— Должно, солгали мне, — на сей раз схитрил князь Данила — слишком легко произнес эти слова, хотя сам жадным был, судя по глазам.
Капитан головой закрутил, глядя то на одного, то на другого, ибо о золоте на Индигирке доселе не слыхал. А они еще раз обменялись хитростями, как любезностями:
— Если бы золото было, князев человек непременно бы похвастался, — добавил граф. — А то бы и для показу прислал, чтоб богатствами похвастать.
— Может, не доверился посланнику?
— Как не доверился бы, коль он дядя князю родной?
— Знать, Демидовы нарочно слухи разносят, — отмахнулся Друцкий. — Дабы панику посеять и волнение.
— Так же полагаю, князь.
— Ручаешься ли ты, Яков Вилимович, за сего жениха югагирского?
— Государь за него поручился, — скорбно произнес тот. — На смертном одре…
Князь тотчас колокольчиком позвонил и велел выводить
дочерей.
— Выбирайте, которую?
Входят они, и старшая сразу к отцу с укорами и весьма грубыми, хотя по-новому к нему обращается:
— Что вы, папенька, не с ума ли сошли, нас в Сибирь отправляете? На погибель, в руки дикого варвара отдаете?
Младшая же в слезы и ревет так, что и слова вымолвить не в силах.
— Откуда вам известно, за кого сватают?
— Мы подслушивали за дверью! — с вызовом призналась старшая. — Нигде в Европе замуж насильно не выдают! А вы нас и за инородца готовы отдать!
— Такова моя воля! — строго сказал Данила. — Какую изберут сваты, та и поедет!
— Да лучше руки на себя наложу! — отрезала дочь. — Утоплюсь на Неве-реке, чем пойду за сего татарина!
— Я… в монастырь… уйду! — рыдая, выдавила младшая.
Князю, должно, неловко стало перед сватами.
— Это они по обычаю ревут и противятся, — оправдался. — Не обращайте внимания.
Ивашка сразу же глаз положил на младшую — мила, кротка и хороша, к такой можно и самому посвататься. Только зареванная, с носом алым, да ведь высохнут слезы девичьи…
Смотрит на княжну, вроде бы оценивает, коли Тренка поручил его глазами быть, а она очи свои красные, заплаканные потупила, однако нет-нет, да и вскинет их на капитана. И тем самым будто говорит: «Спаси меня!»
— Не станем жить по вашим старым нравам! — между тем заявила старшая. — Замуж пойдем за того, за кого захотим!
— Не сметь мне перечить! — прикрикнул Друцкий. — Эко избаловались на ассамблеях!
Капитан же еще поиграл с младшей в переглядки, и стало ему жаль несчастную княжну.
— Ну, пусть идут себе, — сказал. — А мы совет будем держать.
Невесты поспешно удалились, Ивашка встал и говорит:
— Пошли, Яков Вилимович. Нам тут делать нечего.
— Как так? — подскочил Друцкий.
— Ни одна не подходит нашему жениху.
— Как не подходит? — Князь испугался и возмутился одновременно. — Чем же мои дочери не вышли?
А Брюс к Ивашке оборотился, глянул пытливо и на правах старшего отвечает Даниле:
— Коли Иван Арсентьевич сказал, знать сие верно.
— Кто ему такую честь оказал — судить, подходит ли, нет ли?
— У него глаз на невест вострый. — Брюсу хотелось поскорее уйти из дома Друцкого. — Не обессудь уж, князь. Мы сие дело делаем по заповеди государя, ныне покойного. Гляди не проболтайся, что сватать приходили! Сие есть тайна государева. Я ведь люто спрошу, ежели хоть словом обмолвишься.
Едва они сели в Брюсову карету, как капитан спросил:
— Почему ты, Яков Вилимович, не сказал про золото?
— Про какое золото? — попробовал увернуться граф.
— Что на Индигирке и прочих тех реках есть. Данила Друцкий зря говорить не станет. Алчный он и от этого готов дочь отдать невесть кому. Знать, не брешет. Говори сразу, а то я, когда пойду на Индигирку, все сам выведаю.
— У тебя и впрямь глаз вострый, — с сожалением похвалил Брюс. — Не зря Петр Алексеевич на тебя указал… Тренка говорил, добывают они разь — так золото у них называется. Но цены ему не знают и меняют пуд золота на пуд чая, либо на три пуда риса, либо на пять фунтов рисовой бумаги. Обманывают их китайцы…
— На что югагирам бумага?
— А вот и узнаешь, на что. Ты, Иван Арсентьевич, на золото не зарься и лучше о нем забудь.
. — Как же забыть? Я корабль мыслю свой построить, а повезет, так и женюсь. Посажу молодую жену и оттолкнусь от берега…
— Исполнишь государево дело — будет у тебя свой корабль.
