— Бесчисленное множество!
— Выбери самую пристойную.
Мартемьян сел за гребь, ловко вписал ее в строку других весел и стал приговаривать:
— Отруби лихую — руку!
Капитан прислушался, ужаснулся и сказал с оглядкой:
— Ты что там завел, олух? Я сказал, пристойную!
— А у нас все приговорки такие! Надобно, чтоб не пристойно, а стройно было и весело. Иначе гребцы сбиваются, весла ломают и устают скоро.
— Иную приговаривай! Артельный шапку на глаза и завел:
— Ну попала езда на — пяло!
Головин уж вроде бы успокоился, однако услышал из кормового трума смех Пелагеи и велел грести на счет.
— Твоя воля, боярин! — согласился Мартемьян и принялся считать: — Раз-два-три — дай!
Ровные ряды весел в тот же час пошли вразнобой, начали путаться, и коч сразу потерял ход.
— Непривычные они на счет, — виновато объяснил загребной. — Дозволь уж, боярин, как умеем…
Ивашка лишь рукой махнул. Стыдить и совестить да на путь наставлять их было бесполезно, а то и опасно. Сволочи могли затаить обиду на хозяина и, к примеру, так протащить судно по волоку, что, когда спустишь на воду, потечет, как решето. Или тайно сговорятся с другими и на середине пути бросят греблю либо судно на волоке и сбегут. А другие придут и цену назовут в трижды супротив прежней, а потом сойдутся и поделят пополам. Не согласишься сразу, тогда стой хоть до зимы, а плата все растет и растет. И взять с них нечем, ни кола ни двора…
Пока веслами реку хлебали до устья Вычегды, Головин такого наслушался, что морские прибаутки показались вполне целомудренными, — одно слово, сволочи. Зато когда о цене стали торговаться, они уступили и согласились по три с полтиной на брата за греблю, да по два за долгий печорский волок, тогда как местные сволочи берут там по четыре, а если осенью, перед ледоставом, так и шесть потребуют. И еще по полтора за уральский: далее южанские никогда не ходили, ибо по ту сторону гор свои были и гребцы, и сволочи.
Каменный пояс разделял не только части света, но даже сволочей…
У Головина своих денег не было, все это предприятие Брюс оплачивал, однако условие поставил — зря не растрачивать, мол, не уложишься в сумму пятисот рублев, оснащение каравеллы пострадает — той самой, которую он должен был заложить на верфи по возвращении в Петербург.
Когда Ивашка постигал навигацию в Амстердаме, видел там корабль, где все каюты были облицованы красным деревом — секвойей, а столы, стулья, рундуки и даже часы сделаны из черного. Все в строгом стиле, без всяких узоров и позолоты, но красота неописуемая, особенно если свечи зажечь, камин растопить и сесть рядышком с Варварой…
Уговаривая Головина невесту свести на Индигирку и календарь оттуда доставить, граф был на все согласен, в том числе и на любое дерево для каравеллы, однако же когда уговорил, скупиться начал, об экономии завел речь, на бедность пожаловался, дескать, прибытка неоткуда ждать, раз нет благодетеля Петра Алексеевича. Поэтому капитан берег деньги Брюса пуще своих, кабы таковые имелись.
Из устья Вычегды сплошным валом шел лед, поэтому встали на якорь близ Котласа. И тут Ивашка решился на то, о чем подумывал с начала плавания, — не тащиться волоками, а пойти Двиной до устья, а далее морем вдоль берегов и до самой Индигирки, путем, который они с Василием Прончищевым наметили. Зашел к Тренке и говорит:
— Коль на Вычегде ледоход, надобно другой путь искать.
— Нет у нас другого пути, — отвечает тот преспокойно. — Покуда реками пойдем.
— Да ведь морем короче будет и быстрей!
— Быстрее и короче будет, коль на Енисее нас князь Оскол встретит и далее нартами пойдем.
Ивашка настаивать не стал, поджидая иного случая, когда уж югагиру будет не отговориться от морского хода.
Покуда с Тренкой беседу вел, жители Котласа вышли на берег, завидя коч: их лодки и малые суда еще лежали перевернутыми либо стояли на зимних станках, и хозяева только еще начинали конопатить и смолу варить.
— Вы ктой-то будтё?! — закричали с удивлением. — Торговые али государевы?
— Торговые, — не зная местных нравов и обычаев, ответил Ивашка, запретив разговаривать всем иным.
В тот же час котласские несколько лодок спихнули на воду и погребли к судну:
— Водки давай и табаку! Табаку и водки!
Тут Головин и понял, что маху дал: сего товару на коче было достаточно, однако предназначался он совсем для другого дела и расточать его по пути не следовало ни в коем случае.
