А в это время у воеводы паны завтракали и вели оживленные разговоры перед тем, как отправиться с посольством к виленскому каштеляну. Не было еще только канцлера Льва Сапеги, зятя воеводы, он почему-то опаздывал. Но вскоре и он со своей свитой появился на Замковой улице. Сам канцлер ехал в карете, с собой он взял только нескольких слуг. С трудом протиснулась карета Сапеги к воротам дворца, огибая лошадей, людей, кареты тех, кто приехал раньше. И вот у самого крыльца из кареты вышел Лев Сапега: высокого роста, мужественный, красивый, стройный; лицо его украшали усы и небольшая бородка, негустые волосы на голове были аккуратно подстрижены. Канцлер прошел прямо в зал, где уже собрались сенаторы. Это было высокое помещение с десятком длинных окон, по стенам, обитых алым бархатом, было развешано холодное оружие. В зале царили шум и гам, гости оживленно разговаривали. Князь воевода с сыном радушно принимали всех.
Посреди зала стоял стол, застланный скатертью с вышитыми узорами, она свисала почти до самого пола. На столе дымились на серебряных тарелках и полумисках различные яства. За другим столом маршалок двора хозяйничал у серебряной посуды, ковшов, кувшинов и фляг с вином, кубков, небольших бочек и множества других столовых предметов. Придворные прислуживали. Когда вошел Лев Сапега, завтрак уже полчаса как начался — это было видно по веселым лицам и более оживленной, чем обычно, беседе. Пан воевода и князь Януш приветствовали его объятиями, сенаторы — поклонами, иные удостоились чести пожать руку. Когда канцлер занял место за столом, шум на минуту утих.
— Я немного опоздал, — обратился канцлер к воеводе, — но в этом виноват не я, а мои часы, они показывали, что еще не так поздно.
— Да еще и в самом деле не поздно, — ответил воевода, — а до нашего посольства, в которое мы пригласили уважаемое панство, еще много времени.
— Я знаю, что каштелян дома, — сообщил Лев, — он, видимо, готов принять нас, потому что и пан жмудский староста приехал к нему час назад, и пан Александр Ходкевич также собирается туда.
— Наверное, он вызвал родственников посоветоваться, — с улыбкой промолвил князь. — Хоть бы они снова не насоветовали ему такого, как раньше, когда подговорили нарушить данное им слово. Не надеюсь я, что будет толк из нашего посольства, — добавил он, — ибо Ходкевичи уже всерьез, может, и ради устрашения, готовят свою крепость к обороне и, как мне говорили, действительно собираются воевать. Не иначе как пан жмудский староста желает показать свои воинские таланты.
— Сомневаюсь я, что дело дойдет до войны, — заметил Лев, — и надеюсь, что панам Ходкевичам больше по нраву мир и согласие. У меня на это большая надежда.
Лев Сапега был в свое время знаменитым человеком, он всегда рассудительно решал спорные дела, каждый раз искал способы достичь примирения, не становился ни на чью сторону, выступал за согласие и взаимопонимание; он был как будто создан для роли посредника.
Пока он беседовал с Радзивиллом, смоленский воевода Абрамович взглянул на Сапегу и тихо обратился к мозырскому старосте, завершая начатый разговор на тему религии:
— Давайте помолчим, а то канцлер прислушивается к нашему разговору и может услышать то, о чем мы тут толкуем про папистов и супостатов. Он же поддерживает и тех, и этих.
Они замолчали, а за столом завязался общий разговор обо всем и ни о чем. Когда завтрак подошел к концу, виленский воевода пригласил сенаторов к окну и начал кратко и рассудительно высказывать им свою просьбу, зная о том, что большинство уже осведомлено обо всех ее обстоятельствах.
— Я очень признателен вам, панове, — заговорил он, — что вы любезно откликнулись на мою просьбу и согласились помочь в этом невеселом деле с виленским каштеляном. Я не буду много говорить о моих несчастьях, ибо они вам всем ведомы, да и не только вам, а всей Короне, всему Великому княжеству Литовскому они понятны. Для того, чтобы это дело кончилось, а я надеюсь, что оно завершится по-хорошему, по-справедливому, нужно только, чтобы пан каштелян покамест позволил князю Янушу хотя бы иметь возможность завоевать доброжелательность и благорасположение его будущей жены. Несколько лет до того он свободно виделся с ней; ему было позволено оказывать ей услуги, но с тех пор, как между нами начались эти несчастные споры, его отлучили от дома Ходкевичей, разлучили с княжной Софией и не только закрыли перед ним дверь, не позволив видеться, но и не пускают гонцов, возвращают назад письма, короче, отметают все способы как-либо связаться с ней. Если пан Ходкевич будет и далее чинить препятствия, то дело, очевидно, дойдет не до полного согласия, как он говорит, а до раздора и войны. Будьте же так добры, панове, выскажите ему мои просьбы, убедите в справедливости и разумности моих желаний, исполнить которые пану Ходкевичу очень легко, тем более, что это его ни к чему не обязывает. Лишь бы только князь Януш смог приходить к княжне в любое подходящее время, большего я пока что не прошу. Я надеюсь на успешный исход вашей миссии, панове, милые братья, на то, что она вам удастся, и еще раз благодарю вас за то, что вы любезно согласились взять на себя это посольство.
