— Что же ты, голубчик, молчишь? — спросил при этом Брюс. — За науку след благодарить!
Офицер был перепуган, унижен и не мог совладать с собою. Следовало бы добавить еще, чтоб вызвать хотя бы злость и волю к сопротивлению, однако граф не спеша надел перевязь шпаги, оправил парадный камзол и шагнул к двери императрицы.
И тут секретарь опамятовался, отважно закрыл собою вход, но сказал умоляюще:
— Дяденька, не ходи! Впускать никого не ведено. — А в глазах тоска и страх ребячий.
— Ну, раз не велено, — просто рассудил Брюс, — тому и быть. А приходил я по важному делу государственному, ибо выявлена угроза престолу и царствующей семье. Коль ее величеству ныне недосуг выслушать, знать время еще не пришло. А как придет, так сама разыщет. Так и передай. — Развернулся и дверью хлопнул.
Если Марта не знала, по чьему указу граф невесту высватал чувонскому князю и посольство отправил, то уж во всяком случае, прежде чем пугать арестом и унижать, следовало выслушать его самого, а не доверять слухам и сплетням, тем паче распущенным Анной Курляндской.
Но теперь пусть она поволнуется, протрезвев и услышав доклад секретаря…
Однако же надобно было прояснить истинное положение вещей и состояние нынешних нравов при дворе — от Марии Андреевны по понятным причинам правду скрывали, а посему Брюс отправился искать Меншикова, дабы услышать все из первых уст.
Час был послеобеденный, а Алексашка в это время, еще с Турецкой кампании, любил отдохнуть, поэтому граф явился к нему во дворец и сразу же пошел на конюшню, где светлейшего князя и обнаружил спящим в стойле. Невзирая на нынешнее высокое положение, нравы и привычки у Александра Даниловича оставались прежними, и он частенько жаловался, что от спанья на перинах у него начинаются мигрень и ломота костей, да и заснуть, мол, трудно, всякая чепуха в голову лезет. То ли дело на шуршащем сене, под знакомый сладковатый запах конского навоза!
Внешне он ничуть не тяготился своим низким происхождением и даже, напротив, подчеркивал его, бросая вызов породистой аристократии, а порою потешаясь над нею тем, что рассказывал, будто какой-то доктор-немец установил, что люди, не выносящие навозного духа, страдают скрытым душевным расстройством, иначе, заболеванием психическим. Поэтому советовал королям и царям испытывать здоровье своих придворных, министров и сенаторов, приводя их, к примеру, на конюшню или в коровник. Коли зажал нос или, хуже того, стошнило — для государственной службы не годен.
Сам Меншиков годился хоть в императоры, поскольку преспокойно спал в яслях, словно новорожденный Христос, и добудиться его было не так-то просто. Однако же на сей раз, когда оторвал голову от охапки сена и смел труху с лица, в тот же час признал, кто перед ним.
— А я за тобой, Яшка, хотел караул высылать! — радостно известил он.
— Не хлопочи, Алексашка, я сам пришел.
— Ты куда это запропастился, шотландская твоя душа? — После сна Меншиков обыкновенно был благодушен и насмешлив.
— Долгий сказ… Сперва поведай мне, что за сплетни пустила Анна Курляндская? Чем испугала ее величество, что арестовать меня вздумала? А сам явился, так не приняла. Пришлось секретаря отхлестать.
— О, брат, Екатерина в гневе на тебя великом! — Наедине с графом Алексашка обыкновенно называл ее Мартой или вовсе Марей. — Долгонько придется тебе… грехи замаливать!
В его насмешливом голосе хоть и слышалось привычное пренебрежение к своей прачке, однако теперь к нему добавилось и некоторое уважение, какое вызывает шалавая собака, способная укусить.
— Распутица, — пожаловался Брюс. — Речки вскрылись… Не дорога — беда…
— Где тебя носило?
— Исполнял волю Петра Алексеевича.
— Слыхал кое-что! Говорят, ты ныне свахой стал и в деле том весьма преуспел!
— Положение мое смехотворно, да хоть ты не смейся. Или уж арестовывай, коль Марта велела.
— Ну, с арестом она поспешила! — снисходительно вымолвил Меншиков. — Измена ей чудится, особенно на голову похмельную.
— Тогда иди да слово замолви, чтоб допустила. А я уж оправдаюсь…
— Тебе что же, Петр Алексеевич велел дурочку высватать?
— Отчего же дурочку?
— Так ведь дочка у Василия Тюфякина блаженная. Всем сие ведомо… Ну, каков князь, такова ему и невеста!
— Про князя откуда известно?
— Государыня следствие учинила, — серьезно сказал Меншиков, и отряхнув парик, напялил его на голову. — В ярость пришла. И впрямь все указывает на измену, брат, даже на трезвую голову. Будто вы с Головиным супротив Екатерины козни строите, угождая некоему князьку юга-гирскому. Потому приказала взять вас обоих под арест, покуда под домашний.
