Каштелян сел в карету, возница — впереди на козлах, два гайдука стали сзади, несколько придворных верхом сопровождали его, а впереди, прокладывая путь, ехали несколько казаков.
Каштелян приказал:
— Ко дворцу пана старосты!
Кони с пучками алых перьев на головах резво тронулись с места, миновали дворец канцлера Льва Сапеги, проехали по Бернардинскому переулку и свернули на Замковую улицу; а оттуда — мимо дворца Радзивиллов к каменному дому Ходкевичей.
Проезжая мимо дворца воеводы, каштелян нарочно отвернулся от церкви; слуги высыпали из ворот поглазеть на него, шептались и подшучивали. Свита каштеляна сохраняла важность и не обращала на них внимания.
Карета быстро проехала мимо домов кардиналии и остановилась около ворот дворца Ходкевичей.
Каштелян вышел.
Прибытие гостя не осталось незамеченным: в окне дворца мелькнула и исчезла худенькая девичья фигурка с распущенными волосами. Каштелян вошел через ворота и увидел стоящих с непокрытыми головами в ожидании гостя маршалка двора и нескольких слуг. Был там и Барбье, он тоже снял свою шляпу, но держался более свободно.
— День добрый всем! Пана старосты еще нет? — спросил Ходкевич.
— Покамест нет, — отвечал маршалок, — ждем с минуты на минуту, только его что-то не видно.
— Скажите княжне, что я хочу ее видеть, — он поднял руку, и тут же один из слуг побежал вверх по лестнице выполнять его приказ.
— Пан Барбье! Приветствую вас! Когда приехали? — обратился каштелян к французу.
— Только вчера вечером, а вот сегодня сразу же взялся за работу.
— За какую работу?
— По укреплению замка, — ответил француз.
— Что вы говорите?
— Да, таков был приказ пана старосты.
— И вы уже начали работы…
Барбье показал рукой на людей, которые трудились на лесах, сновали туда-сюда, на котлы с горячей водой, которую приходилось лить на стены из-за холода.
— Плохо, что вы делаете все так открыто, — буркнул Ходкевич. — С улицы это видят, могут подумать неведомо что. Половину каменщиков лучше снять, времени еще хватает, а пока надо делать вид, будто что-то подправляется. Не показывайте, что вы тут занимаетесь фортификацией. Зачем давать assumpt — подтверждение — злым языкам, и без того способным на все. И не пробивайте в стенах бойниц. С этим можно подождать.
— Уже несколько пробили, — сказал Барбье, — да нам и не приказывали делать это тайно.
— Я вас не виню, но зачем пану старосте такая спешка?
Посланный слуга вернулся и сказал:
— Панна княжна ждет ясновельможого пана. Она наверху.
Каштелян кивнул и, недовольный, поднялся по лестнице, открыл двери в большой зал, где его ожидала слуцкая княжна София Олелькович.
Зал выходил окнами на Замковую улицу, все стены тут были увешаны картинами и иконами. Помещение украшали несколько венецианских зеркал в серебряных рамах и часы высотой в несколько локтей, они были в декоративном стеклянном ящике. Кресла с белыми позолоченными кручеными ножками долгим рядом стояли перед мраморным столом, ножки его были вырезаны в виде грифов, дельфинов и крылатых сфинксов.
Когда вошел каштелян, княжна стояла посреди зала. Она была бледной худощавой блондинкой, со светлыми глазами, невеселым лицом, бледными губами. На ней было платье из толстой темной волнистой материи, обшитой оборками, со шлейфом, который спускался до земли. Волосы у нее на голове были собраны вверху и застегнуты дорогой заколкой. Она казалась более высокой, чем была, потому что платье на ней было длинное и волнистое, а ботинки — на высоких каблуках. К тому же княжна была худощавой, что выглядело в те времена довольно непривычно. По ее лицу была разлита грусть, которая, казалось, ни на минуту не покидала ее с самого рождения. И не удивительно.
Она была сиротой с колыбели. Поэтому выражение глубокой грусти дополнялось состоянием смирения перед судьбой, терпеливости, но в ясных голубых глазах светились жизнь и чувство.
Едва каштелян вошел, княжна почтительно поцеловала ему руку. Он наклонил голову девушки и поцеловал ее в лоб. Потом пригласил ее сесть, пододвинул к ней кресло и хотел заговорить, но тут увидел в дверях неподвижную фигуру экономки.
Это была особа уже преклонного возраста, но еще необычайно стройная; она стояла словно кол проглотив, а глаза вытаращила, будто жаба. На ее платье было столько складок, что оно выглядело даже смешным, грудь неприятно полуобнажена. А что творилось на ее голове — пером не описать! Чего только на ней не было! Прежде всего, волосы там были не только свои, но и чужие, торчащие, зачесанные вверх, как свечки, и, что хуже всего, они были разного цвета. Из них торчали гребни и шпильки, заколки и цветы, перышки и стеклышки. Жуткий французский чуб возносился вверх на целый локоть, он мог бы пролезть не во всякую дверь.
