Нет, забылся, не всё, снова прошу простить. Герой некоторым манером отъехал от моего образа, в несколько сомнительную сторону, которая не планировалась мной загодя. Согласитесь, сама по себе идея садомазо возникла в ходе сочинительства и пришлась очень по делу, весьма кстати, однако это обстоятельство резко переключило повествовательный рубильник в противоположном от меня направлении. То есть я просто хочу сказать, что я там — это не я, чтобы не было сомнений. Это она там — вполне себе она, сучка культурная. А так всё остальное — по уму, всё, кажется, сошлось. И ещё. Говорят, деньги портят человека, потому что тогда он хочет ещё и счастья? Не верьте! Счастье у меня было и есть, я им обзавёлся раньше денег. И будет оно со мной до тех пор, пока я буду оперативно создавать прекрасные сюжеты, такие как этот. На века. Так что за эту часть я спокоен. И покажите, как пройти к кассе. Привет всем, ваш Митя Бург!
Ну вот, сами теперь видите, сколь суровые преграды сковывали мои искренние начинания в поисках второй Инки. И при этом ещё все чего-то от меня хотели. Кому дай, кому вынь, кому положь, кому красиво откажи, на что тоже требуется немалый запас сил. Так что расслабиться удавалось плохо, прямо скажем. А рассказанная история была действительно крайней в этом моём однодневном еженедельном поисковом ряду. И к моменту, когда между мной с Джазом состоялся первый разговор о дури и полётах над океаном, организм мой не успел ещё как надо остудить себя от негодования в адрес противопожарной Илоны в её грубой брезентухе. Честно говоря, именно по этой причине и проявил тогда заинтересованность и благосклонность к странному предложению Джаза.
Но слово было дано, и в ближайшие выходные я отправился в Ахабино, с запасом продуктов и добрых слов, к девочкам моим дорогим и любимому сыну.
Должен признаться, что за последние пару лет Никуськиного пребывания в добровольной ахабинской ссылке я не раз и не два мысленно прокручивал ситуацию, имевшуюся в нашей семье. Не то чтобы она меня как-то уж совсем серьёзно беспокоила или удручала отсутствием определённости, но, скорее, заставляла задумываться о разумности такого дочкиного решения. И в первую очередь это касалось её самой. Её будущего. Её счастья. В моём же понимании справедливость требовала иного, более продуманного компромисса. Ну, право дело, что ж это за расклад за такой. Девушка, даже, можно сказать, молодая женщина, отказывается от высшего образования, от молодых увлечений и забав, от мальчиков и подруг, полностью посвятив себя воспитанию приёмной сестры. Пусть даже очень хорошенькой, чем-то напоминающей Инку в детстве, судя по старым семейным фоткам. Если, конечно, убрать раскосость глаз, лёгкую миловидную скуластость, от которой просто можно сойти с ума, — равно так же, как и от убийственно хрустких и ласковых «потягусенек», произрастающих от острых девчоночьих ключиц. Или кого-то ещё напоминала, тоже довольно родного…
Помню, как мы, ещё мальчиками, на чердаке нашей фрунзенской сталинки, где-то в середине шестидесятых наперегонки мастурбировали перед заграничным перекидным календарём с цветными, размером с альбом для рисования, аккуратненькими японками. Японочки были все наперечёт белокожие, с чёрными блестящими волосами, в красивых мокрых купальниках, что для нас означало практическую наготу, потому что пупки у них всё равно были голыми. Остальное добивалось фантазией. У кого её было больше, тот раньше других выстреливал в воздух липучкой цвета рисовой каши на воде. У меня всегда получалось разрядить пистолетик вторым. Первым оказывался мой вечный конкурент и соперник по японскому календарю дядя Вадик. Он же наш общий благодетель и друг. Он-то, собственно, и поставлял нашей мальчиковой команде узкоглазых купальщиц из далёкой восточной страны. Вырывал раз в месяц по одной японке, не больше, и предъявлял для соревнований. Двенадцать месяцев в году — двенадцать объектов вожделений — двенадцать как минимум конкурсов — двенадцать победителей — двенадцать побеждённых. Так он учил нас, пацанов с общего двора, постигать стрелковую науку — чтобы всем потом было хорошо. Нам и было поначалу. До тех пор, пока его не увели из квартиры милиционеры и он не пропал из нашей видимости навсегда.