— Глупость несусветная! Мне бы только к ее величеству попасть — в два счета докажу, что и в мыслях сего не было, а напротив…
— Прежде мне докажи, — жестко перебил его Александр Данилович, чем поверг в тревогу. — А я уж сам решу, как с вами поступить.
— Что же ты, Алексашка, мне не веришь?
— Ныне я никому не верю. Ложь кругом. — Он выбрался из яслей. — И вольница в суждениях… Отчего я не знаю, что тебе перед смертью Петр Алексеевич поручил? Почто он и словом не обмолвился в отношении сидельца в Двинском остроге? И только из следствия узнаю, что таковой имелся? За невестой своему князю пришел…
— Отчего мне поручил, сие мне не ведомо, — обреченно проговорил граф. — Позвал меня, удалил всех от себя и суть дела изложил…
— Почему — тебя? И сего безалаберного капитанишку Головина?
Меншикова одолевало скрытое неудовольствие, вызванное ревностью, и Брюс попытался сгладить возникшие между ними задоры.
— Теперь уж не спросить…
Князь не услышал.
— И отчего вы оба с ним вышли из повинования? Послания императрицы презрели! Волю ее не исполнили!
Брюс с тоскою отметил, как сильно переменился старый товарищ, с коим еще бывали в Потешном полку, а потом проводили ночи на Сухаревой башне, глядя на звезды, мечтая о грядущем, например, как супротив Софьи выступить…
Ныне же, гляди-ка, Марту уже императрицей величает Яшку, арестовать готов, забывши, что все они из гнезда единого!
— Мы с Головиным исполняли волю Петра Алексеевича твердо и холодно произнес Брюс. — А он пред кончиной своей был весьма обеспокоен и чуял угрозу престолу.
— Уж не от кандальника ли сего югагирского?
— От князя чувонского.
— Нуты сказал — князь! — зло засмеялся Алексашка. — Шаман ясачный! Да ведомо ли тебе, сколько таковых по Сибирским землицам? В каждом стойбище! И от каждого сего татарина опасности ждать, угрозы бояться? Всем княжон высватывать? Хоть и дурочек?..
— Прежние государи посылали невест югагирским князьям…
— Сами дураки, оттого и посылали!
— Тренка явился в год, когда царевича Алексея судили. — Брюс тереплив был и все еще хотел вразумить Меншикова. — Челобитную прислал, просил свидания, дабы упредить казнь и заодно невесту попросить. Как ты мыслишь, откуда неведомые миру чувонцы знают, что в Петербурге творится? Ежели они дикие люди с реки Индигирки?.. А сей Тренка назвал даже день, когда война со шведами кончится, и какого месяца и числа король Карл умрет. Как такое возможно, коли сие племя — варварское и темное?.. Петр Алексеевич разгневался тогда, заточил Тренку в острог, а перед смертью вспомнил. И сдается, пожалел о содеянном. От близости кончины разум его просветлился. Оттого и поручил мне сие дело…
Казненного Алексея Петровича граф упомянул умышленно, намекнув таким образом на причастность Меншикова к гибели единственного законного наследника престола: Меншиков подписался под приговором, а он, Брюс, нет…
На минуту задумавшийся было светлейший князь сделал вид, что стряхивает труху с камзола.
— Знать, Анна не солгала? И зрела записку с пророчеством?
— Откуда же мне знать? Мне Петр Алексеевич не показывал.
— Что ты говоришь сейчас, есть мистика! И домыслы досужие! Знаю я тебя!
— Эх, Александр Данилович, да нам ли с тобой судить о том? День и час кончины предсказал — сбылось… Меншиков что-то заподозрил и спросил с угрозой:
— Отчего же не нам?
Брюс мог бы сказать то, что думал, дескать, ты всего-то сын придворного конюха, а я, хоть и обрусевший, да иноземец, и никогда нам не уразуметь истинных причин, подвигающих сей народ и государей его на то или иное действо. Однако теперь отвечать так было нельзя, ибо строптивый и своенравный вельможа мог взбрыкнуть, словно жеребец необъезженный, да скинуть седока.
А въехать в покои Екатерины сейчас можно было лишь на нем…
— Да нам ли царей судить, Алексашка? — примиряюще сказал Брюс. — Божьих-то помазанников? Мы с тобой лишь присные их, и не более. Тем паче не ведаем, что нас ждет. — И пытливо на князя воззрился.
Меншиков притушил слегка горячку, как-то отвлеченно побродил по стойлу.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что ясачные сии люди — провидцы? И знают, что сотворится?
