Елена Модель Благодетельница (сборник)
Повести
Лужа и господин
1
В коридоре раздался металлический грохот.
– Вот гады, опять весь свет повырубали! По собственной квартире пройти нельзя!
Борька, страдавший каждое утро одними и теми же симптомами полного алкогольного отравления, отчаянно пытался добраться до кухни. Коридор обваливался железными тазами, старыми табуретками, тряпками и прочей дрянью, затрудняя путь к прекрасному зеленому чайнику с покатыми эмалированными боками. «Мне бы только до него добраться…» – думал Борька, чувствуя, как во рту ворочается сухой, как наждачная бумага, язык.
На кухне Мария Петровна, соседка по коммуналке, сердито косила глазом.
– Совсем ты, Борька, дошел, – вздохнула она и поставила сковородку с яичницей на свой стол. – Скоро весь человеческий облик потеряешь. Посмотри на себя! Хоть бы людей постеснялся…
– Людей? – Борька тревожно оглянулся. – Каких людей?
– Да хоть бы меня. Не стыдно, что ли?
Борька с раздражением махнул рукой и, плотно обхватив губами зеленый носик пузатого чайника, стал блаженно наполняться влагой, не глотая, – как резиновая грелка, подставленная под кран. Наконец, чайник стал легким и гулким.
– Все, пусто! – торжествующе произнес Борька и грохнул им о железную плиту.
Мария Петровна покачала головой и, обогнув соседа, направилась к себе в комнату. Держа сковородку в левой руке, она правой потянулась к выключателю. В конце длинного коридора закачалось тусклое пятно ванильного цвета – лампочка. Мария Петровна шла по коридору к двери, и ей казалось, что она идет по нему всю жизнь, без отдыха и остановок, шаг за шагом – уже сорок девять лет.
В начале этого пути она была маленькая и несмышленая. Отец подхватывал ее огромными руками и подбрасывал вверх. Она взлетала высоко-высоко, к самому потолку, а сердце оставалось внизу – маленькое и съежившееся от страха. А вдруг не поймает? Вдруг она сейчас упадет и разобьется? Но отец громко смеялся, и она неизменно падала в его широко расставленные руки, как в мягкую подушку. И казалось, так будет всегда. От любой опасности ее убережет, закроет отец.
Потом она выросла, стала большая и миловидная. Потом – одинокая и несчастная, невзирая на то, что была дочь и вот теперь уже внуки. Все оказалось однообразным и муторным: длинный коридор, в конце которого – голая лампочка цвета ванили…
Тогда, тридцать лет назад, эта лампочка излучала совсем другой свет – канареечный, нахальный, звонкий, и от нее исходили лучи, как от солнечного зайчика. И вот из этих прозрачных лучей однажды сложился ОН. Он стоял у двери, в конце коридора, как его завершение, как чудесный рубеж, за которым начинается жизнь: вибрация, небольшой тайфун, когда все приходит в движение и поднимает нас высоко-высоко над собой. На, мол, посмотри, какой ты на самом деле сильный, прекрасный. И все кружится, кружится, и душа становится такой теплой… И так приятно иметь эту теплую душу, в которую умещается весь мир и он или она. Мария Петровна, тогда еще Маша, сделала шаг вперед – и вся коммуналка с ее скандалами, тараканами и чужими запахами осталась далеко позади. На ней было платье, как у всех, – ситцевое в цветочек, с большим круглым вырезом и короткими рукавами, но эти рукава открывали не такие, как у всех, руки – мягкие и аккуратные, а над вырезом возвышалась очень молодая грудь с широким желобком посредине. От волнения грудь то поднималась, то опускалась, как волны на море, и ему это нравилось. Очень.
Дверь широко распахнулась, и они пошли по скользкой от грязи лестнице, как по облаку. Мимо проплывали темно-зеленые облупившиеся стены, на которых была выцарапана вся нелепость и гнусность быта вот уже нескольких поколений. Окна пропускали разбавленный бледной мутью дневной свет, и на первом этаже отчаянно материлась пьяная соседка, но они скользили над житейским мраком, не касаясь ступенек. На улице их встретил июнь. Двор без детей и без шума. Он жил недалеко, в комнате, узкой, как пенал. В ней стоял только матрас на ножках, аккуратно застеленный старым коричневым одеялом, и еще что-то несущественное, а за стеной была его мама. В жизни Марии Петровны эта комната, наполненная тихим июньским звоном, была единственным, что можно было бы принять за счастье. Они лежали, обнявшись, на матрасе, лицом к высокому узкому окну с маленькой форточкой наверху. Легкие занавески надувались, как паруса, и хлопали, наполняясь теплым ветром, а по комнате кружился душистый пух. Все было просто и решено раз и навсегда.