Головин в такое обещание не поверил, ибо подозревал, что Брюс непременно схитрит и увернется от своего слова. Он что-то все время утаивал: запрутся с Тренкой в палатах и о чем-то гутарят полушепотом — бу-бу-бу. А то и в его присутствии знаки какие-то друг другу подают, чего-то всегда недоговаривают. Ивашка все это видел и слышал, но покуда молчал, и сейчас, будучи себе на уме, виду не подал, однако неожиданную весть о золоте югагиров на ус себе намотал.
В очередной раз вернулись они во дворец графа ни с чем, однако Тренка, поджидавший их, одобрил поведение сватов и сказал так, словно рядом был и все слышал:
— Не годны Друцкие, гнилой корень. В Москву поезжайте, где княжеских домов поболее. Нагадал я — там найдете невесту.
Граф с Ивашкой лишь переглянулись, но что делать, раз нагадал, спрашивать не стали, а югагир говорит:
— Смело поезжайте! Ты, боярин, — это уже к Ивашке, — зорче зри, не прогляди невесту. А мне дайте-ка поводыря, я в Вологду пойду и там с товарищами своими поджидать вас стану, на третьей седьмице Великого поста.
— Твои товарищи-то в Архангельске! — напомнил Брюс. — Мы же уговорились оттуда в путь пускаться.
— Иную я дорогу нагадал, — вдруг заявил Тренка. — На этой нам хлопотно будет с оленьими людьми. Подговорит их гулящая женка супротив нас исполниться и по всей дороге караулить. Везти невесту по пути кровавому — примета недобрая. Из Вологды отправимся, а товарищи уже знают про мои догадки и нынче пешими из Архангельска вышли. Ты, немец, своих людей с товаром туда же пошли, пускай у Прилуцкого монастыря встанут и ждут.
Не должен был югагир знать ни про людей, что пойдут сопровождать невесту, ни тем паче про товар, закупленный Брюсом в Петербурге! Тут возразить ему было уж нечем, а посему граф сделал распоряжения своим людям, чтоб снаряжали обоз в Вологду, и сам изготовился в дорогу, да поздно вечером был срочно призван Екатериной.
Пока был жив Петр Алексеевич, Марта Скавронская цвела при нем, несмотря на годы, порхала по дворцу, флиртовала с придворными, навлекая на них гнев государя, а тут, по недоразумению взявши бремя власти, стала быстро превращаться в брюзжащую, да еще пьющую старуху, и сил у нее оставалось лишь изображать императрицу да принимать по ночам любовников.
— Брюс, голубчик, — она говорила с сильным акцентом, — отчего вы пренебрегаете нашим обществом? Где вы все время пропадаете?
— В Артиллерийском приказе, ваше величество, — ответствовал генерал-фельдцейхмейстер.
Она с покойным государем не раз присутствовала на парадах и даже наблюдала в подзорную трубу за сражениями, однако вряд ли знала тонкости военного, в том числе пушечного, дела, а посему Яков Вилимович прикрывался службой.
— Чего бы нам выпить? — сама себя спросила Марта, явно испытывая вечернее похмелье. — Граф, хотите вина?
Отказывать ей было немыслимо, а стол во дворце у нее все время накрывали со щедрой выпивкой и закуской. Императрица сделала несколько жадных глотков из бокала с водкой и принялась есть виноград прямо с кисти.
— И в каком же состоянии наша артиллерия? — поинтересовалась она между прочим. — Расскажите мне, голубчик, что-либо прелюбопытное!
Все однообразные дворцовые утехи ей надоели, и Марта явно скучала. Иногда после долгой пьянки и грубого ночного разврата ей хотелось изысканной и умной светской беседы, а для этого у Брюса было слов заготовлено изрядно.
— Артиллерия наша в состоянии превосходном, — начал он отговорку. — Да есть один вопрос, весьма деликатный, относится к аспекту духовному и потому требует вашего высочайшего участия.
Марта в тот же час откликнулась на интригу:
— Весьма интересно! Как вам удается связывать артиллерию с делами духовными? Граф ощутил себя пиитом.
— Во время шведской кампании государь Петр Алексеевич — царство ему небесное — велел собрать со звонниц колокола и перелить их в пушки. И так были выделаны сотни превосходных орудий, коими и одержали победу над супостатом. Сей факт достоин пера Гомера, дабы воспеть жертвенность и любовь к Отечеству ныне покойного императора. Мои артиллеристы замечали, как от огня сих пушек даже зарядами холостыми шведы обращались в панику и бежали с поля боя, ибо при выстреле раздавался не только грохот, но и колокольный звон, могучий набат, повергавший супротивника в страх.