Должно быть, светлейший много думал и о делах придворных, и о наследовании короны, и о положении царствующей ныне Марты Скавронской и, как человек, не лишенный здравого рассудка и крестьянского заднего ума, понимал, что вокруг российского престола происходит беззаконие и он, Меншиков, приведя свою бывшую прачку на трон, сам и совершает это беззаконие. А как многоопытный военачальник и полководец, ясно осознавал, что любая промашка в диспозиции и недооценка супротивника рано или поздно приведут к поражению. Ища выгоды, он всякий раз испытывал судьбу и, верно, чуял, что она уже трещит по швам, как рубаха, из коей давно вырос.
От всего этого он жил с предощущением близкой беды, а посему жаждал знать грядущее, дабы ее вовсе избегнуть либо умалить.
— У чувонцев календарь есть, по коему возможно изведать будущее, — потрафил его желаниям Брюс. — Все там прописано: когда и какой царь придет, отчего умрет, с кем и когда война случится, солнечные затмения, чума, неурожай, голодные годы либо, напротив, изобильные. Кто же овладеет сей книгой, тот сам прозорливым становится и способен всякому судьбу предсказать.
— Ну так уж и прозорливыми! — усомнился Меншиков, дабы скрыть жаркий, перехватывающий дыхание интерес.
— А вот скажи мне, Алексашка… Марта уговаривала тебя Марию за Головина отдать?
Светлейший князь подпрыгнул:
— Ты откуда знаешь?! Кто сказал?
— От югагира и знаю, от Тренки. Так все-таки уговаривала?
— Вспомнила, Петр Алексеевич наказывал выдать за сего капитана, когда тот камень приплавил, — нехотя признался Меншиков. — Вот и вздумала исполнить волю его…
— И ты согласился?
— Под кондиции, то бишь с условием… Но ныне сватовства не будет! Отменено, Головин государыню ослушался!
— Суть в том, Александр Данилович, что ваш с Мартой сговор в тот же час стал известен чувонцу Тренке.
— Ужель и про то в календаре писано? — изумился, Устрашился и все же не поверил светлейший.
— Про то не писано. Говорю же: кто прочитает его от копки до корки, сам сделается провидцем. Тренка прочитал.
— Не знаю, что и думать…
— Покойный государь поручил мне добыть сей календарь, — невозмутимо продолжал граф. — Вот я и сговорился с югагиром выменять его на невесту для князя их, Оскола.
— Знать, Головин ныне отправился за сей книгой?
— И не только за ней. Петр Алексеевич опасался, как бы чувонцы, владея календарем и зная грядущее, не вздумали бы полякам уподобиться и престола поискать. Головину поручено выведать их замыслы и по возвращении донести соответственно. А невеста — единственный предлог войти в сношение с их князем и его присными.
Светлейший ботфорты подтянул и уж бросился было к двери, но вернулся:
— Ты не врешь, Яшка? Не морок ли на меня наводишь свой чародейский?
— Вот крест тебе!
— Добро! Пойду матушке-государыне скажу! После такого известия она уж всяко опалу с тебя снимет и примете честью. — И опять дернулся к двери и назад. — И про Екатерину там прописано?
— Имени ее не названо, — мстительно проговорил граф. — Но сказано: «Взойдет на престол женка гулящая и станет блуд творить великий. И погрязнут в разврате все ее присные».
— Сего сказать ей не могу! Хочешь, так сам, ежели снизойдет и примет! Погоди, а каков срок ее царствования, известно?
— Два года.
— Два?! Всего-то два?!
— От разгула да пития безмерного и примрет.
— Так писано?!
— Сие очевидно, Алексашка…
Меншиков ослабленно сел на край яслей, но через минуту встрепенулся, спросил с тоской:
— А кто же придет? Анна? Елизавета?..
— Отрок несмысленный да мстительный и за отца посчитается…
— Петр Алексеевич? — выдохнул князь и осел, осыпался в кучу, словно конские яблоки, — Так и сказано?
Ничего подобного Тренка не предсказывал, если не считать его слов про Марту Скавронскую, женку гулящую; Брюс все измышлял сам, ибо уж не мог удержаться и не отомстить Алексашке за отступничество. К тому же Петрова внука поддерживали Долгорукие — враги Меншикова…
— Сказано: второй царь, именем Петр; отец коего отцом и погублен, — подтвердил. — Мол, по правде все образуется, но не по кривде. Кто еще ныне отрок несмысленный с сим именем?
У светлейшего засвербило в носу, возможно, от навозного едкого духа, источаемого отовсюду, — у графа давно уж слезы наворачивались, поскольку он терпеть не мог сего запаха, и это тщательно скрывал.
Наконец светлейший чихнул, утерся платком и спросил то, что до сей минуты таил:
— Про меня сказано что в календаре?