Так пролетело лето. А осенью он ушел. Думали, что в армию, а оказалось – навсегда. Просто не захотел вернуться. Маша повздыхала и, не дождавшись даже объяснений, отправилась домой, держа за руку малютку дочку. Дома их встретил отец, повел в комнату, а за спиной с грохотом захлопнулась входная дверь. Маша на секунду остановилась и равнодушно подумала: «Навсегда». Тогда она впервые заметила, как потускнела лампочка в коридоре, и осознала его бесконечность. А осознав, сделала первый шаг.
С тех пор она идет и идет, а движется только коридор, как в детстве, когда, ухватившись за поручни, ногами толкаешь деревянную бочку. Бочка вертится как сумасшедшая, а ты все на том же месте. И странно: столько усилий – и никакого движения вперед, только стук сандалий о пустое дерево. Жизнь обтекала ее со всех сторон. Умер отец, выросла дочка, появились внуки, а ей все казалось, что кто-то другой за нее живет ее единственную жизнь. Живет глупо и неинтересно, и что она могла бы сделать все совсем по-другому, но она только зритель, а зрителю нельзя вмешиваться.
Маша давно уже не гляделась в зеркало, она только заглядывала в него без всякого любопытства, чтобы расчесать волосы или надеть шапку зимой. Постепенно становились малы одна за другой вещи, хвостик на затылке все уменьшался и поблескивал неровной сединой. В общем, уже не Маша, а Мария Петровна. Так обращались к ней сослуживцы и знакомые, и даже соседи, знавшие ее с детства, почему-то перестроились на новый лад.
Соседей было много, и люди они были неплохие, но уж больно уставшие. Даже Борька был ничего, когда не пьяный. Две комнаты занимала Мария Петровна с дочкой, двумя внуками и зятем. Рядом жила Кулакова с сыновьями. Один был уже взрослый и все время сидел, а второй еще не дорос и потому усердно гонял голубей и дрался. Из школы его после восьмого класса выгнали. Зинка Кулакова работала кассиршей в магазине и снабжала деликатесами всю квартиру – конечно, по спекулятивной цене. Она пила трехзвездочный коньяк и курила «Беломор-канал». Иногда, расчувствовавшись после бутылки, она робко стучалась к соседям в приоткрытую дверь, просовывая руку с тарелкой, на которой красовалась, например, лоснящаяся от жира «иваси» или кусок вырезки, или, вдруг, конфеты. Щедрые подношения были обильно политы Зинкиными слезами. Нагруженная гостинцами, как Дед Мороз, она шла от двери к двери, и вместе со стуком каблуков по коридору катилась мутная волна ее пьяных рыданий. Она плакала громко и с каким-то удивительным бесстыдством. Видно, сострадала в этот момент себе и всему роду человеческому. А на следующий день уже в шесть утра страшная ругань сотрясала всю квартиру. Ее пробуждение было тяжелым. Похмелье сопровождалось приступом жестокой жадности, и она проклинала всех облагодетельствованных соседей по очереди, начиная от входной двери.
В следующей комнате жил Борька, бывший студент. Из института его за какой-то проступок исключили. Теперь он работал в котельной и пил с таким остервенением, что было просто удивительно, как он еще жив. А в крохотной каморке у кухни жила маленькая старушка. Она была почти невидимая, вся ссохшаяся и молчаливая. Сын у нее был альпинистом. Потом он где-то в горах геройски погиб (почему-то у нас эти два слова всегда стоят рядом), и у старушки ничего не осталось, кроме гордости. Эта гордость и была ее единственным достоянием. Старушка была еврейкой со странной фамилией Цейтлина. Она пользовалась не то чтобы уважением, а как бы особыми правами, как чужой человек, от которого неизвестно, чего ждать. Ее не интересовали дела квартиры и жильцы – только с Марией Петровной она была в добрых отношениях и давала ей книжки для детей.
По пути к своей комнате Мария Петровна сняла с вешалки и перекинула через руку два детских пальтишка. Дочка и зять уже ушли на работу. Внуков нужно было накормить, одеть и отвести в детский сад. Держа в одной руке потрескивающую яичницу, а в другой – детские пальто, она попыталась коленом открыть дверь в комнату. Тугая проржавевшая ручка не поддавалась. Мария Петровна стукнула несколько раз в дверь ногой. В комнате хихикали внуки.
– А ну-ка, откройте, бездельники! – прикрикнула она и еще раз попыталась опустить ручку. В ответ что-то щелкнуло.
«Закрылись на задвижку», – догадалась она.
– Ах, вы, безобразники, открывайте, хуже будет!
Мимо прошаркала старыми тапками Зинка, равнодушно взирая, как приседает и крутится возле двери нагруженная до зубов соседка.
