— О чем ты говоришь? — не понял я. — Какая тайна?
— Ну я же просила! — взмолилась она и положила мне на губы свою ладонь. — У меня есть деньги, мне хватит своего состояния на вполне приличную жизнь. И я бы наверняка спокойно сходила с ума где-нибудь далеко-далеко от тебя, если бы… если бы не полюбила тебя.
Говорить я уже не мог, лишь хмыкнул носом.
— Ну что тебе еще такое закрыть, чтоб ты вообще не издавал никаких звуков и слушал молча! — крикнула Валери.
Я убрал ее ладонь со своих губ.
— Можно меня пристрелить. Тогда я точно не стану издавать звуки.
— Господи! — прошептала она и закатила глазки вверх. — За что?
— За то, что ты от лукавого, девочка.
Она вдруг вскочила, сорвала с крючка полотенце и стала им лупить меня по лицу.
— От лукавого? Дурак, придурок, сталинист, коммунист!
— Это что, — спросил я, тщательно закрываясь руками от хлестких ударов, — это теперь тоже ругательные слова?
— Ты, сильный, умный, благородный мужчина, который не умеет по-настоящему ценить себя, зачем-то втемяшил себе в голову бред о правосудии и законности и сам сплел вокруг себя клетку, навесил замок, сдавил руки и ноги колодками и чему-то радуешься! Нет никаких правых судей, все это химера! Любая власть творит законы под себя и требует их соблюдения на правах сильной стороны. А если сегодня ты сильнее, хитрее и ловче? Тогда сотвори свои законы и действуй по ним!
— Ты страшный человек, Валери.
— Нет, Кирилл. Бог меня любит.
— И в чем, интересно, эта любовь проявляется?
— Я счастлива. И душа моя спокойна. Я никого не убила, я не беру того, что принадлежит другим, я всегда прислушиваюсь к своему внутреннему голосу и не обманываю себя, то есть бога в себе. И он дал мне тебя. Я поняла зачем.
— Зачем же?
— Чтобы я помогла тебе научиться жить так, как ты того заслуживаешь.
— А чего я заслуживаю?
— Любви, Кирилл. Настоящей любви. И больших-больших материальных благ.
— Не имейте богатств на земле, но на небе… Это из Евангелия.
— А разве грешно и на небе, и на земле?
— Не знаю, надо проконсультироваться у священников. А вообще-то богатства на земле мне в ближайшем обозримом будущем не грозят.
Валери, не сводя с меня глаз, опустилась на колени у моих ног.
— Увы, Кирилл, — сказала она негромко. — Грозят. Ты уже очень богат. Ты баснословно богат. И надо просто восстановить свою справедливость, свой закон права, чтобы этими богатствами владеть.
— Погоди! — Я наморщил лоб и задумался. — В Канаде вроде бы нет. В Израиле тоже не припомню. В Америке…
— Что ты несешь?
— Вспоминаю, есть ли у меня богатые родственники за границей, которые могли бы оставить мне наследство.
— Мне приятно, что у тебя еще осталось чувство юмора. Но я говорю совершенно серьезно.
— Ну… и где же зарыты мои сокровища?
— В Афганистане!
Она встала, отошла к противоположной стене, обитой рейками красной породы дерева, отливающей благородным янтарным цветом, и стала снимать через голову белый свитер. Я смотрел на нее, но не видел и не чувствовал присутствия женщины. Я был весь в себе, но не раздумывал над ее словами, а лишь прислушивался к странным ощущениям, возникшим где-то глубоко во мне. Мне казалось, что я в самом деле забыл нечто очень важное, что когда-то случилось в моей жизни, и много лет подряд подсознательно пытался вспомнить об этом, вслепую шел куда-то, возвращался, уходил то вправо, то влево, будто пеленгатором искал цель. А сейчас, когда Валери сказала всего одно слово, я почувствовал, как во мне прокатилась жаркая волна — оно там, в той области памяти, в той ячейке; и теперь уже я уверенно шел по лабиринтам памяти в одном направлении. Афганистан, тысяча девятьсот восемьдесят четвертый год, армейская операция в северных провинциях, Такарча, Рустак, Нардара… Что-то было там, какое-то неординарное событие, о котором я долго не мог забыть.
— Помоги мне, — попросила Валери не оборачиваясь.
Я машинально поднялся, подошел к ней. Мои ладони коснулись ее затылка, медленно съехали на плечи, потом на спину и замерли на лопатках.
— Послушай, — я теребил в пальцах застежку лифчика, — а как это делается?
Она резко повернулась ко мне, сжала губы.
— Вот так! — И быстрым движением освободила грудь из плена. — Ты неисправим, Вацура!
— Надо же, как просто! Никогда бы не подумал.
Она расстегнула «молнию» на джинсах, они съехали вниз, Валери переступила через них.
