Оказалась — судьба. И не повредили, и не просветили, и не засох, пока летел. Заодно рюкзак местного песку привезли с собой, как Инка и планировала — вживлять в родное. Ника сразу приспособила растение в пластиковый тазик, временно. Потом мы купили кадушку и пересадили пальму уже по всей науке: с родным грунтом, подкормкой и соблюдением температурно-влажностного режима.
Вот она и носилась теперь колбасой, с Джазом и кокосом. Пальме отдавала необходимое должное, памятуя о том, что мама этого очень хотела, а Джазика просто полюбила без памяти, как любят, когда хочется любить ещё больше, но уже просто больше некуда, невозможно, и так выпирает через край. Предел. Крыша. Дальше — небо и космос. Именно такое с утра до вечера и демонстрировала обожание. Сразу упросила меня: слово «нет» не существует в нашей семье, ладно? Это я про Джазика, не пугайся, папочка, пожалуйста. Видишь, у него сегодня утром практически отсутствовал аппетит. А я ещё подумал про себя, но не стал связываться с дочерью — тарелку манной каши с вареньем, омлет из трёх яиц, гренки с эдамским сыром и банку шпрот на десерт. Это если не считать чая с молоком. И тоже, кстати, с вареньем.
А вот мне на самом деле в глотку не лезет завтрак, уже который день. Не могу сюжет начать. Как ни крути, не выходит, чтоб и достойно, и с духовкой. На дворе — девяносто четвертый год истекает, сам я пятый десяток совсем уже скоро размениваю, давно пора новые очки набирать. И конкуренты не дремлют, суетятся кто где, каждый урвать от ситуации на рынке пытается, кто прямым подлым расчётом, кто скрытой от глаз бесчестной игрой. Люди без души и морали, что с них возьмёшь, с подонков. А слава не любит долгого простоя. Тем более когда ещё не пришла, как ей достойно надлежит. Не окончательно утвердилась в сознании этих сволочей. Читателей, читателей, это я о них, родимых. С другой стороны, для примитивного ума, носителями которого является основная масса книжных потребителей, нужна хорошая встряска, типа…
Итак. Отец, как мужчина, живёт с дочкой-подростком, которая не возражает против такого семейного нововведения, потому что так ей завещала покойница-мать, понимая, что лучшего варианта заботы о девочке достичь не удастся, если быть, конечно, в курсе интересных особенностей своего мужа, о которых ей удалось узнать совершенно случайно, незадолго до раковой смерти. Но расчёт оказался обманным для всех в этой непростой семье, потому что дочка не от мужа, что не известно никому, кроме матери-прелюбодейки, искренне раскаявшейся с приходом неизлечимого рака, разом спалившего весь организм, без остатка. Через год девочка тайно от отца заводит связь на стороне, с одноклассником, который ещё не вполне определился в собственной сексуальной ориентации и мучается от несовершенства не оформившегося окончательно молодого организма. Об этом случайно становится известно отцу. В порыве ревности он выискивает способ познакомиться с соперником и узнать его поближе, но внезапно обнаруживает, что мальчик этот вовсе не полный негодяй и урод, а вполне милый юноша, с нежной и чуткой натурой и нервической конституцией юной неокрепшей души. А ещё он тоненький и белокожий, чем-то даже напоминающий в юности мёртвую жену героя повествования. Герой внезапно понимает, что он любит этого мальчика, видя в нём всё то, чего не обнаруживал в жене или не смог ей дать. Тогда он даст это тому, кого нашёл волей провидения. Он соблазняет подростка тайно от дочери и теперь уже живёт с обоими, склоняясь всё же больше к мальчику. А мальчик, окончательно определившийся в области физических предпочтений, продолжает мучиться, но уже по другой теперь причине: он не может больше лгать бывшей избраннице и говорит ей страшную правду о себе и о её отце. Узнав эту правду, девочка в отчаянии прыгает с крыши блочной девятиэтажки, но полёт ее завершается ровно в кузове