Сенаторы дружно откликнулись на его просьбу, от их имени речь держал смоленский воевода:
— Вы, ваша княжеская милость, можете быть уверены, что, как вы того справедливо желаете, так и сделается. Раз уж каштелян уклоняется от выполнения договора, то нельзя доходить до таких крайностей. Он должен сам чувствовать, что это дело святое и нерушимое. Поэтому можно надеяться, что прежде чем придут к завершению и концу все ваши споры, он хотя бы не откажет князю Янушу в желании беспрепятственно видеться со своей будущей женой.
После этого сенаторы собрались идти во дворец виленского каштеляна. Посоветовавшись между собой, решили, что говорить с ним будет канцлер Сапега. Мы уже упоминали, что этот человек был миротворцем по своему характеру и как нельзя лучше подходил для тех случаев, когда нужно было примирить врагов, успокоить тех, кто поссорился. После этого сенаторы оставили воеводу с сыном — они должны были ожидать дома возвращения парламентеров — и пошли по Замковой улице в сторону костела бернардинцев, ко дворцу каштеляна.
Каштелян был готов принять их. Еще накануне ему о посольстве рассказал все, что знал, иезуит Ян, а потом другие люди из числа приближенных к сенаторам сообщили не только об этом, но даже и о чем пойдет речь. Он посоветовался со всеми, кто к нему приехал, а, прежде всего, со жмудским старостой Яном Каролем и его братом Александром. Как сам каштелян Иероним, так и они оба были против любых шагов к согласию и уступок Радзивиллам. Оскорбленные, и не без основания, более слабые, чем обидчики, они гордо и твердо стояли на своем. Угрожали войной, чтобы показать, что они ничего не боятся. Оба племянника каштеляна решили обойтись с послами любезно, а чтобы все удалось, загодя договорились с дядей, что в этом деле ничего не будут предпринимать без него.
Они сошлись на том, что ни в чем не уступят, не дадут себя уговорить, не будут ничего обещать от себя, отделываясь общими фразами. Они хотели показать, что их мало заботит договор, что они видят его в ином свете, и что этим своим шагом каштелян как раз и докажет то, что он всегда стоял на своем и придерживался того, в чем не желал уступать.
Когда паны сенаторы подошли ко дворцу каштеляна, то не увидели никаких признаков того, что их здесь ждут. Встретить их вышло всего несколько придворных, не было заметно, что к их приходу наводили порядок, готовились, ждали, но и не было удивления, когда они появились. Каштелян Иероним вошел в большой зал со своими племянниками Яном Каролем и Александром, с ними было еще несколько друзей. Послов сдержанно поприветствовали, и Лев Сапега сразу же начал разговор:
— Мы пришли к вам, пане каштелян виленский, с посредничеством и дружеским посольством от виленского воеводы князя Радзивилла.
— Я сомневаюсь, есть ли между мной и паном воеводой нечто дружеское, — холодно и важно сказал каштелян.
— Мне не хотелось бы начинать с плохого, — ответил Лев Сапега. — Может быть, вы рассердились на пана воеводу и не хотите иметь с ним дело, но я надеюсь, что вы еще, бог даст, помиритесь, и все окончится взаимным согласием. Сам пан воевода огорчен и мучается, оттого что, к сожалению, этот спор разлучил его с паном каштеляном и его славной родней, но в его сердце теплится надежда, что он сумеет разрешить спор к обоюдной выгоде. Мы знаем, — продолжал канцлер, — о договоренности вашего покойного брата с вами насчет того, чтобы выдать вашу воспитанницу, княжну слуцкую, за князя Януша, сына пана воеводы.
Лев Сапега не успел окончить свой медленный и обстоятельный пересказ дела, как вдруг Ян Кароль со свойственной ему солдатской горячностью прервал его:
— Пан воевода напрасно настаивает на тех договоренностях, они противоречат законам нашей веры и законам Великого княжества Литовского, а поэтому мы не можем достигнуть соглашения, и не должны. И не пойдем на него! — добавил он, невольно положив руку на эфес сабли.
Лев Сапега не успел окончить свой медленный и обстоятельный пересказ дела, как вдруг Ян Кароль со свойственной ему солдатской горячностью прервал его:
— Пан воевода напрасно настаивает на тех договоренностях, они противоречат законам нашей веры и законам Великого княжества Литовского, а поэтому мы не можем достигнуть соглашения, и не должны. И не пойдем на него! — добавил он, невольно положив руку на эфес сабли.