— Водкой и табаком не торгуем! — запоздало предупредил он, когда приученные к зелью и изголодавшие мужики уже хватались за борта и якорный канат.
Котласские жители зазвенели кошелями:
— Водки давай! Табаку давай! — и полезли было на коч.
— Отталкивай их! — приказал гребцам капитан. — Не подпускай к бортам!
Сволочи здешний народ знали и, должно быть, ему сочувствовали, а посему вроде и отпихивали веслами лодки, но вяло и с неохотой. Тем часом иные ловкачи уже на палубу заскочили — и к бочкам с солониной, что привязаны были под мачтой. Тогда в ружье была поднята вся команда. Офицеры и нижние чины в минуту палубу очистили, кого ссадили, кого прямо в воду сбросили, но котласские словно с ума сошли, даже ледяная вода не отрезвила.
Тут уж команда выстроились по бортам и дала залп над головами наседавших.
— Ах, вы эдак? — закричали с лодок, однако дружно отчалили. — Тогда мы ночью придем и сами возьмем!
И еще долго кричали и грозили, показывая ножики и топоры.
Головин приказал сняться с якоря, отойти к противоположному берегу от греха подальше, а на ночь выставил усиленный караул, отпустив гребцов на отдых. Артиллеристы вооружились баграми, однако на всякий случай зарядили винтовки холостыми зарядами, а в пистоли закатили пули. Ивашка сомневался, что котласские отважатся напасть: плыть ночью на утлых плоскодонках через полую, стремительную реку, по коей еще несет битый лед, могли только сумасшедшие. Ко всему прочему, ночью небо заволокло тучами и пошел густой снег, так что палуба в несколько минут покрылась на три вершка, а вода загустела и отяжелела.
И все же капитан супротивника недооценил: под утро, когда караул, наломав метелок в прибрежных кустах, выметал палубу, вахтенный случайно узрел целую эскадру из лодок и одного бота. Время было самое разбойное — пятый час, и приближались котласские хитро, по-воровски — переплыли реку где-то вверху, а затем спускались вдоль берега, сложив весла. Благо, что весенние ночи в сих местах были короткими и рано светало. Данила Лефорт сыграл общую тревогу, на ноги подняли и сволочей, спавших в чумах на палубе. Головин велел Тренке перебраться в кормовой трум, где была невеста со служанкой, — опасался, что у нападающих могут быть ружья, однако тот затеплил свечу и уходить отказался.
— Не хлопочи, боярин, смерть ждет меня в ином месте, — проговорил спокойно. — И не от пули мне погибнуть суждено…
— Тебе ведомо, от чего смерть тебе будет?
— Меня волки зарежут и пожрут.
Ивашку от сих слов передернуло, и все равно он поставил охрану к чуму, впрочем, как и к кормовому и носовому трумам, где хранился товар. А команде приказал не язвить противника, а скидывать его за борт и стрелять лишь в случае, если он первым откроет огонь. Но разбойники и того хитрее оказались — поначалу на рожон не полезли, застопорили веслами ход в десятке саженей от бортов, и с бота было сказано:
— На всю братию три бочки водки и каждому по фунту табаку. Нас сорок человек. Не дадите — сами все возьмем.
При Петре Алексеевиче, было слышно, шалили по дорогам и рекам, да чтобы так открыто и безбоязненно — не бывало! И тут Головин заподозрил: а уж не по наущению ли Екатерины сие сотворяется? Зная пристрастия котласских жителей, легко пустить слух, де-мол, на коче вдоволь водки и табаку, а хозяин товара и команда вроде бы как вне закона, сыска и суда чинить не станут. Уж больно смелы и дерзки разбойники, ведь видят — на борту коча государевы люди, офицеры и нижние чины Артиллерийского приказа при мундирах и знаках отличия…
Или тогда в Котласе никакой власти нет и некому урезонить лихоимцев.
— Нет у нас водки и табаку. — Ивашка вздумал испытать разбойных. — Идем мы по государеву велению и делу. Посему требую отойти от коча на сто сажен и более не приближаться.
На лодках дружно захохотали и закричали:
— Ведомо нам! Коль на Печору идете, знать за Уральский камень! А в Сибирь что ходить без водки и табаку?
— Кто у вас атаман? — спрашивает Головин. — Объявись!
— На что тебе?
— На коч пущу, чтоб сам посмотрел!
Этого разбойники не ожидали вроде, советоваться стали. И хоть дерзостью отличались, да простодушны были, ну и вызвался один мужик из бота — краснобородый, плечистый, могучий, поди, тоже из гребцов-сволочей.
— Ну, я атаман!