грузовика, везущего подушки на городской рынок. Она не пострадала, она лишь смертельно испугана и всё ещё в отчаянии. Водитель грузовика, молодой симпатичный парень, приходит ей на помощь, успокаивает, и та, натерпевшаяся, засыпает в кабине грузовика, прижавшись к парню. А когда просыпается, оба понимают, что они нашли друг друга. Как и отец с её бывшим одноклассником. Все четверо встречаются у могилы покойной жены и молча кладут цветы под чёрный мраморный камень. На глазах — слёзы благостного всепрощения… несмотря на то что отец-таки успевает бросить быстрый заинтересованный взгляд из-под приспущенных ресниц на водителя грузовика, избранника своей девочки. Но девочка не в обиде, она понимает своего отца, она уже почти взрослая. Она уже в курсе, что мужчина, способный понять женщину, как правило, живёт с другим мужчиной. Как-то так, в общем…
Но вопрос один: как органичней всё это насыщенное событийным рядом, волнительное повествование наполнить попутно высокой духовной составляющей, чтобы избежать обыденности, банальщины и пошлости, которую лично я ненавижу и не терплю, особенно когда речь идёт о настоящей литературе. И этого не так сложно, хочу сказать, достичь, если обладать необходимым профессиональным и человеческим чутьём, будучи прирождённым интуитом. Как я, к примеру.
Сразу раскрываю секрет удачи вышеизложенного сюжета: кто-то из героев должен непременно прийти к Богу. Или уже оказаться тайно верующим. Скажем, тоненький одноклассник — верующий, а отец — придёт со временем, заставив себя отказаться от попытки вступить в связь с молодым водителем грузовика. Вот тогда уж точно пройдёт «на ура», гарантирую. Я просто не могу этого не понимать, как подлинный счастливчик среди четырёхсот заурядных неудачников, как отдельно взятый неподдельный талант, дважды прошедший через горнило специального обряда для посвящённых — два раза по двадцать семь минут…
На следующий год восьмилетний Джазир Раевский, приёмный сын писателя Дмитрия Бурга, был определён мною в первый класс общеобразовательной средней школы, той самой, в которой училась Ника. К тому времени можно было уже вполне подумать и о частной школе, средства, слава Спасителю, позволяли. Но Инуська непременно хотела доучиться в своей, пускай и образца старого советского разлива, но зато привычной и близко расположенной к дому. А лишний глаз не помешает, подумал я тогда, пацанёнок ещё не оформился, не нашёл никакого направления предстоящей жизни, не избрал пока ещё внятных приоритетов, кроме прибалтийских шпрот крупного размера, и лучше с икрой.
Так и решили. Никуська взяла на себя роль школьной мамы: утром всегда уходили вместе, возвращались — как придётся, но если получалось по расписанию, всегда встречала, приводила и кормила. Странно, но с появлением в доме индусика я не то чтобы обрёк себя на лишнюю головную боль, а, наоборот, обрёл некоторую дополнительную степень свободы, поскольку Никуська целиком и полностью взяла на себя заботу о маленьком. Это незаметно для неё самой вынудило девочку подчиниться самодисциплине и предельно рационально организовать собственное время. Теперь она успевала сделать значительно больше, чем у неё получалось до покупки мною Джаза. Быстро переделав уроки, она присаживалась к чёрному братику и проверяла его задания в очередь: буквы, цифры, палочки, наклоны и что там у них ещё, я, честно говоря, не в курсе.
А к концу первого года стал не в курсе окончательно, утратив любой контроль над воспитанием младшего в семье ребёнка. К лету, когда закончилась учёба и пришла пора перемещать семью в Ахабино, на дачу, для вольной жизни, у меня завязался роман с Джазировой классной дамой, двадцатитрёхлетней училкой, которой я презентовал, помню, сразу после родительского собрания недавно переизданный «Пустой и полный». И тут же подписал: «С пронзительной надеждой на взаимность. Искренне ваш, Бург».