— Католические законы не обязательны для всех! — возразил Абрамович.
— Но, я думаю, для всех обязательны законы Литвы, — гордо промолвил Ян Кароль, — которые запрещают брак между близкими родственниками под угрозой лишения детей права на наследство и имущества.
— Но это был бы не первый такой брак, — отметил Сапега, — прежние примеры позволяют повторить их; всегда есть надежда, что можно как-то уладить это несоответствие. Но прежде чем эти споры закончатся и будут решены (в чем мы не сомневаемся), пан воевода просит вас, пане каштелян, чтобы вы пока что исполнили хотя бы одну часть ваших договоренностей: не мешали князю Янушу видеться с княжной Софией, чтобы завоевать ее симпатии.
— А зачем это? — холодно спросил каштелян. — Для того, чтобы выставить княжну на посмешище, принудить ее пойти на противозаконное бракосочетание?
— Воевода так не думает, — продолжал Сапега, — в этом его не стоит упрекать, но он готов свято выполнять свои обещания и, несмотря на ссоры и недоразумения, надеется, что ваша милость будет со своей стороны поступать так же. Он был бы рад, чтобы этот брак устроился и чтобы князь Януш не был чужим для своей жены. В договоре ведь записано, и вполне справедливо, что княжна не может быть выдана замуж против своей воли, по принуждению, а только по своему желанию и доброму согласию, так почему бы и не позволить князю Янушу стараться понравиться ей.
Каштелян холодно выслушал Сапегу, который говорил, как всегда, медленно, плавно, а потом сказал:
— Никак не могу понять вас, пане канцлер. Мы словно на разных языках говорим, и о разных вещах. Вы настаиваете на исполнении договора?
— Вы же его подписывали.
— Я сделал это неосмотрительно и не по праву, поддался на уговоры и просьбы, а, прежде всего, я тогда хотел выполнить волю брата, — сказал каштелян, — в этом я вынужден признаться. Да, я виноват. Но этот договор недействительный.
— Вы в самом деле признаете недействительным весь договор? — спросил Лев Сапега. — Вы не хотите исполнить то, что засвидетельствовано вашей шляхетской подписью?
Вот теперь, обычно терпеливый и сдержанный каштелян налился кровью. Услышав о нарушении шляхетского слова (а Сапега сказал об этом нарочно, так как надеялся убедить его при помощи этого в те времена неоспоримого довода), он даже отступил на шаг и то краснел, то белел, дрожал от гнева.
— Не место и не время сейчас, — резко сказал он, — добиваться исполнения договора; когда же на это будет место и время, я объясню, кто и как верен своим обязательствам и обещаниям.
Сказав это, каштелян поклонился и отступил еще на несколько шагов назад, словно уклоняясь от дальнейшего разговора, просьб, уговоров. Для сенаторов это стало знаком окончания их посольской миссии, они были поражены холодным и презрительным отношением к ней каштеляна, суровыми взглядами Яна Кароля и Александра и не захотели настаивать далее, в душе приписали неудачу упрекам Льва Сапеги и свалили на него всю вину. Так они и пошли ни с чем, чтобы молча вернуться во дворец Радзивилла.
— Канцлер испортил все, — перешептывались они по пути, — пусть теперь и оправдывается перед воеводой, а наша хата с краю.
Князь воевода с сыном ожидал их, он волновался, надежда на успех сменялась отчаянием, когда же он увидел из окна, что вся компания так быстро возвращается, то сначала подумал, что, возможно, каштеляна не оказалось дома.
Сын так же, а может быть, и более обеспокоенный, молчал, боясь нарушить зловещую тишину, смотрел на сенаторов, которых увидел на улице, ничего не понимая.
Сенаторы приехали к воротам дворца Радзивилла, тихо поднялись по лестнице, советуясь о том, как сгладить для воеводы свое неудачное посольство.
— Вам, пане канцлер, следует самому рассказать воеводе обо всем, — посоветовал мозырский староста. — Попробуйте хоть как-нибудь смягчить отказ Ходкевичей.
Воевода ждал их на пороге и по лицам понял, что его ожидают неприятные новости.
— Что вы нам скажете, пан канцлер? — спросил он. — Каштеляна не было дома, или он не принял вас?
— Нет, он почтительно принял нас, — сказал канцлер, входя в свою роль миротворца.
— И что он ответил? — не терпелось узнать воеводе.
Канцлер немного задумался над тем, как бы ответить более тонко и мягко, но воевода уже все понял, он раскраснелся и в гневе закричал:
— Пане канцлер! Он оскорбил вас, не дал согласия?