— Садись один в лодку и подчаливай. Да топор оставь. Он в лодку сел, весло взял, однако не стерпел, вдохновил своих:
— Ну, робята, ныне добро погуляем! Причалился к борту, без веревки, в один рывок подтянулся за борт и вот уж на палубе стоит.
— Веди, показывай!
Образом он походил более на разъяренного быка, нежели на человека: клочковатая красная борода, раздутые и словно вывернутые наизнанку ноздри, гневные, красные же немигающие и маленькие глаза с зеницами, кои казались отчего-то по-кошачьи узкими. И словно дым от них исходил от незримого внутреннего холодного тления.
Капитан оставил на палубе Данилу Лефорта, а сам взял фонарь и с атаманом да двумя нижними чинами, капралом Вороной и сержантом Булыгой, в носовой трум спустился.
А там что — бочки с водкой и порохом, кипы табака до по-толка и яшики с винтовками. Разбойник же опытный, глаз навостренный, сразу все увидел, но и рта раскрыть не успел: Пронка Ворона ему ремешок на шею набросил, концы на кулак намотал, а рослый Селиван Булыга под коленки его и мордой в пол. Они лазутчиками служили, посему в пыточном деле толк знали.
Ивашка присел на корточки и спрашивает:
— Теперь сказывай, кто наустил наш коч пограбить? Атаман хрипел, царапал руками горло, пытаясь сбросить удавку, — побагровел и глаза выкатываются.
— Отпусти… подобру… Спалим!..
— Кто наустил на дело разбойное? Пронка подтянул ремешок.
— Всех спалим… утопим!
— В мешок бы его, — сказал Булыга. — И с кормы за борт. Нехай водицы испьет.
— Давай, — согласился Головин.
Селиван вытряхнул из мешка смоленую паклю, вдвоем с Пронкой они связали атаману руки и принялись заталкивать в широкий посконный куль. Разбойник отдышался и теперь отчаянно сопротивлялся, но сладить с двумя молодцами оказалось не под силу: Брюс подбирал людей не только по уму. Когда атаман очутился в мешке, нижние чины подхватили его, хорошенько встряхнули, дабы уплотнить и завязать, — разбойник при этом стукнулся головой об пол и взмолился:
— Братцы, не губите! Вы же, чай, православные!
— Кто послал грабить? — спросил капитан.
— Нужда и страсть к зелью, — забухтел атаман из мешка. — Водку давно выпили, табак еще в Великий пост скурили. Мох смолим да репей… По всей Сухоне и Двине шаром покати! А время-то — распутье…
— Откуда узнали, что на коче товар имеется?
— Откуда? — замешкался тот. — Дак знамо дело — в Сибирь чалите…
— Кто сказал про Сибирь?
— Сами догадались.
— За борт сего догадливого!
— Становой сказал! Из Тотьмы коч снарядили, водки, табаку, пороху изрядно. Мол, половодные реки сноровисты, может льдом раздавить, а то на карчу* налетит и затонет. Столько добра пропадет даром…
— А он откуда узнал?
— Сие мне неведомо! У него и спроси!
Должно быть, становой получил указание воеводы и уж отписку заготовил, при каких обстоятельствах Брюсов коч затонул вкупе с людьми и товаром…
— Снимите с него мешок, — распорядился Головин.
Пронка с Селиваном выпростали атамана на пол, но рук не развязали. Он вскочил на ноги, отряхнулся от налипшей пакли, словно собака.
— Знать бы Где упасть, так ни в жисть…
— Ты кто таков будешь-то?
— Да кто я?.. Начальник артели, сволочи мы, на печорском как раз и промышляем. А в Котласе зимуем…
— С какой стати становой тебе государевы тайны доверяет?
Атаман уже был сломлен, посему стал откровенным и гнусным.
— Дело-то житейское, обыденное… Бывает, мы ему подсобим, кого на тот свет спровадить, беглого словить или что еще. Ну, а он к нам благоволит. Должно, узрел, как мы маемся без вина и курева, пожалел…
Подозрения оправдывались, но в тот миг Головин вдруг подумал, насколько предусмотрительным был Тренка, взявший сволочей на Юге-реке. Эти бы встретили на печорском волоке, однажды ночью всех перерезали и получили в награду коч с товаром…
Из сего следовало, что Екатерина отреклась от волеизъявления мужа своего, государя императора, не признала его распоряжений относительно югагиров и, по сути, объявила войну Брюсу и ему, Головину. А коли так, то теперь грамота Петра Алексеевича не поможет и весь путь до Индигирки придется идти сквозь засады и заслоны. Ивашке от таких мыслей тоскливо сделалось, и вместе с тем взыграла в сердце ярость супротив графа: что же он, будучи ныне в Петербурге, не в состоянии их защитить от дурного гнева государыни? Не может убедить ее, что сие предприятие — не его, Брюса, прихоть и не Головина затея, а прежде всего радение о государстве Российском и безопасности престола?
