еще несколько человек из числа сторонников католиков собрались в комнате, окна которой выходили во двор. В камине пылал огонь, на столе остывал нетронутый ужин.
Все встали и приветствовали жмудского старосту.
— Приветствуем нашего героя! — воскликнул Мнишек. — Приветствуем вас! Наконец вы завершили свои дела, отдали все приказы!
— После трудного дня хоть немного отдохну, — сказал Ян Кароль, снимая тяжелую шубу. — Нелегко управлять этим нашим неугомонным и пестрым войском, ох, нелегко! Может, даст бог, когда-нибудь мы заведем и свое. А то не подумают ли Радзивиллы, что против их множества воинов мы не можем выставить и десятка солдат. Наших хотя и мало, но эти немногие стоят тысячи других. Я хорошо знаю своих солдат. Они не подведут меня, если тут что-либо начнется.
Говоря это, Ян Кароль обходил собравшихся и здоровался с каждым за руку.
— Все ли у нас готово? — спросил каштелян.
— Все, — ответил жмудский староста. — Княжна здесь, договор на столе, войска и пушки установлены со всех сторон, срок приближается. Осталось ждать панов Радзивиллов.
— А вы знаете, что приехали послы от его величества короля? — спросил Александр Ходкевич.
— Еще вчера прочел вашу бумагу. Но, панове, послы ведь приехали к Радзивиллам, а не к нам, мы ведь первыми войну не начнем.
— Это так, — ответил каштелян. — Но, если нас тронут, мы будем вынуждены обороняться.
— Сколько войска у Радзивиллов? — спросил Ян Кароль. — И что думают делать?
— Разное толкуют, — ответил Александр. — Самые точные сведения нам доставили люди из числа придворных князя воеводы: у них около шести тысяч войска. Это если не считать мелких групп шляхты и отдельных лиц, а также придворных солдат воеводы. Три князя Острожских дали по шестьсот всадников и семьсот гайдуков, пятьдесят всадников привел Абрамович, Нарушевич — сто всадников, а также еще сто гайдуков, Замойский с Подолья — двести всадников под началом ротмистра Петра Збаримского. Двести рейтаров дал князь курляндский, они для устрашения стоят во дворе кардиналии, а еще две сотни мозырского старосты. Вот и все. С такой силой можно было бы завоевать целое княжество.
— И что они собираются делать с таким воинством? — сказал Ян Кароль, улыбнувшись. — Достаточно глянуть по сторонам, чтобы понять, что даже третья часть их войск будет давиться, как сельди в бочке, если помыслят начать осаду моей крепости, да и та не уместится, а то еще и попадет под огонь орудий, который сметет их как мух! В поле они нас не выманят, пойти на штурм не рискнут, разве что начнут разрушать окрестные дома, но в это трудно поверить. Так зачем им все это, ради чего? Чтобы показать, на что способны Радзивиллы?
— Пане староста, вы так уверены в своей цитадели? — спросил Мнишек.
— Тут не нужно очень уж разбираться в военном деле и много думать, — ответил Ян Кароль, — чтобы укрепить наш дворец, который и так очень выгодно расположен. Подступы к нему со всех сторон заграждены другими домами, близлежащие улицы тесные. Самая широкая из них, та, что перед Замковой, уже наполовину занята нашими отрядами и стражей. С какой стороны им подступиться? Где они поставят войска, и по ком будут стрелять? Наши спрячутся за стенами, специально укрепленными, сверху они могут почти беспрестанно стрелять из ручного оружия, гаковниц и мортир, будут спокойно сидеть и ничего не бояться. Как у Бога за пазухой, если говорить коротко. А что, королевские письма передали уже? — спросил он, минуту помолчав.
— Еще нет, — ответил каштелян. — Наверное, ожидали вас, чтобы вручить всем сразу.
— Сенаторам дали строгий наказ от его величества короля не допустить войны и столкновения, — оповестил Мнишек.
— Я сомневаюсь, что приказы могут как-то подействовать на конфедератов, — ответил Ян Кароль. — Но поживем, увидим. А что делает княжна?
— Вчера я проведывал ее, — промолвил каштелян. — Она боится, тревожится, как всякая женщина.
— Вы узнали, о чем она думает?
— Все о том же!
— Она хотела бы стать на их сторону? Быть того не может! — запальчиво воскликнул Ян Кароль.
— После недавней беседы с ней я думаю иначе, — спокойно ответил каштелян. — Я приходил с отцом Руцким, и он убедительно разъяснил ей, каким грешным и незаконным будет их брак.
— И она согласилась?
— Я не сомневаюсь в этом. Она по-прежнему любит князя Януша, но набожность будет усмирять ее чувства. Действительно, даже если бы ее и отдали замуж за князя, все равно пришлось бы испрашивать разрешения в Риме.
Ян Кароль задумался, что-то насторожило его. В эту минуту слуга пришел с известием, что просят принять их князь Мельхиор Гедройц, маршалок Дорогостайский и оба Завиши.
Ян Кароль пошел встречать их к лестнице, каштелян стал у дверей комнаты. Первым вошел епископ, на его добродушном лице светилась улыбка; за ним шли остальные послы. После обычных приветствий и общих слов они подали письма от короля. Жмудский епископ, вручая письма Ходкевичам, от имени короля и государства просил и уговаривал их не начинать войны.