– Павлик, Сашенька, – взмолилась Мария Петровна. – Откройте, тяжело. – Она нажала локтем на ручку. Дверь неожиданно легко отворилась, дети с громким смехом бросились в разные стороны, а Мария Петровна, не удержав равновесия, наклонила сковородку, и вероломная яичница с легким шуршанием выскользнула прямо на пол, оставив огромное жирное пятно на черной сатиновой юбке. Мария Петровна в отчаянии посмотрела на часы: через пятнадцать минут выходить.
– Ну, что уставились? – прикрикнула она на перепуганных внуков. – Сами виноваты! Теперь без завтрака пойдете.
На ходу переодеваясь, она одновременно закалывала волосы и натягивала на детей пальто. Наконец, сунув мальчикам по куску хлеба, она выскочила в ледяную мглу только что начавшейся зимы. Детский сад был через дорогу – 10 минут, и еще 10 минут до станции. «Если бегом, то успею». – Мария Петровна взглянула на часы. И замелькали знакомые дома, магазины, люди. В последнюю секунду, почти на ходу, впрыгнула в электричку. Фу! Теперь можно до Москвы полчаса и передохнуть…
В вагоне было душно. Люди стояли, ухватившись руками за поручни, и подремывали, раскачиваясь в такт идущему поезду. Они были похожи на огромных, висящих на деревьях ленивцев, с такими же тупыми и равнодушными лицами. Электричка катилась с металлическим треском, вытряхивая на станциях из своего нутра размякших от тепла пассажиров и заглатывая свежих, взбодренных морозом и быстрой ходьбой. Мария Петровна стояла, зажатая среди человеческих тел, и ей хотелось, как в детстве, оторвать от пола ноги и повиснуть. Тогда на секунду появлялось ощущение, что ты плывешь, как лодка в теплом пульсирующем потоке. Она закрыла глаза и попыталась мысленно вернуться туда, где было все так легко и просто. Но вместо этого в голову суетливо полезла всякая бытовая дрянь. Сегодня надо начинать бухгалтерский учет за последний квартал (Мария Петровна работала бухгалтером в организации со странным названием «Росоргтехстрой»), а у нее еще за предыдущий не сдан. Начальница злющая, как собака. Старая дева – вот и бесится. Хотя неизвестно, что лучше. Может, одной и попроще было бы. Сегодня аванс, значит, в магазин нужно, а то в Мытищах ни черта не купишь, еще мальчишкам ботинки надо поискать, а себе чулки. Последняя пара уже на ногах – не сегодня-завтра порвутся, и тогда хоть босиком бегай. А вечером стирать целую гору. Дочка вечером учится, помощи никакой. А зять лежит на диване, смотрит телевизор и не шелохнется. Иногда только кричит: «Мама, мама, ты что, не слышишь? Павлик в туалет хочет!» – как будто это не его дети. Ладно хоть не гуляет и пьет только по праздникам. «Еще нужно обед на два дня приготовить», – размышляла она, уже выскакивая на «Савеловской». Вот повезло – и троллейбус сразу подошел. Пятнадцать минут – и на работе.
Здесь было все как обычно. Семнадцатилетняя Леночка сидела, кокетливо скрестив ножки, в вертящемся кресле и резала на крохотные кусочки очередной ластик. Она была красавица с длинными черными волосами, зелеными глазами и ногами, уходящими в бесконечность. Она все время говорила по телефону, курила и кружилась на огромных каблуках по коридорам организации. Леночка ощущала себя инородным телом в этом бессмысленном заведении и от этого всегда была в прекрасном расположении духа. С ней никто ничего не мог поделать – несовершеннолетняя, уволить нельзя. На любое замечание она отвечала веселым смехом и тут же уходила курить, поднимая с рабочих мест целую стаю подружек. Впрочем, к Леночке относились снисходительно и даже любили. В этой же комнате сидела Ирина Владимировна. Ей было уже далеко за тридцать, но, невзирая на возраст, ее никто ни разу не видел без живота. Она все время была беременна и уже давно забыла, какую занимает должность. Помнила только, где стоит ее стол. Сейчас она сидела на месте и без конца вытирала рот маленьким махровым полотенцем – токсикоз. Еще была начальница, жутко похожая на старуху Шапокляк.
Мария Петровна вбежала в комнату, как говорится, со звонком. На окне уже мирно шипел электрический чайник. Сейчас разольют по стаканам безвкусную коричневую жидкость и начнется длинный рабочий день, в котором только Леночка напоминает, что где-то есть другая жизнь, полная радостных неожиданностей. Жизнь, в которой завтра может еще случиться что-то приятное.