— Совсем нет, наоборот… — начал Сапега.
— Неужели согласился? — наступал на него воевода. — Быть этого не может! Слишком хорошо я знаю его и его иезуитов-племянников! Что он ответил? Что сказал?
— Слово в слово, — вмешался мозырский староста, который понял, что канцлер специально медлит с ответом, а воевода все больше переполняется злостью, — слово в слово сказал так: ответит потом, когда будет место и время, кто и как верен своим словам и обещаниям.
— Что это означает? — крикнул воевода. — Вызов?
— Да нет! Нет! — прервал его Сапега. — Это было сказано совсем в ином смысле. Каштелян обижен, причем справедливо, его нужно понять.
— Значит, отказал! — воскликнул воевода. — Отказал вам, панове, и мне отказал в том, о чем я просил, отказался дать позволение князю Янушу видеться с княжной.
— Он не сказал этого так определенно, и я думаю… — начал Сапега.
— А я думаю, — оборвал его Радзивилл, — что это окончится не иначе, как с оружием в руках. Видимо, он хочет, чтобы я пошел с войском добиваться исполнения договора! Что же, чего он хочет, то и получит! Я найду друзей, найду сторонников, как он нашел их у иезуитов и короля. Он хочет войны, хочет войны…
— Не делайте таких поспешных выводов, княже, — прервал его Лев Сапега. — Он и не говорил, и не думал о войне…
— Тогда что все это означает, пане канцлер? — горячо возражал воевода. — Что, если не это? Что он не считается с договором, не придерживается его, не пошел даже на маленькую уступку при вашем посредничестве, на мою просьбу не откликнулся. Упрекает, что я не придерживаюсь договора? Но, Богом клянусь, я исполняю его! Я держусь его, строго держусь! Прошу простить меня, панове, мои добрые друзья, что подговорил вас всех на это неприятное посольство. Простите мне, но я даже не предполагал, что все так окончится. Бог тому свидетель! Но я найду иное, более надежное средство против панов Ходкевичей, я не позволю измываться надо мной! Беру вас всех в свидетели, панове, что не я первый отступил от договора, что я не нарушаю его, что я его уважаю, и если даже не по доброй воле, то оружием заставлю его исполнить.
Воевода окончил и, усталый, упал в кресло, дрожа от гнева. Он взглянул на князя Януша, лицо которого тоже покраснело от крови, хлопнул рукой по колену и воскликнул:
— Война! Значит, война! Что же, я готов и к ней! Если не уступит, то, Богом клянусь, не жить ему! Получишь, Ходкевич, войну, если ты ее хочешь и вызываешь меня! И пусть на тебя падет пролитая кровь!
Совет возле ратуши. Войт у ректора
При тех обстоятельствах, о которых мы писали, не было уже не только надежды, а даже намека на согласие — обе стороны готовились к войне: Радзивиллы — к нападению, Ходкевичи — к обороне; а поскольку, как мы уже упоминали, день, когда княжна София должна будет выйти замуж, был определен — 6 февраля 1600 года, — то как раз к этому времени в Вильно возле дворца Ходкевичей и должна была начаться эта горячая борьба. Но силы были слишком неравными, потому что хотя Ходкевичи были известны в стране и имели множество приверженцев, связи, но с избытком имелось это и у Радзивиллов. Воевода, кровник семьи князей Острожских, возглавляя союз конфедератов и православных, пользовался могучей поддержкой у русских православных реформаторов как у братьев по вере. Этой силе Ходкевичи не могли ничего противопоставить. Кроме того, Радзивиллы хорошо понимали, какой опорой им могла быть мелкая шляхта в крае, поэтому стремились привлечь ее к своему двору, помогали, чем могли, устраивали на должности, защищали, сватали, женили, — в итоге имели множество сторонников, чем-то им обязанных. Они не только что хотели, то и делали на сеймиках в угоду своим опекунам, но и были готовы по первому зову сесть на коня с саблей в руке, даже не спрашивая, для чего это нужно. Такой шляхты, преданной роду Радзивиллов, в Литве было очень много; она не интересовалась существом дела, а слепо выполняла приказы: налететь, разгромить, не допустить к депутации на сеймиках, поднять крик, отлупить кого-то — все для них было законно, все допустимо. Шляхта вообще была морально испорченной. Почти вся она стала безразличной к этической оценке своих поступков, не служила тому, к чему была призвана, а слепо шла за хозяевами, которые поили, кормили ее, используя в своих целях. Радзивиллы называли шляхту czapkа i papkа — шапка и кашка, — что означало братскую дружбу и богатый стол; вот такая шляхта и оставила заметный след в истории их рода. Князь Миколай Радзивилл, прозванный Сироткой, постоянно повторял, что он называет Радзивиллов не иначе, как Рад-живилы.