Пани экономка ожидала взгляда каштеляна, как чибис дождя, когда же, наконец, дождалась, то, забыв о своем прекраснейшем чубе, поклонилась так низко, что еле не повредила его. Каштелян поприветствовал ее, сказал несколько вежливых слов и тут же отпустил. Она вышла, но не было уверенности, что не осталась подслушивать. Как только за ней закрылась дверь, каштелян повернулся к княжне, во взгляде которой читался вопрос, и заговорил:
— Уважаемая панна, вы скоро расстанетесь с детством, в феврале начнется счастливый для вас шестнадцатый год. Есть за что благодарить Бога.
— И вас, — подхватила княжна, — за то, что вы заботились о сироте.
— Мы делали все, о чем меня и моего покойного брата просил ваш уважаемый отец. Причем делали это с душой и сердцем, заботясь о вашем счастье.
— Я это понимаю и постараюсь отблагодарить вас, как отца, — ответила княжна.
— Надеясь на вашу отзывчивость, на ваше доброе сердце, я и обращаюсь к вам, как взрослой девушке, которая вскоре станет совершеннолетней, — говорил далее каштелян. — Я еще никогда не говорил с вами о важных делах, потому что вы были в счастливом детском возрасте, который не стоит омрачать. Поэтому, если я скажу нечто неприятное для вас, считайте это началом новой жизни, которая уже не будет для вас такой, как в детстве, а Бог учит нас быть терпеливыми.
— Все, что вы мне скажете, я приму с покорностью и благодарностью, — спокойно и учтиво промолвила княжна. Но ее лицо слегка покраснело, видимо, от волнения.
— Я не сомневался в этом, — продолжал каштелян. — Вы знаете, что князь воевода виленский просил вашей руки для своего сына, князя Януша.
Каштелян глянул на Софию, она выглядела спокойной, только при упоминании имени Януша вспыхнула, побледнела и смутилась. Каштелян помрачнел, но заговорил снова:
— И я, и мой покойный брат охотно соглашались на этот брак, потому что считали князя за равного вам по знатности, богатству, надеялись на вашу счастливую жизнь в замужестве. С нашего позволения князь Януш бывал у вас, он старался завоевать ваше расположение.
Каштелян на мгновение умолк, София тоже молчала.
— Скажите мне искренне, скажите открыто, как опекуну, как отцу, понравился ли он вам?
— Воля опекуна будет моей волей, — ответила княжна.
— Я спрашиваю у вас не об этом, — пояснил каштелян, — я не хочу знать, послушаетесь вы меня или нет, я в этом не сомневаюсь, я хочу…
— Что вы хотите услышать?
— Понравился ли вам князь Януш?
Княжна молчала.
— Не знаете, что ответить? — допытывался каштелян. — Мне кажется, что вы не хотите меня обидеть. Скажите, скажите откровенно.
Княжна продолжала молчать.
— Неужели вы мне ничего не скажете? — снова спросил каштелян.
Княжна София встала, ее лицо раскраснелось, глаза заблестели.
— Вы ожидаете моего признания, — сказала она. — А зачем оно вам? Все решает не моя воля, а ваша.
— Я хочу, чтобы вы ясно понимали, что принуждением, силой мы ничего не будем делать, если же я и спрашиваю о ваших чувствах, то только для того, чтобы иметь их в виду.
— Вы знаете меня, знаете все, поэтому вам и не нужно ни о чем спрашивать, — ответила София.
— Почему вы считаете, что я вас хорошо знаю? Я хочу знать вас еще лучше, — пояснил каштелян, — лучше, чем по слухам и домыслам. Я хочу, чтобы вы сами мне обо всем рассказали.
— Вы хотите этого? — переспросила княжна. — Тогда не вините меня за то, что услышите. Я послушна, осознаю свой долг перед вами, знаю, что всю жизнь буду вам благодарна. Я вас уважаю и ценю, знаю, что вы против князя Януша, но я — я отношусь к нему доброжелательно.
— Доброжелательно! — воскликнул каштелян, как будто боялся этого ответа и не надеялся его услышать. — Это правда, в самом деле? Да?
— Да, — смело отвечала княжна.
— И вы хотите стать его женой?
— Я все сказала, — тихо проговорила княжна.
