А Брюс даже унижение в тот час забыл и к Тренке — из научного интереса думал огонь рукой пощупать и поглядеть, что это у него горит на раскрытой ладони, но тот другой пятерней пламя прихлопнул, и даже дыма не осталось, копоти, либо иного следа.
Графа еще больше любопытство разобрало:
— Покажи еще раз! Я знаю, сие есть обман зрения, фокус, персидские факиры вытворяют. Ноты-то как делаешь? С помощью какого вещества?
— В другой раз покажу, — посулил югагир. — Ныне недосуг. Ночью лед тронется, а поутру можно коч на воду спускать да чумы снимать…
И верно, едва стемнело, налетел ветер, хлынул проливной дождь и река затрещала, гулко ухая между берегов, и скоро зашевелилась, ровно живая…
5
Несмотря на внушительные размеры для речного судна, широко разваленные борта и значительный груз, коч оказался ходким, что на гребях, что под парусом, и хорошо слушался кормила. Конечно, это не трехмачтовая каравелла с полной оснасткой, но ежели прикрыть глаза, вслушаться в плеск волн, крик чаек и звонкое биение ветра по парусине, то возникает чувство, будто вокруг море и путешествие это не по рекам, а вокруг света. А откроешь — лишь мутная, полая вода с остатками битого льда, свежего плавника, весеннего сора и посудина, более напоминающая разношенный лапоть, посередине коего полощутся на ветру распущенные онучи. И все это, словно тисками, зажато лесистыми берегами, средь которых серыми лоскутьями виднеются убогие нивы и редкие деревни с непомерно громоздкими пятистенниками. Изредка у кромки воды возникают люди и одинаково, что мужики, что бабы, долго стоят и зачем-то машут руками…
Весь первый день пути шел дождь — добрая примета, хотя офицеры и нижние чины Артиллерийского приказа, превратившись в простых гребцов, нещадно мокли, мерзли на студеном ветру и грелись по очереди в чуме, установленном на носовой палубе, под мачтой, где поселился югагир. На второй день и вовсе повалил снег, и благо, что ветер стал пособным, то есть попутным: над кочем подняли парус и почти дотемна сушили весла. Третий день хоть и принес тепло, однако был серым, и небо цеплялось за мачту, изредка окропляя дождем.
Все это время Варвара со служанкой просидели в труме под кормовой палубой, куда погрузили приданое, и лишь когда сквозь низкие серые тучи пробилось скудное солнце, вышли на свет божий, принаряженные в старомодные боярские шубки с длинными рукавами. Вдохновленные новоявленные гребцы-матросы слегка приободрились, дружнее замахали тяжелыми веслами, и некоторые даже позволяли себе вольности — окликали служанку по имени, однако гордые девицы никого из них не замечали. Невеста варвара Оскола и вовсе была под покровом, накинутым поверх шапки, однако тонкая ткань прилипала от ветра и сквозь нее проступали очертания лица. Ивашка старался не смотреть в ее сторону и, стоя за кормилом, глядел вперед, даже когда они проходили мимо.
И тут Пелагея остановилась на минуту, улыбнулась ему и проговорила манящим полушепотом:
— Доброго здоровья, Иван Арсентьевич. — Сама ручкой эдак махнула, а на указательном ее персте — тяжелый перстень с самоцветом, должно быть, госпожой подаренный.
Варвара же при этом молча поклонилась, удерживая руками покров, чтоб ветерком не сорвало.
— Здравы будьте, — обронил Головин в сторону, и встречный ветер выдул слезу.
Той же ночью, когда встали на якорь на тихом мелководье и утомленные офицеры повалились спать в носовом труме, Ивашка завернулся в тулуп и прилег под борт у кормила, благо, что небо вызвездилось. Он бы вскорости уснул, однако мешала назойливая утка, кричащая в затопленных кустах. То ли от этого истошного, зовущего кряканья, то ли от смутности собственных ощущений, но он окончательно потерял покой, отпустил вахтенного спать и сам стал бродить по палубе, вглядываясь в белесую зыбкую воду.
И как в прошлый раз, случайно оказавшись возле тюфякинских хором, ощутил, что скрываемые с великим тщанием чувства вновь вырываются наружу и жгучий прилив знакомого безрассудства уже туманит разум.
Но только сказал себе: «А вот сейчас спущусь в кормовой трум! И пока далеко не отошли!..» — как в тот же миг осекся, вспомнив прежний конфуз.
Тем часом за спиною сквозь утиный крик он услышал шорох, обернулся и узрел одинокую женскую фигуру на корме. Своим глазам не веря, приблизился и уже хотел окликнуть: «Варвара?..» — однако разглядел, что на ней заместо белого покрова лишь девичий полушалок, приспущенный на плечи.