— Тебе помочь? — спросила она.
— Да нет, не надо. Я одетым помоюсь. Постираюсь заодно, да и теплее так.
— Как хочешь! — рассерженно бросила она и, оставшись в чем мать родила, пошла в парную.
Красивая, как богиня, подумал я, глядя на девушку. И это та правда, в которой можно не сомневаться. Если бы все в жизни было бы так ясно и просто — есть красивое и есть безобразное. К красоте надо тянуться, ее надо любить. А от безобразного держаться подальше… Я однозначно решил, что она красивая, тут уж она меня не обманет. Так в чем же дело?
И я с облегчением расстегнул «молнию» на джинсах.
Глава 18
Прижавшись щекой к моему плечу, Валери крепко спала. Она видела какие-то сны, губы ее вздрагивали, веки дрожали. Потом она тихо всхлипнула, зашевелилась, положила свою ладонь мне на грудь. Рука у меня затекла, пальцы онемели, а волосы с терпким запахом ромашкового шампуня щекотали лицо, но я терпел, не хотел будить ее.
Была глубокая ночь, но сон ко мне не шел — днем выспался, когда пребывал в отключке. Я думал о ней. Миледи, опасная и коварная женщина, любовь к которой может свести с ума и толкнуть на самый безрассудный поступок. Она еще не сказала мне всего, но я чувствовал, что ближайшая перспектива моей жизни весьма туманна и риском она будет нашпигована так же, как булка изюмом. Но при одном условии.
Они были уверены, что крепко посадили меня на крючок, что я, опасаясь милиции, носа не покажу из этого убежища, расположенного в пустынной предгорной зоне, и теперь буду покорно выполнять их требования. Но отнюдь не страх держал меня здесь. В жизни мне многое пришлось пережить. Я по праву считал себя счастливчиком, потому что мой ангел-хранитель до сих пор блестяще справлялся со своей обязанностью, и если не считать легкого касательного ранения в голову, я вышел из всех переделок живым и здоровым. Для меня, в прошлом профессионального разведчика, два с половиной года пропахавшего на войне, сейчас не было преград, которые могли бы остановить меня. Ночь — моя союзница — помогла бы мне добраться до Душанбе, а старые связи с ветеранами Афгана, сослуживцы, которых я наверняка разыскал бы в штабе миротворческих сил, сделали бы все возможное, чтобы я беспрепятственно вернулся в Россию. А что касается убийства Алексеева и журналиста, то, если меня все же припрут к стене, я сам отыщу картавого и дежурную по четвертому этажу и приволоку их к следователю. Они и станут моим оправданием.
И все-таки я не собирался бежать. Даже не любопытство держало меня здесь, хотя те намеки, которые выдала мне Валери, заинтриговали.
Я скосил глаза и посмотрел на лицо спящей девушки. От полной луны в окне отходил голубоватый луч, и в его холодном свете лицо Валери казалось призрачным и неживым. Я осторожно провел пальцем по ее щеке, словно хотел убедиться, что ее кожа теплая.
— Почему ты не спишь? — вдруг спросила она, не открывая глаз.
— Думаю.
— О чем?
— О тебе.
Она повернулась на другой бок, освободив мою руку, но, кажется, сон покинул ее. Валери рывком села в кровати, откинувшись спиной на подушки.
— Давай убежим отсюда, — сказал я.
— Куда?
— В Душанбе. А оттуда — ко мне, в Крым.
— Зачем?
— Загрузим продуктов на «Арго» и отправимся в кругосветку.
— У тебя же яхта речная. Сначала надо разбогатеть, купить настоящую, океанскую яхту и тогда уже отправляться в кругосветку.
— И ты бы отправилась?
— С тобой — да.
— Но только на океанской?
— Видишь ли, я хочу, чтобы мы с тобой утонули не сразу, а хотя бы в районе Босфора.
— Валери, ты столько для меня делаешь, так стараешься, так заботишься о моем благополучии.
— Твоя ирония неуместна. Если хочешь знать, то я вовсе не о тебе беспокоюсь.
— А о ком же?
— О себе, разумеется.
— Постой, милая, а как же твои слова о любви, о твоем желании повысить мое, так сказать, материальное благополучие?
— Все правильно. Только я не альтруистка. Да, я люблю тебя. Но это вовсе не значит, что я буду лишь воздыхать, как пятнадцатилетняя пацанка над фотографией кинозвезды. Я докажу свою любовь делом. Я сделаю тебя богатым, а значит — сильным и сама буду пользоваться твоей любовью и твоей силой. Рай в шалаше — хорошая штука, но рай в особняке, к примеру на Майорке, — еще лучше. Так ведь?
— Но ты даже не поинтересовалась, люблю ли я тебя?
— Ну так скажи.
— Нет.
Валери повернула ко мне лицо, долго смотрела, и я был благодарен ночи за ее кромешную темноту, где так легко было спрятаться моим глазам.
— Это потому, что ты меня еще мало знаешь.
— Но тебя невозможно узнать, — возразил я.
— В женщине всегда должна быть какая-то загадка.
— Да, должна быть загадка. Но ты вся — одна большая загадка, а женщины уже почти не разглядеть.
— Что? — возмутилась Валери, привстала, нависла надо мной. — Ты не можешь разглядеть во мне женщину? — Она села на меня сверху, упираясь руками в грудь. — Ты, несчастный матрос, бывший прапорщик, насквозь пропахший казармой и кубриком, не можешь разглядеть во мне женщину?!
Что она потом вытворяла со мной! Я очень быстро пожалел о том, что так неосторожно высказался о соотношении загадки и женщины, хотя, если признаться честно, повторял бы эту фразу каждую ночь, чтобы снова испытать такой бурный обвал аргументов в пользу женственности. Удивляюсь, что в доме не подняли тревогу — нашими стонами можно было поднять покойника. Разве что индифферентный к женской ласке картавый в эту ночь спал спокойно.
Стало светать. Валери приготовила на электроплитке кофе. Мы его пили с кусочками лепешки и холодной бараниной. За окном, на фоне светлеющего неба, вырисовывался контур горы, похожей на склонившегося над водой зверя. Бледнела, притухала последняя звезда. На травянистый склон, исполосованный белыми прочерками тропинок, выкатилась отара; овцы рассыпались по нему, словно щепоть риса по серой ткани. Пастуха не было видно, и овцам, должно быть, казалось, что они пасутся сами по себе, что они свободны и распоряжаются собою по своему овечьему усмотрению.
— Куда ты отправила мою фотографию из альбома? — спросил я.
— Тебя должен был опознать один человек.
— Кто?
— Бенкеч.
— Бенкеч? Не знаю такого.
— И он тоже не знает тебя по фамилии. Но вы встречались.
— Где мы встречались?
— В Афгане. Вы вместе с ним брали караван.
— Я много раз вылетал на караваны.
— Тот был особенный. Точнее, с особым грузом.
Валери с чашечкой дымящегося кофе в руке, запотевшее окошко, серый склон с россыпью отары вдруг исчезли, и перед моими глазами замелькали бесцветные, неозвученные эпизоды моей давней жизни, в которой истину устанавливал автомат. Прошлое кружилось у меня в сознании всего несколько мгновений, будто я перелистывал словарь, отыскивая нужное мне слово, потом вдруг остановилось, застыло, превратившись в картину, одним из героев которой был я. Дымящиеся потроха верблюда, навьюченного мешками, забрызганными кровью; почти отвесные скалы по обе стороны ущелья; удушливый черный дым над боевой машиной пехоты, лежащей в мелком ручье кверху гусеницами; я, с залитым кровью лицом, перетаскивающий под прикрытие скалы тяжелые баулы…
Валери, не отрываясь, следила за моим лицом.
— Как, ты говоришь, его фамилия?
— Бенкеч.
— Нет, не помню.
Караван действительно был особенный. Он был с прикрытием, чего я ни разу не встречал за всю свою войну. Нашей роте придали два взвода мотострелков, но от них мало было толку. Как только караван втянулся в ущелье и мы открыли огонь по навьюченным животным, сверху, со скального гребня, на нас обрушился такой мощный ответный огонь, что я в первое мгновение вполне серьезно попрощался с жизнью. Командира роты, который руководил взводами, убило сразу, а мальчишка-лейтенант, недавно приехавший в Кундуз по замене, запаниковал и не смог быстро раскидать оборону.
«Духи» просто озверели. Они не просто отстреливались, спасая свои жизни, они, казалось, дрались за место в раю. В первые минуты боя они сожгли гранатометом «бээмпэшку», стоявшую на прикрытии, вторая машина, начав какой-то идиотский маневр по прибрежной гальке, наехала на фугас. По нас били с двух сторон — те, кто был в караване, и те, кто караван прикрывал сверху. Час, а может быть, два — мне казалось, что тогда прошла целая вечность, — мы отстреливались, теряя бойцов одного за другим. Я боком лежал на камнях, скользких от размазанных внутренностей разорванного крупнокалиберными пулями верблюда, стрелял то вверх, то по берегу реки, пытаясь связаться по радио с «вертушками». Я до хрипоты орал в микрофон, что мы попали в ловушку, что у нас есть «трехсотые», то есть убитые, причем много, что без поддержки вертолетов мы продержимся еще от силы полчаса, но в центре боевого управления меня слышали плохо, связь постоянно прерывалась, и вот тогда, в тот момент, я подумал, что это могут быть последние минуты моей жизни. Мой ротный был где-то выше по ущелью, его основная группа долбала голову каравана, а я с двумя дембелями должен был ударить в центр, чтобы рассечь караван на две части. Но через несколько минут боя я остался один с двумя остывающими, уже безразличными ко всему телами. Дембеля были где-то далеко, перед всевышним, и только полуголый солдат с синими от наколок руками яростно прикрывал мою спину, поливая скалы пулеметным огнем.
Я не знал его, он был из пехотной роты, я даже не успел спросить его имени — не до знакомства было. Похоже, это был «дед», уже тертый, прошедший немало операций, и я был благодарен судьбе хотя бы за этот маленький подарок — нет ничего хуже вляпаться в подобную историю с молодым солдатом и, не дай бог, с молодым офицером. «Где твой взводный? — кричал я ему. — Лейтенант где?» — «Не знаю! — на мгновение повернув в мою сторону голову, отвечал солдат, и его тельняшка без рукавов прямо на глазах темнела от пота. — Там где-то!» — «Ему надо передать, чтобы вызвал вертолеты!» — «Где я найду этого е… лейтенанта? — выругался солдат. — Ты кто, старшина разведроты? У тебя есть гранаты?» — «Зачем тебе сейчас гранаты?» — «В ж… себе засуну, когда патроны кончатся».
Он не паниковал, это был обычный черный юмор уставшего от войны солдата. Я протянул ему две «эфки», и солдат в знак благодарности хлопнул своей ладонью мою ладонь. Он готов дорого продать свою жизнь, понял тогда я, и это немного успокоило.
«Это они из-за мешков так взбесились!» — крикнул мне солдат, переворачивая и снова вставляя в пулемет связанный изолентой блок черных магазинов. «Каких мешков?» — не понял я. Солдат ткнул серым от пыли ботинком в полосатый баул, все еще лежащий поверх липкого верблюжьего бока: «Наркота. Дорогой товар, отдавать не хотят». — «Давай его спалим на хер! — предложил я. — Может, отвалят». — «Лучше спрячем», — ответил солдат и усмехнулся, показав железные фиксы передних зубов. Я сначала не понял, серьезно он говорит или шутит, но солдат, бросив мне: «Прикрой», полез к убитому животному и принялся ножом перерезать кожаные лямки баула. Первый мешок он без особых проблем отволок за ближайший валун, а вот со вторым, придавленным верблюжьей тушей, возился долго. Пули сыпались вокруг него, визжали, рикошетом уходя в сторону, но солдат был настолько увлечен вытаскиванием баула, что не замечал их.
Обрезки ремней каждого баула мы подвязали к своим ботинкам и, не поднимаясь на ноги, отстреливаясь как попало, отползали под прикрытие валунов, ближе к каменной стене, где падающие сверху камни образовали хаосный лабиринт. Мешки волочились за нами, пули безжалостно дырявили их, и я видел, как маленькими фонтанчиками выбрасывался из дырок серый мелкий порошок.
Солдат полз впереди меня и уже не отстреливался, а крутил во все стороны головой, как затравленный зверь, отыскивая нору, где можно было бы утаиться. Я следом за ним все дальше заползал в каменный лабиринт, и уже грохот боя едва доносился до нас. «Послушай, бросай это дерьмо здесь, и возвращаемся!» — крикнул я солдату, но он, отвязав ремень от ноги, привстал, схватился обеими руками за мешок. «Ого, килограмм тридцать будет, не меньше». — «Пошли!» — повторил я. «Не гони! У тебя вон вся рожа в крови. Задело, что ли? Давай перевяжу».
Я понимал, что он дает мне возможность успокоить совесть. Я действительно был ранен, и это могло быть оправданием того, что я на некоторое время покинул поле боя. «Перевязывай, и ползем назад», — согласился я, тоже освобождая себя от баула. Солдат вытащил из кармана резиновый мешочек с перевязочным пакетом, разорвал его и довольно неумело намотал мне на лоб повязку. «Рукой придерживай. А хочешь, я своей майкой сверху примотаю. Будешь как душара в чалме. — Он рассмеялся, сверкая фиксами, и снова посмотрел на баулы. — Эх, жаль, столько добра пропадает… Ну-ка!»
Он, слегка пригибаясь, подошел к отвесной стене, в которой на высоте полутора-двух метров чернела узкая щель, словно след от удара гигантского ножа. Посмотрел себе под ноги, поднял булыжник, подтащил его к стене и, встав на него, просунул голову в щель. «Темно и холодно, как в могиле», — сказал он, влез еще дальше, пока из щели не осталась торчать пара ног в запыленных ботинках. Через минуту он вылез на свет божий и, почесав редкую щетину на лице, сказал: «Послушай, братан, а давай-ка мы эти мешочки сюда затолкаем. Чтоб душарам не досталось. А то обидно — столько ребят положили, и все ради чего?»