Цель была двойная. Во-первых, просто поиметь без напряга хорошенькую училку, о которую споткнулся ненароком, и уже не хотелось отступать. И во-вторых, пристегнуть её же к заботе о моём новом сыне, чтобы частично снять всецелое руководство процессом одной лишь любимой Никуськой. Как водится, влечение плоти и любовь к ближнему своему не могут не отозваться положительно в любом благом начинании. Причём девочка — это я сейчас об училке — на самом деле была очень даже себе, несмотря на свои довольно взрослые годы… Оп-па! И тут я впервые поймал себя на том, что думаю о совсем ещё молодой женщине как о вполне возрастном персонаже, уже не слишком вписывающемся в рамки моих последних сюжетных задумок. И впрямь — в нетолстом романе, тысяч так на триста знаков без пробелов, не более, который начал обмозговывать в конце весны, перед отправкой детей на лето, обнаружились внезапно трое и две. Самой старшей — девятнадцать. В остатке, разумеется, окажется ещё один. Под полтинник. Но он не в счёт. Он там понадобится для другого. Тем более сначала он убьёт, а потом уже покончат и с ним. И подвесят вниз головой. И лишат гениталий. А выйдет, думаю, в октябре. Это я о книжке, не о герое. И успевает к ярмарке. Первый тираж, прикидываю мечтательно, тысяч тридцать, не меньше. Или же все они просто идиоты, ремесленники, непрофессионалы. А сам… м-м-м-м… сижу… подписываю… рядом стопка ещё пахнущих типографией произведений моей оригинальной литературы, а вокруг люди, люди, толпа, суетятся, толкаются, всем же охота доказать себе близость к популярному писателю. Как-как вас зовут? Ираида Валерьевна? Очень приятно, Ираида Валерьевна, вот, получите, пожалуйста, на память, Дмитрий Бург…
Знаю, что «очень приятно» — самая распространённая ложь на свете, но не соглашаюсь, по крайней мере, сейчас, в этот момент авторской истины — чувствую, что и, правда, приятно, и даже очень, до самозабвенной дрожи в подколенных жилках, в пальчиках ног, в мочках ушей, в напряжённых от успеха яичках. Что вы сказали, не расслышал? Кому-кому? Глубокоуважаемому другу Геннадию от Дмитрия? Так и напишем, глубоко… очень глубоко… от Дмитрия Бурга, тоже на долгую память, и тоже от друга, читайте на здоровье и друзьям дайте почитать, уверен, не обидятся на вас за это… Как замысливаю своих героев? Да так и замысливаю, уважаемая, с божьей помощью плюс труд, труд и труд. И папе? И папе тоже подпишу, папочке нашему папуле, Шмулю Срульевичу — как? Хорошо, согласен, пусть будет Селёдкину. Есть! Кто следующий, друзья мои? Не спешите, всем подпишу, не бойтесь, дорогие мои, не давитесь…
Примерно так с этой задумкой и вышло. И к октябрю успели издать, но только вот с тиражом промахнулся в своих ожиданиях. Думал, стрижено, как всегда, а вышло — брито. Не тридцать напечатали для начала, а сразу семьдесят пять. И даже снова знаю почему. Герой мой, ну тот, что под полтинник, перед тем как ну это самое… когда ему отсекли одним махом его мужское достоинство, предмет гордости и зависти, успел подумать ещё: «Спасибо тебе, Господи, за всё, что ты для меня сделал… И прости за всё, чего я не сделал для тебя…» Вот так! Триумфальный финал! В самую точку мишени! В яблочко. В десятку! В повышенный тираж. И сразу — в дополнительный! В переиздание в суперобложке!