— И тебе не спится, Иван Арсентьевич? — полушепотом спросила Пелагея.
— Я на вахте, — хмуро и строго обронил он. — Ступай к своей госпоже.
Служанка блеснула чистым жемчугом зубов — улыбалась.
— Душно там! И сон не идет. Утка мешает. Эвон, раскричалась. — И вздохнула: — Селезня своего зовет…
В мерный плеск воды и биение речных струй вдруг вплелся иной звук — одинокого весла. Ивашка перешел на другой борт и узрел, как вдоль берега скользит, борясь с течением, плоскодонный челн и направляется к кому. Сколько там человек, рассмотреть было трудно, а посему Головин вынул пистоль и проверил затравку.
И ощутил на своем предплечье руки Пелагеи.
— Ой, господи…
— Ступай к госпоже, — суровым шепотом произнес капитан.
— А кто там плывет?
— Не знаю… Ступай!
Служанка нехотя и с оглядкой удалилась в кормовой трум.
Капитан прокрался к носу и затаился за бортом. Между
человек в челне выгреб против течения, ловко причалил к якорному канату и стал подтягиваться к борту коча. То что был он один, вдохновило — можно было взять живым и, затаясь, Головин ждал лишь мгновения, когда незваный ночной гость вскарабкается на палубу.
Но внезапно услышал за спиной приглушенный голос Тренки:
— Не замай, боярин. Сей отрок ко мне пожаловал.
Немало подивившись обстоятельству сему, Ивашка молча спрятал пистоль. Отроком оказался молодой бородатый мужик в скуфейчатой шапке — лишь глазами зыркнул в сторону Головина и, влекомый югагиром, молча скрылся с ним в чуме. О чем они говорили, расслышать было нельзя, толстый войлок глушил голоса, а через несколько минут мужик покинул чум, тщательно пересчитал греби на коче, затем спустился с борта в свой челн, отвязал его и взялся за весло, причем погреб не вниз, а вверх, против течения.
Проводив его взглядом, капитан подождал некоторое время, полагая, что югагир сейчас выйдет и все скажет сам, однако тот и через четверть часа не появился. Странное и тайное это сношение его с внешним миром настораживало и вводило в некое заблуждение, ибо никак не возможно было объяснить появление сего мужалого отрока среди ночи. И пожалуй, впервые Головин всерьез усомнился в своих прежних убеждениях и подумал: неужто и впрямь чувонцы затеяли некий заговор, коли даже на Сухоне есть их люди, незримо сопровождающие государево посольство и невесту?
Еще через четверть часа он откинул завесу чума и склонившись вошел: Трепка сидел перед тлеющими в медной чаше угольями в некой отстраненной полудреме.
— По какой нужде отрок был? — деловито спросил Ивашка, скрывая любопытство. Югагир встряхнулся и обронил нехотя:
— С вестью приходил…
— С какой же вестью?
— Близ устья Юга ледяной затор встал…
— Вот как?..
— А перед затором, на берегу, супротив нас целое войско исполнилось и поджидает в засаде. Как причалим, так в полон возьмут.
— Что же ты молчишь?! — чуть не закричал Головин. — Чье войско?
— По велению женки гулящей. Ты ослушался ее, вот и обиду затаила… Да не горячись, боярин. Мы чалиться-то к берегу не станем.
— Как же не чалиться? Ко льду прижмет, опрокинемся. Или хуже — льдом раздавит! Течение там должно быть гибельное, с водоворотами!
— Подходить станем, затор и прорвется, — уверенно заявил Трепка, но Ивашке уверенности не прибавил.
— Ежели не прорвется?
— Юг — река югагирская, и земля там тоже наша, чувонская. Своих не выдаст.
— Как это — чувонская? Вы же на Индигирке обитаете…
Тренка руки над угольями погрел — зяб отчего-то.
— А прежде здесь жили, по Югу, Двине и Вычегде, до самого Уральского камня. Вешка сказывал, и поныне в лесах наши святилища стоят и люди тайно Чуву почитают. А на иных храмы воздвигли.
— Кто это — Вешка? — испытывая неожиданное умиротворение, спросил капитан.
— Отрок, что весть принес…
— Он-то от кого узнал, что мы Сухоной идем?
— Товарищи мои напереди пробираются…
Его сонливое спокойствие действовало отрезвляюще, однако едва Головин покинул чум, как вновь сделалось тревожно.
Он так и не уснул до рассвета и, сыграв побудку, велел команде зарядить ружья, пистоли и держать их под рукой, а сам уж более не выпускал из рук подзорной трубы, время от времени озирая водную даль реки и лесистые берега.