На палубе послышались громкие голоса, отвлекшие от тяжких мыслей. Оказалось, печорские сволочи требуют ответа своего атамана, дескать, пусть явится и скажет. Ивашка вынул пистоль и приставил его к груди разбойника.
— В сей час выйдем на палубу, и ты скажешь: водки и табаку нету. Пускай домой идут. А ты на коче останешься, покуда в Вычегду не войдем.
Артельный начальник глянул на бочки, подумал.
— Надей водки, дак скажу.
Головиным овладело омерзение, однако он сам налил разбойнику и поднес:
— Пей!
Тот жадно осушил чарку, еще раз по-собачьи встряхнулся и стал походить на человека — даже продольные бычьи складки на челе разгладились и между волосами и бровями образовалась полоска шириною в три пальца…
6
Тем временем Брюс тоже не сидел сложа руки.
По прибытии в Петербург он первым делом расспросил жену, Марию Андреевну, выслушал от нее все сплетни, слухи и предположения, бытовавшие при дворе, а также ее упреки и опасения — мол, он, граф, арестован будет, как только явится во дворец. Будто бы герцогиня Анна Курляндская призналась императрице, что своими глазами видела записку покойного императора Петра Алексеевича, его рукою писанную, а там давнее пророчество некоего Тренки, дескать, ежели царь сына своего первородного, Алексея, не помилует и впоследствии престол ему не оставит, то князь югагирский, Оскол Распута, весь род его изведет. Будто бы государь ей показал сию бумагу и тут же от свечи припалил и сжег, сказав при сем: «Вот и нет более пророчества!» И теперь, ежели граф Брюс способствует сему князьку — невесту высватал и отослал с Головиным на Индигирку, — то сие деяние суть измена. Будто бы государыня возмутилась невероятно, велела сыск произвести, а графа заключить под домашний арест.
Невзирая на это, граф, только платье сменив, в тот же час поехал к ее величеству. Напустив на себя вид виноватый, покаянный и одновременно независимый — все Брюсы умели это делать и потому так долго служили русским государям, — он явился во дворец и под напряженный шепоток в спину прошел коридорами в сени — приемную государыни. Однако впервые его способности не помогли, и, если при Петре Алексеевиче он мог входить без доклада и прочих церемоний, причем в любое время дня и ночи, то на сей раз дорогу в царские палаты преградил молодой, совсем незнакомый офицер:
— Ее величество государыня императрица впускать не велели!
Вероятно, Марта Скавронская, напуганная сплетнями, пьянствовала и имела вид непрезентабельный, то есть немыта, нечестна и в исподнем, либо тешилась с любовником. Но ни то, ни другое не было причиной не впускать графа, ибо гулящую жену государя приходилось ему зреть во всяких видах и очей его осуждающих она никогда не смущалась.
— Доложи: приехал генерал-фельдцейхмейстер Брюс! Секретарь ничуть не смутился и сделал вид, будто графа в лицо не знает:
— Вы и есть генерал-фельдцейхмейстер Брюс?
Несмотря на молодость, поведение его было вальяжным, взгляд невидящим: похоже, Марта высмотрела этого красавчика на каком-нибудь параде и велела посадить в свои сени. Он же решил, что уже бога за бороду схватил и держит. Проучить надобно было бы сего заносчивого глупца, отходить шпагой по спине, но Яков Вилимович умел проявлять и иные способности, например, изобразить край нее великодушие.
— Ты что же, братец, вчера только на службу призван?
— Есть приказ подвергнуть вас аресту, — огорошил тот.
— Вкупе с капитаном Головиным.
Это уж было сверх всякой меры, и уже руки чесались, но граф умел с достоинством встречать известия всякие.
— И кто же отдал сей приказ?
— Веление государыни императрицы, ее величества Екатерины Алексеевны. Прошу сдать шпагу!
— Ну, коли так, вызывай караул. — Брюс для виду шпагу снял. — Веление ее величества след исполнять…
Арестовывать генерал-фельдцейхмейстеров сему отроку не доводилось, и он на минуту растерялся, чем граф в тот же миг и воспользовался. Не вынимая шпаги, он несколько раз хлестко, словно кнутом, огрел секретаря ножнами и впридачу стукнул эфесом по затылку, когда тот по-мальчишески присел и заслонился рукой.
— Что же ты, голубчик, молчишь? — спросил при этом Брюс. — За науку след благодарить!