Екатерина уже была зачарована, и сквозь белую пудру, как сквозь туман, вдруг высветился живой и молодой румянец — она обожала все мистическое. Брюс же, еще глубже вовлекая ее, сделал паузу и продолжил:
Екатерина уже была зачарована, и сквозь белую пудру, как сквозь туман, вдруг высветился живой и молодой румянец — она обожала все мистическое. Брюс же, еще глубже вовлекая ее, сделал паузу и продолжил:
— Ныне же, когда медные и чугунные заводы Демидовых добывают руду и льют новые пушки, иные поврежденные же по просьбе Синода возвратили церкви. Из них вновь отлили колокола, кои были подняты на звонницы. Но что происходит, ваше величество? Медь, бывшая пушками и привыкшая стрелять, продолжает грохотать на колокольнях. Она гудит, подобно канонаде, и нет того прежнего, бархатного, благолепного звону. Суть сего — таинственное перевоплощение металла, неведомое науке. То есть неживая материя имеет память. И теперь требуется ваше повеление — не отливать колоколов из сих пушек, а сохранить в прежнем военном виде. А ходатайство Синода удовлетворить за счет казенной меди с литейных заводов.
На самом же деле генерал-фельдцейхмейстер таким образом пытался спасти от переплавки не только значительную часть орудий; сразу же после смерти государя Священный Синод затребовал вернуть все пушки из колокольной меди либо возместить ущерб медью, а также серебром и золотом, которые содержались в колоколах. А это десятки пудов!
Очарованная и даже потрясенная императрица вдруг так расчувствовалась, что вынула из ларца орден святого Александра Невского и нацепила на грудь Брюса дрожащими от волнения пальцами.
— За службу Отечеству и престолу и во славу российской артиллерии! — провозгласила торжественно и подняла бокал.
Принимать награду, тем паче незаслуженную, из ее рук, которые он помнил, когда она подавала на стол у Шереметева, а потом стирала белье у Меншикова и звалась Мартой, было нелепо и постыдно, однако отказаться от ордена — навлечь на себя подозрения и много лишних вопросов. Пока Екатерина витала в своих мыслях о загадках металла, Брюс был уверен, что в ближайшие две недели, поглощенная ими, она ни о чем ином думать не будет, а значит, о нем и не вспомнит. Придворные, с кем Марта Скавронская станет обсуждать научное изъяснение, непременно будут делать изумленный вид, таращить глаза и поддакивать. А однажды на вечерней службе ей почудится, что колокола на звоннице и впрямь бьют, словно орудия. Она спросит, отчего это, и ей в тот час подтвердят — из пушек колокола сделаны, мол-де, и в воздухе от них витает смрад пороховой. И вот тогда появится соответствующий указ…
Дорога в Москву напомнила графу юные годы, и было ему от того грустно, ибо ощутил он, как подкатывается и звенит, ровно колокольчик под дугой, неотвратимая старость. Бывший стольный град белокаменный хоть и был еще величественным и притягательным, однако же и здесь лежала печать подступающей старости, тогда как Петербург напоминал еще угловатого, нескладного, но радующегося жизни и шаловливого отрока. Брюс приехал, не выказыва-ясь, кто и зачем, поэтому на заставе не объявился, дабы не привлекать к себе внимания начальства. Граф все роды московских князей наизусть знал, а также дома, где невесты есть, но поди еще, угадай, где сватов ждут от чувонского ясачного князька.
И тогда они разделились: Брюс поехал по своим давним друзьям, с коими долго не видался, мысля заодно выпытать, в чьих домах сватов ждут не дождутся, где девицы на выданье есть, но засиделись по разным причинам, а Головин отправился на ассамблею, которую устраивали в бывших царских палатах Московского Кремля, полагая там кого-нибудь приглядеть. Возвратились они оба ни с чем, ибо боярская Москва и слышать не желала про некоего дикого сибирского варвара, да еще с чудным прозвищем — Распута. Не то что невест давать — пойти свататься, так на смех поднимут. А молва, она в мгновение ока разлетается — все двери перед сватами затворят.
Однако на ассамблее Ивашка шепоток услыхал, пересуд неких двух особ, кои упоминали князя Тюфякина и дочку его, Варвару, вроде не совсем здравого ума девицу, которую из-за строгих раскольничьих нравов взаперти держат и даже на праздники со двора не выпускают. Де-мол, блаженная сия княжна, и князь бы давно ее в монастырь отдал, но староверческих обителей поблизости не осталось — все уже никонианские.
Услыхал это Головин и говорит:
— Поедем, Яков Вилимович, попытаем счастья у Тю-фякиных. Авось блаженную-то отдадут. Князю же югагирскому все одно, какую уж привезем, такую и возьмет. Сам-то ведь, должно, не больно умен и сознанием детск.