И с ярмаркой, похоже, получилось, и народу навалило, сколько не ждал. Одновременно, пока подписывал и прислушивался к живительным благодарным тычкам изнутри, успел подумать, вернее, задать себе неудобный вопрос касательно Инки: хорошо это для меня, что не стоит больше иметь эксперта в её лице? Тем более других так и не случилось за всё это время. Или же всё это неправильно с точки зрения подлинности литературного процесса? Хотел тогда ответить сразу, чтобы не затягивать с решением, но отвлекли. Сунули микрофон и объявили мини-пресс-конференцию. Ну, сами понимаете, ни до чего уж потом стало…
Так вот, продолжаю насчёт училки и детей. С первой, пока она не улетела летом в Турцию, надолго, встречались дважды в неделю у меня, на набережной. И каждый раз подписывал книгу. Когда произведения закончились, стали говорить о Боге. Выяснилось, что оба верим. Только училка — как надо, церковообрядная, извините за выражение, с визитами, постами, правильными словами из молитвослова и свечками, а я — по упрощённой схеме, безобрядовой, через самого себя, без привлечения посторонних персонажей к таинству веры и греха. Всё через совесть. Через весы с собственными гирьками. Через умственность и личную догадку. Через персональную самодостаточность. Умеренность — вот верный стиль. Кстати, вспомнил, что некрещёный: Булкина — мама — была «за», папа Гомберг — категорически против. Отец — профессор медицины, член-корреспондент, известный кожник-венеролог, безбожник, оказался главней мамы, чиновника Министерства черной металлургии, тайно верующей, несмотря на ответственную должность. А Инка, та вообще держалась ближе к католикам, считала православие одной из самых жёстких конфессий, направленных больше ко всем, нежели к каждому. Имела право, без вопросов.
А о Джазике нашем училка сказала следующее. Это когда уже мы сблизились совсем, до взаимных оральных ласк. Заявила, что мальчик чрезвычайно способный, остро воспринимающий действительность, явно опережающий в интеллектуальном развитии сверстников, реактивно быстрый, сверхконтактный, с явно выраженным чувством юмора. При этом довольно ленив, несколько подозрителен, весьма изворотлив и хитёр и, что странно для этого возраста, совсем немечтателен.
Скорей это диагноз, нежели просто мнение доброжелательно настроенной училки, рассудил я тогда. Только вот чего в нём больше, какого типа надвигающегося на нашу семью будущего и с каким знаком. Подумал, кстати говоря, как подумал бы на моём месте любой нормальный психопат, обладающий конкретно моим типом творческой подозрительности. Как сказал бы покойный папа Гомберг, опираясь на медицинскую терминологию: «Каковы же будут отдалённые результаты, дорогие мои?»
Но с училкой всё же было хорошо. Замуж не просилась, понимая, что не возьму, не вызрела встречным рангом для такой известной фамилии. Плюс разница в возрасте — идеальный расклад для нерегулярных чувственных встреч до момента первой её настоящей любви на стороне. Или моей, если что. При этом в рот смотрела честно, хотя и безнадёжно. Как-то не удержалась всё же и поинтересовалась, как мне в голову приходят всякие интересные мысли, как я научился сочинять и каким образом у меня получается эти сочинённые мысли так достоверно излагать на бумаге. И тут я понял, что совершенно упустил из виду выяснить, какой, собственно говоря, предмет она преподаёт моему сыну, кроме общего классного руководства. Тут же путём лёгкого обмана выяснил, что русский язык. Это подходило и хорошо ложилось на показательный урок по разделу «Властитель дум». Мастеркласс. И я его дал.