Но пока не увели, все мы били по мишеням, попадая и промахиваясь, прицельно и как получится, заводя затуманенные глаза в чердачные стропила или устремляя меткий взгляд точно в десятку — в голый японский пупок. Сам он, всегда сдержанный и точный, календарную мишень уважал не слишком, хотя и попадал точней других и приплывал к финалу первей всех нас. А ещё, как бы дядя Вадик ни старался, всё равно было заметно, что интересуют его не самурайки эти с раскосыми щёлками, а непосредственно сами мы. Но не подумайте, не хочу сказать о нём плохого, потому что интерес его ограничивался лишь тем, что он просто косил на нас глаза, когда мы… ну… пока мы наяривали в соревновательном угаре, желая на практике доказать свою мужскую зрелость. Насмотревшись, дядя Вадик всегда приходил к финишу первым, только так опережая ближайшего конкурента и испуская при этом смешной звериный рык. Мы же чуть позже подхватывали его, помнится, неокрепшими фальцетами, в диапазоне от меня до проигравшего.
Через год или больше дядя Вадик присоединил к нашей компании пару незнакомых девочек из интерната, что размещался неподалёку в Хамовниках. Одна потолще, типа казашки или чувашки, раскосенькая, а другая нормальная, как мы. Не знаю, как он там их уговаривал или подкупал, но они пришли и остались на чердаке. И от них ещё довольно сильно пахло отработанным портвейном. Календари к тому времени закончились, но наш лидер пояснил, что нужды в них больше нет и не будет, потому что теперь, когда мы с его помощью прошли школу молодого бойца и окрепли нравственно и физиологически, вполне будет достаточно полученных знаний для того, чтобы… чтобы устроить новые соревнования, на этот раз с отличными девчонками, которые запросто согласны разделить наши увлекательные чердачные мероприятия.
На роль первого, показательного реализатора новой программы дядя Вадик, не задумываясь, отобрал меня. Наверное, как первейшего самострела среди всех наших ребят. Действовал отработанно, без слюней. Мне было тринадцать, почти взрослый по моим же представлениям, к тому же я неоднократно уже испытывал к этому возрасту подростковый оргазм, правда, пока ещё холостой, не обморочный. Поэтому всеми силами пытался скрыть накативший на меня страх.
Девочку мне в пару он назначил ту, что просто ближе сидела, ему было, вспоминаю теперь, без разницы. Казашку. Или чувашку. Тем более что давно была не целка всё равно. Но этого я не знал, хотя об этом и не думал. Просто в голове не размещалось сразу так много устрашающей мой слабый ум информации. И ещё не давала сосредоточиться на важном мелкая дрожь, которую тщательно старался замаскировать носовым присапыванием.
— Чего сопишь? — поинтересовался дядя Вадик, раскидывая линялую плащ-палатку за бревном перекрытия. — Сопли замучили или просто дрейфишь таким макаром?
Я растерялся. Не думал, честно говоря, что вот так вот просто можно говорить о сложном. И запросто, тупо, между делом, расколоть меня заурядным дурацким вопросом. Войти в моё столь непростое состояние и предположить во мне душевный страх. Раскрыть то, что прячу и лихорадочно гоню от себя, но не умею с этим справиться. Но виду я не показал и бодро ответил ломающимся голосом:
— Чего-о? Кто дрейфит, я, что ли? Это вообще не сопли, если хотите знать, это у меня просто правая носовая перегородка искривлена, она воздух полностью не пропускает. Можете у отца спросить, он доктор, он знает. А вы говорите, дрейфишь.
Дядя Вадик на секунду тормознул раскидывать брезентовую постель. И дополнительно поинтересовался:
— А доктор по какому делу батя-то твой?
— Венерология и кожные заболевания, — без запинки выдал я хорошо известный мне факт, предмет гордости мамы, — профессор, между прочим, член-корреспондент.