— А теперь послушайте, что я вам скажу, — начал каштелян. — Вы доброжелательны к нему, а он нас ненавидит, вы высказываете признательность нам, он нас преследует. Вы за Радзивиллов, а Радзивиллы наши враги, они мне, мне, говорю я вам, угрожают банницией, нашей вере, (правда, она не ваша) они враждебны, они против нас, против короля стоят; они, если бы могли, утопили бы нас в ложке воды. И вы к ним доброжелательны?
— Доброжелательно! — воскликнул каштелян, как будто боялся этого ответа и не надеялся его услышать. — Это правда, в самом деле? Да?
— Да, — смело отвечала княжна.
— И вы хотите стать его женой?
— Я все сказала, — тихо проговорила княжна.
— А теперь послушайте, что я вам скажу, — начал каштелян. — Вы доброжелательны к нему, а он нас ненавидит, вы высказываете признательность нам, он нас преследует. Вы за Радзивиллов, а Радзивиллы наши враги, они мне, мне, говорю я вам, угрожают банницией, нашей вере, (правда, она не ваша) они враждебны, они против нас, против короля стоят; они, если бы могли, утопили бы нас в ложке воды. И вы к ним доброжелательны?
— Еще раз повторяю, — отвечала София спокойным голосом, — что я знаю о вашей власти надо мной и буду послушна вам.
— Дело не в том, что вы будете послушной, я в этом уверен, я хотел открыть вам глаза на то, кто они такие!
— Не мое это дело, и не с детским умом разбираться в нем.
— Это дело любого ума. Не надо, княжна, принижать себя. Лучше выслушайте меня до конца. Когда воевода просил вашей руки для сына, мы с братом дали согласие, и вы знаете, чем он нам отплатил?
— Не знаю.
— Он вызвал нас в суд, чтобы выжить из имения. А теперь преследует и угрожает войной, собирает войско. Хочет послать его на нас. Так скажите, если в вас есть хоть капля доброты, если к нам клонится ваше детское сердце, скажите, можете ли вы быть женой князя Януша?
— Нет, — холодно и твердо ответила княжна. — Нет. Я это вижу.
— Пусть Бог воздаст вам за эти слова, они меня оживили, — сказал Ходкевич, встал и начал ходить взад-вперед. — Вижу, что вы чувствуете в себе уважение и признательность к нам. Поверьте мне, это ваше благорасположение к князю легко покинет ваше сердце.
— Никогда, — тихо ответила София.
— Никогда? — переспросил каштелян. — Никогда? Но вы же сами только что признали, что не можете быть женой князя Януша!
— Я могу теперь только сохранять мою доброжелательность к нему, уважение — до самой смерти, и я так и сделаю.
Каштелян пожал плечами.
— Вам надо избавиться от того, что вы называете доброжелательностью к князю Янушу, ради вас же самой. Выйти за него замуж — дело для вас совершенно невозможное. И чем более он будет вас домогаться, тем более невозможным оно будет. Чем более упрямо он будет настаивать, тем сильнее рассердит нас; а поэтому избавьтесь от того, что может только омрачить ваши молодые годы.
— Никогда! — отвечала княжна. — Но не думайте, что из-за этого я окажусь непослушной вам. И то никогда — и это никогда.
— И как же вы сумеете это устроить?
— На все воля Господа, еще сама не знаю. Будет так, как Он повелит и решит.
— Я хочу сказать вам также, — заговорил каштелян, — что не надеюсь на какие-либо перемены. Я только прошу вас, княжна, понять то, что вы уже признали справедливым. Поймите, что в этом случае для нас было бы величайшим оскорблением, унижением, радостью для наших врагов, если бы мы отдали вас ему. Да, только Бог видит и знает все, знает, чем это кончится, Бог может все переиначить. Но в нашем договоре записано, что без вашей воли и согласия, княжна, мы вас отдать не можем. Нужно только, чтобы и вы, вы сами, когда это понадобится, сказали князю Янушу, что вы не можете стать его женой, не можете…
— Кто? Я? — воскликнула слуцкая княжна, вскочив с кресла. — Чтобы я сказала это, в то время как я думаю иначе? Зачем? Ради чего? Разве вы не мой опекун, не имеете власти, чтобы решить это без меня? Зачем же я должна это говорить?
Каштелян, пораженный словами княжны, застыл на месте. Ему нечего было ответить ей, к тому же он понимал ее и не хотел настаивать на своем, видел, что она и так высказала много почтения и покорности.
— Подумайте, — сказал он, с минуту помолчав. — Это дело не может кончиться без вас, если Радзивиллы будут поступать в согласии с договором, если они не успокоятся. Вот тогда мы будем вынуждены привести их к вам, и вы своими устами скажете князю Янушу «Нет».
— Но ведь князь Януш будет знать, что это ложь! — воскликнула княжна.
— Откуда? — сурово спросил каштелян. — Разве временная благосклонность дает залог на будущее? А может, вы ему все рассказали?
— Пока что нет; без вашей воли я этого не сделала бы.
— Даже если бы вы это и сделали, — заметил каштелян, — детские обещания не имеют никакой силы, и только теперь вы получаете право обещать и держаться своего слова.
Княжна молча слушала.
— Дорогой дядя и опекун мой, — сказала она, вставая, — не заставляйте меня лгать, мне это омерзительно. Я не скажу, я не могу сказать этого князю Янушу; он знает, он чувствует, что не безразличен мне. Зачем же мне лгать даже ради нужного дела? Я не солгу, не склоняйте меня к этому, я не смогу этого сделать, потому что это не по моим летам и выше моих сил.
— Это в ваших силах, — отвечал каштелян, — ибо я вижу, что у вас есть воля и недетская стойкость. В этом для вас не было бы ничего трудного, лишь бы вы захотели.
— Я соглашусь на все, чего только вы от меня не потребуете, — заверила княжна София, склонившись в поклоне и целуя каштеляну руку, — но не делайте так, чтобы я сама все говорила князю Янушу. Достаточно того, что вы скажете все от моего имени.
— Но войдите и в наше положение, — добавил старик, — подумайте, что произойдет тогда, когда они согласно договору будут спрашивать вас, а вы втемяшили себе в голову какое-то чудное желание правдиво сказать князю Янушу, что он вам нравится. Подумайте, поразмышляйте, в каком положении окажемся мы? Да, мы будем вынуждены покорно отдать вас ему и молчать.
— Вот и постарайтесь сделать так, чтобы до этого не дошло, — промолвила княжна София. — Это зависит от вас, это в ваших силах, только не вмешивайте меня, отвечайте сами, делайте, что хотите. А я слова не скажу, буду послушной.
— Вы не хотите идти против своей совести, не хотите лгать?
Каштелян спросил так, потому что не мог объяснить поведения княжны ничем, кроме ее мыслей и чувств.
— Но это выше моих сил, я не смогу это сделать, — ответила княжна.
— Даже ради того, чтобы избавить нас от стыда? — спросил каштелян.
— Даже для спасения жизни, — заверила София.
Каштелян помолчал, взял шапку, наморщил лоб и сказал:
— Вы не по годам умны, и воля у вас не по годам сильная, делайте то, что вам по душе, а мы будем стараться, чтобы не дошло до необходимости именно вам давать ответы по этому делу.
Княжна перекрестилась, помолчала, потом тихо спросила:
— А что, нет никакой надежды на примирение?
— Никакой. Бог видит, никакой надежды, совершенно ничего не светит! Радзивиллы собирают против нас войско, к ним присоединяютя все конфедераты. Все враги католиков и короля, все готовятся к войне. Вся Литва берется за оружие — или с нами, или против нас, против вас…
— Против меня? Неужто я так много значу для князя Януша? — спросила София.
— О, нет! Даже не думайте так! — воскликнул каштелян, — он подхватил и высказал мысль, только что пришедшую ему в голову. — Вы еще дитя были, когда сладился этот договор. Дело совсем не в вас, а в княжествах Копыльском и Слуцком, в ваших усадьбах, в ваших имениях. Не вас они любят, а ваше богатство!
— Не меня! Не меня! Это воевода мог думать и поступать так, но не Януш, он на это не способен! — уверенно возразила княжна.
— Поверьте мне, дорогая панна, яблоко от яблони недалеко падает, — сказал каштелян. — В конце концов, не мое это дело убеждать вас, время покажет. Будьте здоровы и никому не пересказывайте того, о чем мы тут говорили.
Каштелян снова поцеловал княжну в лоб, она его — в руку; на том они и расстались. Едва за каштеляном затворились двери, как в зал вошла экономка, она успела увидеть только его спину и не дождалась тех слов восхищения ею, на которые рассчитывала.
— А вот и наш пан староста едет! — воскликнула она, глянув в окно.
София не слышала этих слов, потому что медленно шла в свои покои, а за ней поспешила и недовольная экономка, поправляя на голове свой наряд, который давил на нее своим весом.
Как раз в это время свита пана жмудского старосты Яна Кароля Ходкевича проехала по улице и долгой цепью растянулась в сторону ворот под приветственные возгласы жителей виленского дворца вельможи. В конце свиты показался и сам староста, он ехал верхом.
Виленский каштелян, дядя старосты, стоял на последней ступеньке лестницы и первым приветствовал пана Яна, как только он спешился.
В этой толпе были самые разные краски и наряды: яркие гусары, широкоплечие казаки с длинными чубами, богатырские гайдуки, маленькие пажи, множество разодетой придворной шляхты при кривых парадных саблях, называемых «корабеля», на конях. Вся эта тьма придворной челяди подняла невероятный шум и гам.