— Видишь ли, милая девочка, — начал я издалека, — в основе моего творчества лежит прежде всего идея о простом человеке. Самом обыкновенном. Сверхзадачей любого крупного писателя является раскопать человека изнутри, вытащить на поверхность то, что не сразу может засечь глаз и учуять ухо. Каждый из нас — это неисчерпаемый кладезь всего, что создано Богом. Порой мы сами не представляем степени собственных возможностей и отпущенного нам дара. И нужно, исходя из этого постулата, научиться извлекать из человека искомое, сокрытое, самое сокровенное. И не важно, кто этот человек, каков его род занятий и уровень социального достатка. Самая последняя сраная тётка, с кило перловки и батоном в авоське, в ошпаренной кофте и стоптанных ботах, вдруг может сделаться тем человеком, судьба которого возьмёт твоё сердце в тиски, выпарит из тебя душу и заставит её страдать вместе с её душой. Или радоваться. До слёз, до самозабвения, до истерики, до принесения себя в жертву. До чего угодно. Или пускай не тётка. Пускай кто угодно, да хоть… хоть… педофил какой-нибудь… немолодой…
Сначала я это выдал, не отдавая себе отчёта в том, почему именно педофил. Но так уж вырвалось, наверное. Но тут же я вспомнил про «Загадку интегрального исчисления» и продолжил развивать тему уже в конкретике. Это всё же был мой конёк, неизменный. Признанный Инкой. Кстати, так и не изданный, чем я в противовес с более поздними произведениями, о которых вы отчасти уже наслышаны, потихоньку от всех по-настоящему гордился. Хотя денег от этой гордости не имел никаких. Так вот.
— Спросишь, с какой целью я привёл такой странный пример? Отвечу. Потому что, как никто, страдает человек, лишённый возможности обнародовать свой порок, свой физический или душевный изъян и воспользоваться этим своим нравственным несовершенством. Он ищет сочувствия, но не может его найти. И не находит. Всеми силами он пытается загасить в себе порочную страсть, но бесполезно, это сильней его. Он заложник, он мученик, он раб…
Училка слушала, затаив дыхание, и мелко помаргивала ресницами в унисон моим словесным ударам. Этот параграф в педучилище не проходили. Хотя зачёт по близлежащей теме она каждый раз сдавала мне на «отлично». И мне сделалось приятно оттого, что наши отношения не ограничились лишь регулярными фрикциями, Джазом и темой Бога, а ушли ещё и в непознанное по-настоящему, в суть человеческих страстей, с которыми бороться просто ну совершенно невозможно. Ни с молитвословом в руках, ни без него. Маршрут — вынужденный, но опять мимо Богова кармана, вновь — в обход. Необязательная остановка, по требованию безбилетников. В эту короткую минуту собственного триумфа мне показалось, что я влюбился, как положено. С духовкой. В мою училку. Исключительно по той причине, что именно она сейчас рядом с триумфатором. И тут же сообразил, что любовь во многом зависит от того, насколько мы сами себе нравимся в момент влюбления.
Мы — это талантливые писатели, само собой, кто ж ещё? А соответствующий моменту объект — лишь проводник нашей самовлюблённости, кабель, в котором индуцируется нужный автору влюбления импульс, изрыгающийся с надобной силой и в специально отведённое для этого время. Впрочем, тогда я отвлёкся ненадолго, а нужно было красиво завершиться. Что я и постарался осуществить для полной внутриутробной сатисфакции.
— И ещё, милая. Постараться словом… слышишь? Сло-вом!.. Сделать человека, пусть безнадёжного, пусть самого последнего негодяя, пускай предавшего идеалы, бессовестно насравшего… — я быстро поправился, — беззастенчиво наложившего дерьма в чей-то в карман… Так вот, сделать его лучше, добрее, щедрей и отзывчивей к людям, и это задача вполне реальна, хотя и очень непроста. И тот, кому она по плечу, кто в деле своём достиг хотя бы малого результата и продолжает эту малость посильно умножать, тот и претендует на Богов карман, как говорится. Правда, не ему решать, найдётся ли там для него место, но он и не должен об этом помнить. Иначе — разрушение. С небом не торгуются, солнышко, с Богом контракт невозможен. Подписать его осуществимо лишь с одной стороны. Но это никому не нужно. Ни самому тебе, ни тем более ЕМУ…