Тяжело вздохнув, Мария Петровна вытащила на стол разбухшую папку и с отвращением посмотрела на покрытый пятнами переплет. Папка была набита бумажками разного формата и разного значения, точь-в-точь как ее судьба, набитая какими-то бестолковыми, никому не нужными мелочами. Подумав так, она более благосклонно взглянула на соратницу по несчастью и принялась за работу. Бухгалтерские документы действовали успокаивающе, вернее отупляюще, они требовали внимания и поэтому во время работы мысли о рваных чулках и детских ботинках не лезли в голову.
День погас, как оплывшая свеча, быстро и неожиданно. В окно не хотелось смотреть – там бушевал ноябрь, колючий и темный. Работа подходила к концу, и казалось, от дома отделяет бесконечность. Магазин, троллейбус, электричка, а дальше двадцать минут пешком по почерневшей ото льда улице. Дай бог к девяти добраться, а завтра все сначала. Нет. Врут люди, когда говорят, что ко всему человек привыкает. Нельзя к такой жизни привыкнуть. Прожить ее, конечно, можно, а вот привыкнуть нельзя.
2
Мария Петровна отпросилась на двадцать минут раньше, чтобы успеть в магазины. Попрощалась с сотрудниками. Лифт опять не работал, значит с седьмого этажа пешком. Первый магазин за углом. Там есть молочные продукты, потом кулинария, овощной – и с полными сумками, нагруженная, как ишак, – в ГУМ, за детскими ботинками. Там очередь. Небольшая, примерно на сорок минут.
Через полчаса ботинки закончились. От досады Мария Петровна едва не расплакалась, но оглянулась вокруг – все такие же, как она. Посмотрела на часы – бежать надо. Если успеет на восьмичасовую электричку, то до девяти – дома.
Держа сумки на вытянутых руках, чтобы не испачкать подтекающим молоком единственное пальто, Мария Петровна выскочила на улицу и, нелепо подпрыгивая под тяжестью ноши, затрусила через Красную площадь к автобусной остановке. Кремлевские стены взирали на нее с мрачным любопытством, молчаливо и гордо: что за странное существо так смешно продвигается по древним булыжникам? Что там гладиаторские бои на аренах Рима! Тут номер почище. Здесь не атлет против атлета, а маленькая женщина пытается саму жизнь уложить на лопатки. «Не выйдет! Ох, не выйдет, – добродушно усмехается гордый Кремль. – Ну, куда ты спешишь? Не торопись, не торопись, старушка».
И вдруг – бац! Мария Петровна поскользнулась и, широко размахнувшись авоськами, растянулась во всю длину на видавшей виды мостовой. Авоська с молочными продуктами с веселым бутылочным звоном растеклась по мостовой белоснежным озером из свежайшего кефира.
Мария Петровна, сидя в кефирной луже, пыталась осознать размеры постигшего ее несчастья. Она сидела, широко расставив ноги. Юбка задралась, и из-под нее виднелся застиранный пояс с резинками, чулок был порван, и из разбитого колена текла кровь, растекаясь по кефиру нежно-розовым узором. Шапка отлетела в сторону, а пальто уже успело в себя впитать растоптанную чужими ногами мутную жижу. Вокруг, как слепые, двигались люди, и казалось, на нее вот-вот кто-нибудь наступит. Мария Петровна посмотрела на часы, попыталась встать, но, ощутив страшную боль в колене, опустилась на землю. В этот момент она почувствовала, как медленно и бесшумно обрушилась ее душа и ссыпалась, как сухой песок, в образовавшуюся воронку. Поняв, что больше не сделает ни шага, она закрыла лицо руками и горько заплакала.
Бедная женщина плакала так, как будто впервые обнаружила в себе эту способность. Она плакала самозабвенно и с наслаждением, понимая, что больше ничего не может сделать. Неизвестно, сколько времени просидела бы Мария Петровна на земле, обливаясь слезами, но здесь произошло нечто странное.
Кто-то молча тронул Марию Петровну за плечо. Она недовольно отмахнулась, не поднимая головы и продолжая всхлипывать. Послышалось вежливое покашливание. Мария Петровна насторожилась и, склонив голову набок, стала вытирать глаза, размазывая по лицу грязь. Кто-то размахивал перед ее носом чистым носовым платком. Плохо соображая что происходит, она схватила протянутый платок и стала усердно сморкаться. Потом, вывернув его на другую сторону, как могла, вытерла лицо и руки и протянула платок владельцу. Тот вежливо принял принадлежавшую ему вещь. Тут Мария Петровна, наконец, очнулась и обнаружила в двух шагах от себя господина.
Это был не товарищ и не мужчина, как принято у нас говорить, а самый настоящий господин, будто только что сошедший с экрана зарубежного кино. На нем была длинная дубленка рыжего цвета и теплые меховые ботинки. На вид ему было чуть больше пятидесяти. Ни слова не говоря, он стремительно приблизился к Марии Петровне и, присев на корточки, пощупал ее опухшую ногу.