— Раз тебе Тренка поручил глядеть — гляди, — ревностно предупредил граф. — Назад ведь не вернешь, ежели по нраву не придется.
Василий Романович Тюфякин вел корень свой от Оболенских и взглядов был старых, боярских, веры раскольничьей, а посему за новой долей в Петербург не поехал, жил в Москве наособицу, носил могучую бороду, и если по молодости ругал государя Петра Алексеевича и новые нравы, то ныне лишь сердито сопел и молчал. В юности они знакомы были с Брюсом, однако Тюфякин не признал его и вначале велел в дом не впускать, мол, бритых здесь не принимают. Пришлось назваться полным именем и спутника своего назвать, о котором Василий Романович наслышан был. И все одно, встретил гостей настороженно, не в палатах, а в сенях, и даже на лавку сесть не предложил. Неведомо, как уж там нагадал Тренка тут невесту искать, а всякая надежда в тот час и угасла от такого приема.
— По какому делу? — спросил хмуро Тюфякин, однако же принарядившись в дорогой боярский кафтан.
Сразу же завести речь о сватовстве у графа язык не повернулся но здесь капитан вдруг воспрял, поклонился в пояс, как подобает, шапкой по полу махнул.
— Изволь выслушать нас, князь Василий. С добром пришли к тебе и делом важным. Есть у тебя красный товар, а у нас — купец-молодец…
— За срамного троеперстника не отдам! — и речи закончить не позволил Тюфякин. — Ступайте себе с миром.
— Наш жених древлему благочестию привержен, — нашелся Ивашка, впервые ощутив сватовской задор. — И крепко стоит на том, ибо живет в далекой индигирской землице, на Индигирке-реке.
Василий Романович вдруг пал на лавку, словно подрубленный.
— В руку! Ей-бо!.. А как ему имя?
— Оскол он именем, из рода ветхих князей Распут. Князь согнулся так, что бородой пола достал, а сам живот поджал, словно внезапная хворь его скрутила.
— Спаси и помилуй, Господи, Исусе Христе… Знак твой!
И вроде бы сам блаженный сделался, ибо застыл в оцепенении и только глазами туда-сюда водит.
Поднялся он с трудом, не взглянув на гостей, убрел куда-то в глубь хором своих и там канул, считай, на час. Брюс с Головиным все это время так и стояли в сенях, с ноги на ногу переминаясь, словно кони притомленные: по прежним обычаям в чужом доме без позволения не садятся и без него же не уходят восвояси. Наконец является Василий Романович — какой-то благостный, просветленный, ладаном и лампадным маслом от него пахнет, в руках же крест держит серебряного литья.
— Клянитесь, — говорит, — и крест целуйте в подтверждение слов своих.
Генерал-фельдцейхмейстер с капитаном ко кресту приложились.
— Истинно глаголем!
Лишь тогда Тюфякин их в палаты свои ввел, на лавку под стеной посадил.
— На прощеное воскресенье мне сон был, — с неким душевным трепетом признался он. — В Москве потоп вселенский, грязные волны у красного крыльца плещутся, и все на погибель обречены, стонут и плачут — и кто царю-антихристу служит, и кто отверг его посулы, в бесчестии прозябает, но древлее благочестие блюдет. Я на колена пал, взмолился, а вода сквозь двери льет, сор всяческий вносит и меня подмывает. Минута до смерти осталась, не более, и тут гляжу, красная ладья к моему крыльцу чалится, а в ней — Матушка-Богородица. И меня эдак рукою манит!.. Голос же слышу ласковый, любовный: «Род твой спасется, коли посадишь дочь свою, разлюбезную и кроткую девицу Варва-рушку, владыо сию и в земли дальние и холодные отошлешь, кои прозываются — Беловодье. А ждет ее там князь рода благородного и древлего благочестия держится истово». Тут я и пробудился, весь в поту, а надо мною Варварушка склонилась и вопрошает: «Отчего, тятенька, ты кричал? Не бо-лесть ли пристала?» Я же ей и слова молвить боюсь, так жаль ее стало. Шесть дней ходил сам не свой и токмо о сне том думал, и на седьмой не сдержался, поведал Варваре, отчего нет мне покою. Она же рассудила, дескать, след вести ждать. Коли Пресвятая Богородица подаст знак, знать сон сей в руку, а нет, так пустой. Тут и вы являетесь, сваты, и называете сего князя благородного…
Не только Ивашка, но и граф слушал его в некой ошеломлении — вот как нагадал Тренка, где невесту взять! Ужели и впрямь у него такая сила магнетическая, что за полтысячи верст сон на Тюфякина вещий наслал? Ужель в самом деле сей югагир мыслью своей способен в чужие сны проникать и склонять к действию, ему потребному?..
Подумать, и то жутко становится…