Брюс ощутил мгновение истинной мести, однако проговорил бесцветно:
— Довольно и про тебя прописано.
— Ужель и имя мое названо?
— По именам означены только цари, иные по-другому…
— А как я назван?
— Парий из конского рода.
— Что сие означает?
— Париями чувонцы молодых простолюдинов именуют. По-нашему «парень» будет.
Меншиков верил! Ежели не до конца, то в любом случае пророческие слова графа западали не только в слух, а и в душу ибо зубами скрипнул, а зубовный скрежет суть глас души…
— Ты говоришь так, словно сам читал…
— Не довелось покуда… Со слов Тренки знаю.
— И что же мне напророчено?
— Как отрок несмысленный сядет на престол, так удалит тебя в дали несусветные. И быть тебе в опале до часа последнего.
Светлейший снес это стоически, разве лицо стекло книзу и повисло тяжелой серой каплей.
— Ложь, — по-шмелиному низко прогудел он. — Брешут твои югагиры!
— Должно быть, брешут, — подтвердил граф. — Или ошибаются. Но Тренка день и час смерти Петра Алексеевича угадал. И что схоронен будет спустя сорок дней, и что женка гулящая придет. И много прочих событий предрек. К примеру, как ты с Мартой сговорился Марию за Головина выдать…
И все же лицо Меншикова не сорвалось и не пало на пол унавоженный, ибо приходилось терпеть удары похлеще.
— Дай слово мне, что сии откровения останутся между нами, — вымолвил он жестко. — Распустишь молву — к императрице допущен не будешь до самой смерти. Поверь уж мне… И самого так опалю — власы трещать будут!
— Добро, светлейший князь, — легко согласился Брюс. — Мы с тобою суть товарищи старые…
Зажавши нос, Александр Данилович почти выбежал из денника и уже от порога прогундосил:
— Ох, гляди, Яков Вилимович! Коль солгал мне — сам ответишь перед государыней! И перед Богом тож… Ну, тому и быть, сиди и жди. Выручу тебя, замолвлю слово перед Екатериной.
Брюс был уверен: приглашение Марта Скавронская пришлет немедля или уж в крайнем случае завтра утром, когда проспится и вспомнит, что поведал ей светлейший князь. И ничуть не сомневался, что Меншиков не станет передавать ей предсказания относительно срока царствования — попросту не посмеет, забоится. Поджидая посыльного, граф не стал переодеваться в домашнее платье и до глубокой ночи проходил в парадном мундире со всеми регалиями, изрядно от сего притомившись. Когда же стало ясно, что в столь поздний час Марта Скавронская наверняка уже пьяна и способна вести прием только гвардейских офицеров, с удовольствием разоболочился и сразу же лег в постель.
Приглашения не последовало и наутро, а посему граф отправился в Сенат, где заседал целых два часа и лишь к обеденному времени навестил Артиллерийский приказ, где за время отсутствия его накопилось множество дел. И между ними поспевал еще читать отписки, доносы и жалобы заводчиков, поскольку управлял, ко всему прочему, Берг-Мануфактур-коллегией.
Однако, без пользы прождав весь день, он встревожился: тишина была странная, пугающая, что сейчас творится при дворе — неведомо, и оттого мысли приходят всякие. Меншикова он знал вдоль, поперек и навыворот, мог без всяких способностей к провиденью предсказать, что тот подумает, как поступит и что скажет в ту или иную минуту. Отличался Александр Данилович великим терпением, сносил от Петра Алексеевича все что угодно, вплоть до публичной выволочки и палки, тайно плакал, а потом делал вид, будто ничего не случилось. По наблюдениям Брюса, происходило это от полного отсутствия гордости и чувства собственного достоинства, чем грешили все поднявшиеся из грязи да в князи. Однако, приведя Марту Скавронскую на престол, Алексашка при ней заметно переменился, и что, если, будучи в отчаянном положении, взял да и передал ей весь их разговор? Бывшая прачка тоже уже почуяла себя императрицей, а то бы откуда такой царственный гнев? И вот теперь они сидят и придумывают ему, Брюсу, казнь лютую, ибо тот уподобился оракулу и предсказал государыне скорую смерть.
Мысль сия не то чтобы напугала графа, но заставила искать выход, и он ничтоже сумняшеся, как говорили в старину, сел писать челобитную государыне, чему сам изумлялся, ибо ничего подобного при Петре Алексеевиче не делал. Изложив вкратце суть предсмертного поручения императора, Брюс подробно описал все свои предпринятые действия и для пущей убедительности не забыл указать, сколько своих рублев на сие израсходовал. И сделал это не из жадности либо мздоимства; всякое упоминание о денежных тратах переводило челобитную из покаянного письма в разряд делового отчета, некой даже обыденной процедуры, что непременно должно было погасить гнев и обиду Екатерины.