К полудню уже ощущалась близость затора: течение вовсе ослабло, а порою казалось, река побежала вспять. Половодьем подтопило редкие поля и деревни, люди сидели на крышах вкупе со скотом и всё одно махали руками первому судну, прошедшему после ледохода, — таковы здесь были обычаи. Тренка то и дело выходил из своего тесного чума — встанет на носу, поглядит в разные стороны, словно что-то видит, и снова скроется.
Один раз говорит:
— Укроти-ка гребцов, боярин, постоим часок. Солнце высоковато, рано еще.
Ивашка велел сушить весла и сам огляделся, но только плечами пожал — ничего вокруг особенного не заметил. Минуло часа полтора, прежде чем далее пошли, но перед Великим Устюгом югагир опять что-то в небе увидел и велел немного обождать. К вечеру же, когда впереди обозначился затопленный город, где каменные церкви напоминали корабли под парусами, Тренка вышел на нос в своем белом рубище, но без огня в руках, и сказал:
— Зри дымы на холмах, боярин.
Ивашка сквозь трубу на холмы глянул — и верно, за лесом у окоема в трех местах белесый дым подымается.
— Зрю, — признался он.
— Там нас и скрадывают.
И в городе люди на крышах сидели да руками махали…
Только миновали Великий Устюг, обнажился сам затор, вставший на слиянии Сухоны с Югом. Высотою был он со среднюю колоколенку — эдак лед взгромоздило, и вода под ним кипит, закручивается в воронки: деревья в обхват, топляков с кроной и корнями набило, а иные уносит в темную бездну.
Посмотрев на сие в подзорную трубу, капитан велел погасить парус, оставил лишь гребцов на веслах, а сам уж выглядывал берег либо отмель, дабы в случае чего причалить или якорь бросить. Не было у него тогда полного к Тренке доверия: это тебе не огнем, не фокусом, не фейерверком воеводу устрашить — стихия!
Выбрал место — залитый пойменный луг по правому берегу перед устьем Юга, — осталось лишь команду матросам отдать да кормило повернуть. Югагир же предугадал его замысел и говорит:
— Там у них по кустам лодки спрятаны. Как бросишь якорь, так и пойдут на приступ.
Головин вгляделся — и верно, штук сорок лодок по кустам, в каждой по два человека с крючьями и гребцы изготовились. А до затора уж рукой подать!
— Всеми табань! — приказал он, дабы хоть как-то удержать коч перед гудящим жерлом в преисподнюю.
Гребцы ударили веслами встречь ходу, но здесь уж появилось течение — коч сперва вроде бы остановился, а потом медленно пошел к затору. Тренка же только глянул на Ивашку и ухмыльнулся в бороду:
— Напрасно, боярин…
И докончить не успел. Ледяная стена вдруг осела, сгладилась почти вровень с водою и, словно дрогнувший на поле брани супостат, стала медленно отступать, обнажая забитое льдом устье Юга. Течение усилилось настолько, что повлекло коч вперед, несмотря на то что гребцы табанили веслами изо всех сил.
Должно быть, видя скорую гибель судна, засада не стерпела, выплыла из кустов на луговину, замахала крючьями и ружьями, торжествуя победу, но, позрев, что нет на реке более затора, сначала пришла в замешательство, после чего гребцы забили веслами назад, в укрытие, да поздно было. Стремительный ток воды уже подхватил лодки и понес сначала к середине речного русла, словно с горки, а затем вслед уплывающему льду. Иные легкие долбленки проплывали мимо коча, и вооруженные люди в них уже не радовались и даже не грозились, но махали руками, и лишь в трубу было видно, что они молятся.
Неведомо, кому уж удалось спастись в этой стихии, но когда судно проходило место затора, на загроможденных еще льдом берегах чернели некие пятна, напоминающие выброшенных из пучины людей.
Поздним вечером, когда коч бросил якорь на ночевку уже далеко за устьем Юга, Ивашка наконец-то уразумел, что произошло нечто, не сотворенное разумом либо волей человеческой, и явление сие иначе как чудом назвать неможно. Отягощенный сей мыслью, он в чум к Тренке вошел, а тот спит себе, укрывшись овчиной, как будто ничего не случилось.
С рассветом капитан побудку сыграл и велел уж якорь поднимать — вода была чистая, лед за ночь далеко унесло, — но тут югагир появился и говорит:
— Якорь подними да к берегу причаль.
— На что?
— Сволочей примем. Вон на том берегу ждут.
— Ты говорил, на Юге гребцов возьмем.