Учитель задумчиво почесал в ухе:
— Ну, что член — это ладно. Это неплохо. Только при чём воздух в носу? Это ж вроде не по профилю. В носу… микроб, который… там, — он указал глазами на низ собственного живота, — не водится. В носу своя зараза, отдельная, не наша. Там своя, а тут своя.
— В каком смысле не наша, а своя? — удивился я, совершенно не насторожившись, потому что не мог ещё в те годы увязать ассоциативный ряд с фактологическим. — А наша-своя это какая?
Дядя Вадик сплюнул и отмахнулся:
— Ты вот чего, давай сюда к нам забирайся лучше, на брезент, пока мы не передумали, да? — Это он уже к неопрятно одетой, неопределённо толстенькой девчонке в короткой юбке и приспущенных чулках в резинку. К той, что сидела ближе ко мне. — И сама тоже давай, а то другие вас ждать не будут, ясное дело?
Мы понятливо расположились на импровизированной кровати, отгороженной от ребят условной ширмой в виде толстого бревна. Внезапно я почувствовал, что страх мой, сбитый дурацкой дискуссией про микробы в носу, ушёл. Исчез. Растворился практически до никакой пустоты. И я удивлённо осмотрелся, уже с прицельным интересом к новой для себя ситуации. В полутьме чердака девчонка под руководством нашего воспитателя уже задрала юбку до пояса и стягивала с себя табельные интернатские трусы из трикотажа небесно-голубого окраса, обнажив аккуратно встроенное между ног, успевшее уже изрядно обволосеть девичье устройство. И тут я ощутил себя полноценным мужиком. С моментально набухшей от прилива крови и превратившейся в небольшой упругий колышек подростковой пиписькой. И кем-то расстёгнутой мне ширинкой. Ребята за бревном напряжённо ждали развития наших отношений. Уверен, волновались, каждый прикидывая роль первоходки на себя. Дядя Вадик кивнул на колышек:
— Чего-о? Кто дрейфит, я, что ли? Это вообще не сопли, если хотите знать, это у меня просто правая носовая перегородка искривлена, она воздух полностью не пропускает. Можете у отца спросить, он доктор, он знает. А вы говорите, дрейфишь.
Дядя Вадик на секунду тормознул раскидывать брезентовую постель. И дополнительно поинтересовался:
— А доктор по какому делу батя-то твой?
— Венерология и кожные заболевания, — без запинки выдал я хорошо известный мне факт, предмет гордости мамы, — профессор, между прочим, член-корреспондент.
Учитель задумчиво почесал в ухе:
— Ну, что член — это ладно. Это неплохо. Только при чём воздух в носу? Это ж вроде не по профилю. В носу… микроб, который… там, — он указал глазами на низ собственного живота, — не водится. В носу своя зараза, отдельная, не наша. Там своя, а тут своя.
— В каком смысле не наша, а своя? — удивился я, совершенно не насторожившись, потому что не мог ещё в те годы увязать ассоциативный ряд с фактологическим. — А наша-своя это какая?
Дядя Вадик сплюнул и отмахнулся:
— Ты вот чего, давай сюда к нам забирайся лучше, на брезент, пока мы не передумали, да? — Это он уже к неопрятно одетой, неопределённо толстенькой девчонке в короткой юбке и приспущенных чулках в резинку. К той, что сидела ближе ко мне. — И сама тоже давай, а то другие вас ждать не будут, ясное дело?
Мы понятливо расположились на импровизированной кровати, отгороженной от ребят условной ширмой в виде толстого бревна. Внезапно я почувствовал, что страх мой, сбитый дурацкой дискуссией про микробы в носу, ушёл. Исчез. Растворился практически до никакой пустоты. И я удивлённо осмотрелся, уже с прицельным интересом к новой для себя ситуации. В полутьме чердака девчонка под руководством нашего воспитателя уже задрала юбку до пояса и стягивала с себя табельные интернатские трусы из трикотажа небесно-голубого окраса, обнажив аккуратно встроенное между ног, успевшее уже изрядно обволосеть девичье устройство. И тут я ощутил себя полноценным мужиком. С моментально набухшей от прилива крови и превратившейся в небольшой упругий колышек подростковой пиписькой. И кем-то расстёгнутой мне ширинкой. Ребята за бревном напряжённо ждали развития наших отношений. Уверен, волновались, каждый прикидывая роль первоходки на себя. Дядя Вадик кивнул на колышек:
— Ты чего, прям так будешь? И штаны не сымешь даже?
Я неопределённо мотнул головой, что одновременно означало согласие снять и желание остаться при шириночном варианте.
— Ладно, — удовлетворился учитель, — давай приступай, солдатик, а я послежу, чтобы всё по уму у нас с вами пошло, как положено.
Казашка или чувашка легла на спину и раздвинула ноги. Синхронно, задрав кофту к подбородку, обнажила маленькие веснушчатые сиськи и рукой откинула назад блестящие смоляные волосы. Шмыгнула носом и равнодушно прикрыла миндалевидные глаза.
— Её Айгуль зовут, — уточнил дядя Вадик, — давай, давай, смелей, чтоб других не держать. — И опустился на перекрытие, запустив себе руку в штаны, под ремень. Только, в отличие от Айгуль, глаза оставил открытыми и упёр их в нас, жгуче буравя зрачками полутьму.
Я нерешительно кивнул, и эта нерешительность стала в моей детской биографии последней. Осторожно пристроив тело между Айгулиных ног, я сначала бережно потрогал одну её сиську, а потом и другую. И сразу понял, что уже нахожусь внутри её устройства, в самой девчонкиной плоти, в тёплой, тесной и опасной её глубине. Об этом же догадался по негромкому урчанию учителя, издаваемому где-то сзади и левей. Там он и пыхтел, трудясь над собой. Но мне уже было наплевать. Пережав спазмом воздух в горле и свет в глазах, я уже запустил свои мужские качели и сразу вознёсся на них к небесам, не замечая промежуточных качков: земля-небо, земля-небо, земля-небо, земля-небо… но ощущая лишь разламывающий меня на отдельные куски, толчками подплывающий ко мне ближе и ближе терпкий дух сладкой дыни, настоянной на перечной мяте…
Айгуль, как мне теперь вспоминается, в полётах моих тогдашних участия не принимала, она просто послушно ждала командирского приказа извне о завершении воздушного рейса, чтобы стряхнуть с себя космическую пыль и перейти в распоряжение другого пилота. Или пассажира, как хотите…
Но в памяти моей она задержалась, и, думаю, довольно надолго. Не потерялась. Но только теперь я понимаю, отчего Инке так пришёлся по вкусу мой ранний рассказ «Загадка интегрального исчисления». Потому что он был честный. Потому что переживания интеллигентного героя-педофила, вероятней всего, бессознательно базировались на моих личных ощущениях, вручённых моему персонажу.
Разумеется, я не про личную тягу к не оформившемуся ещё юному телу — такой тяги нет и не может быть. Я про знакомство с женской тайной вообще — про детально выписанную мной призывную красоту и завершённость женских линий, про волнительные удары сердечной мышцы, сопровождающие мужчину при самом близком соединении двух влюблённых друг в друга людей. Ближе каких не бывает. Или не влюблённых, но всё равно спаянных единой страстью, единым внутриутробным зовом.
Именно тогда — помните? — в этом рассказе, я впервые стал пробовать слово на вкус, касаться, страгивать и смещать его в стороны от материнского ложа, тут же возвращать обратно, мучить и издеваться, наслаждаться и снова отвергать, чтобы устранить на своём пути посторонние примеси и добиться абсолютной органики, единственно возможной музыки, доведённого до совершенства звука и полной гармонии с самим собой. А потом, когда глубокой ночью или под самое утро, когда тебя ни с того ни с сего торкнет, внезапно проснуться и бежать, нестись сломя голову, сшибая по дороге стул, к столу, к трофейному «Ундервуду» семейства Гомбергов, к дедову наследству, чтобы вставить, всадить с размаху найденное, наконец, приснившееся, привидевшееся слово, то самое, единственное, которого не хватало и не хватило. И снова ринуться высотным беркутом вниз, чтобы разом, с верхней точки охватить вновь раскинувшуюся перед тобой пастораль, но уже иную, обновлённую, доведённую, полностью завершённую твоим художническим воображением…
А с Айгулькой пересёкся на чердаке ещё раза четыре. От другой, второй, которая нормальная, отказался напрочь, даже пробовать не стал. Хотя ребята советовали, говорили, дурак, что ли, она ж куда красивей и лучше этой китаёзы криворожей. И не веснушчатая. Но я не поддался, меня всё равно тянуло к апатичной и равнодушной Айгуль, с её трогательными веснушками на неразвитых грудях, с её задранной до пупа короткой юбкой и неизменно небесными трусами. Я-то хотя и видел, что той неважно кто из ребят, руководимых зрелым извращенцем, залазит на неё и в каком порядке, но внутренне отбрасывал от себя этот неоспоримый факт. Потому что тайно от других знал: Айгуль, казашка или чувашка, как никто, напоминает мне девушку с японского календаря, январскую, ту самую, первую, открывшую своим обнажённым пупком наши чердачные состязания в мужской умелости. Где я, кстати, стал первым и не побеждённым никем чемпионом, если не считать дядю Вадика…
Отвлёкся. Что ж, нормально для полузакрытого типа околопсихопатической личности. Но зато сразу без перехода двинусь дальше. Итак, про Никуську, солнышко моё, ахабинскую затворницу, к которой я собирался в наш загородный дом обсуждать сроки переезда в Москву. И к Джазу, для которого прихватил четыре банки шпрот и обещал принять участие в опыте по извлечению снов. Да и к Гелочке нашей белочке, для которой расстарался и по случаю приобрёл школьный рюкзачок натуральной тонкой кожи тёмного Джазового колера с сотней карманчиков и карманов. Да! И к неплодоносящей старушке Нельсон, куда ж без неё. Видите, как всё у нас хорошо в семье и прекрасно!
К жизни в Москве Ника, в принципе, давно внутренне приготовилась, отлично понимая, что этого не избежать, как бы ни привыкли они с Гелкой к загороду, воздуху, камину и кокосику. Пальма, к слову сказать, как и Гелка, ощутимо вытянулась на ахабинских грунтах и зримо утолщилась в стволе. Гелка даже взяла за моду обниматься с ней по утрам, летом, конечно, когда та не была упакована в парниковый защитный кожух по самые краешки долговязых листьев. Целовала стволик, нашёптывала ему свои разные детские тайны, поливала низ, забравшись на табуретку, сбрызгивала из пшикалки зелень и не забывала про нужную подкормку. Нельсон, лишённая самой природой репродуктивной функции, видя и слыша всё, что происходит в доме, превосходно осознавала степень ценности семейной реликвии и потому не гадила возле пальмы, не метила её кошачьей мочой и не скреблась об неё. Разве что иногда, довольно редко, вспрыгивала с разбегу на шершавый ствол и, зацепившись за него когтями, томно выгибала спину, пробуя хребет на эластичность. Нет, вы поняли? Идиллия!
Это и ехал разрушать. Для начала посидели, потрындели с Никуськой. Ну что, спросил её тогда, какие, мол, планы на жизнь, девочка моя. Учиться будем? Трудиться? Замуж будем искать? Ника пожала плечами, искренне удивившись такой постановке вопроса. Нет, папа, учиться пока не собралась, об этом нужно будет подумать отдельно, потому что меньше, чем на психфак МГУ, не согласна, а знания придётся навёрстывать не один сезон. Работать? Возможно. Но давай посмотрим, как будет с Гелочкой. Школа пойдёт, уроки, то-сё, кто позаботится? Не ты же, правда? Правда. Не я. Не добытчик. Хотя, как сказать. Как тогда с училкой Джазовой получилось, не так уж и плохо, между прочим. Жаль, дурой полной оказалась, с глуповатой, наивной какой-то начинкой. Интересно, работает ещё? Впрочем, неважно, это я всё так… несерьёзно, извиняюсь за некстати подвернувшееся воспоминание.