— Они же и гребцы, и сволочи…
Сволочами здесь назывались ватаги вольных людей, промышлявших на волоках тем, что перетаскивали из реки в реку купеческие суда и товар.
Матросы возликовали — кончились муки. Подчалили к крутояру, а там среди сосен стоят двенадцать молодых мужиков, и все чем-то друг на друга похожие — хоть ростом невелики, но бородатые, рукастые, плечистые, словно для гребли только и приспособлены.
— Нас Вешка прислал, — говорят. — На подряддо уральского волока.
— Кто артельный?
— Я, — выступил один, приземистый, долгорукий, голова в плечи вросла. — Мартемьян именем.
— Ну добро, поднимайтесь на судно.
При них же два телка и четыре вязанки сена — основательными оказались сволочи, со своим харчем пришли. Поднялись они по сходням на борт, старомодно поклонились, скотину в загородку на корме поставили, котомки свои сняли и молча в тот час за весла, сидят в ожидании команды.
Следовало бы переписать их по именам и прозвищам, порядок установить да по оплате сторговаться, однако Мартемьян сказал будто между прочим:
— По берегу стража рыщет, с ружьями.
— Отваливай, — велел капитан и встал за кормило. Гребцы сходни убрали, оттолкнулись от берега, веслами вырулили на стремнину и тут уж наддали, показывая удаль.
— Кукух кукушку — греб! — стал приговаривать Мартемьян. — Кукух кукушку — греб!..
И тут в самом деле на крутояр выбежали двое, один другому ружье на плечо положил, прицелился и выстрелил. Дымный след выметнулся из сосен, и тяжелая пуля сажени только до борта не достала. Офицеры всполошились, один вскинул английскую винтовку, но Ивашка запретил отвечать огнем, ибо это было бы растолковано императрицей как доказательство прямой его измены. Второй выстрел с берега и вовсе был впустую, ибо коч с каждым взмахом весел набирал ход и удалялся. Однако за поворотом, когда судно стало прижимать течением к левому берегу, из затопленных кустов ударил залп — должно, не всех поглотила пучина прорванного затора, многие спаслись и устроили засады. Наверняка стреляли из вертких долбленок, ибо пули ушли выше голов, и всего две застряли в бортах, не причинив вреда.
— Кукух кукушку — греб! — невозмутимо заводил Мартемьян гребцов, увеличивая частоту взмахов весел.
Лишь сейчас капитан отметил, что, неприглядная с виду, эта посудина с добрыми гребцами способна ходить с изрядной скоростью и хорошо слушается кормила. После восхода солнца напряженное ожидание опасности несколько спало, ибо Сухона после впадения Юга все сильнее раздавалась вширь, тем паче Ивашка держал коч строго по середине реки. Через подзорную трубу было заметно некое мельтешение отдельных людей на берегах, но более уже не стреляли, а посему он позволил Пелагее с Варварой выйти на свежий воздух.
Девицы развлекались, как могли: покормили с руки и погладили телков в загородке, с некоторым испуганным интересом поглядели на гребцов-сволочей, затем на кашевара из нижних чинов, который управлялся возле корабельной чугунной печи, после чего удалились в трум. Однако служанка вскоре вернулась и, послушав приговорку загребающего Вешки, неожиданно спросила:
— Для чего сей мужик одно и то же тараторит? Видно, ей хотелось разговор завести.
— Чтоб гребцы с такту не сбивались, — нехотя объяснил Ивашка.
Она взглянула с насмешливым любопытством:
— А чего кукух с кукушкою делал?
— Греб…
— Нет, Иван Арсентьевич, вовсе и не греб. Послушай-ка, что он говорит, мужик-от?
Он прислушался и в самом деле уловил хитрость: в сей скороговорке Мартемьян для быстроты куковать начинал, а в последнем слове опускал два первых звука и получалось весьма непристойно.
— Ты и уши развесила! — застрожился Иван на Пелагею. — Ступай в трум! Не след оставлять княжну в одиночестве.
Служанка хоть и послушалась, однако многозначительно улыбнулась напоследок и прошептала:
— Какой охальник сей кукух!
А Головин Мартемьяна рукой к себе подманил и спрашивает:
— Ты почто срамную приговорку завел? Тот стоит, вроде бы виноватый, но глаза хитрющие и в бороде насмешку прячет.
— Свычно нам, еще деды наши эдак приговаривали…
— Девица у нас на коче, княжеского роду. Сквернословить более не смей! Иную присказку знаешь?
— Бесчисленное множество!
— Выбери самую пристойную.
Мартемьян сел за гребь, ловко вписал ее в строку других весел и стал приговаривать:
— Отруби лихую — руку!
Капитан прислушался, ужаснулся и сказал с оглядкой: