“Поосторожней! Папаша у тебя дотошный… Во все вникает…” — ворчал прораб, передавая Светлане облатку с таблетками и такой изящный, почти как игрушечный, браунинг. Случайно выяснилось, что мастер еще и надежный доставала. Позвонишь ему — и максимум через час получаешь то, что нужно. Заначку-то делать опасно — обыск возможен в любую минуту. И если отец обнаружит препарат, то точно совсем изолирует. По-настоящему. Безжалостно…
Слеза набухает в глазу, но Светлана промокает ее бумажным носовым платком и велит себе не каркать. Пока-то не настоящее заточение… Отец вон сам прислал Катерину. Неужели специально выписал из ее Испании? Заботится… Знает, как она может успокоить человека. Жаль, я неприбранная была. Вот если б после Ады… Просила же эту молчунью раньше приехать!
Но и так было здорово! Как это у Катерины выходит? Вроде просто чаю попили, поболтали ни о чем… А чернота одиночества разбавлена.
И чтобы она опять не сгустилась, сейчас самое время подбодриться.
Светлана подпарывает толстый наматрасник, достает из угла пару колес и натыкается на маленький плоский браунинг… О, пригодится… Явится кто — скажу, что у меня бесшумный…
Она всухую проглатывает голубые овальные таблетки и идет к окну в спальне, за которым в это графическое время суток можно разглядеть каждую сталинскую высотку, каждый новосляпанный небоскреб. Черно-белая панорама Москвы… Но сейчас чисто вымытое стекло как будто покрыто амальгамой. Зеркало, в котором видит она только себя, только свою жизнь. То же самое — если уткнуться в книжку или в телик.
До ее шестого класса отец был плотно занят своей карьерой и не вникал в детские проблемы. Уходил на работу — она еще спала, а когда приходил — откуда ей знать, но точно после десяти вчера: именно в это время ей полагалось если не спать, — то не разрешалось выходить из своей комнаты в дальнем конце огромной квартиры в Брюсовом переулке. Они переехали в нее из третьего по населению города России, когда отец за один год прыгнул вверх на несколько карьерных ступеней. Кто-то там умер или погиб, или убили его… Светлана подслушала телефонный разговор мамы с бабулей, но поскольку ей внятна была лишь материнская линия защиты, то она не четко поняла, за что бабушка с другого конца провода нападала на отца. “Ему завидуют, поэтому и наговаривают. Виктор никого не может лишить жизни! Никого, ни за что!” — убеждала мама не только бабушку, но и себя.
Для того, чтобы самой верить мужу, верить в мужа, мама вообще перестала с кем-нибудь общаться и почти никуда не выходила, совсем как знатная китаянка. Тех слуги выносили в паланкине, а она… Когда она должна была сопровождать отца на какой-нибудь правительственный прием, то пару шагов делала от порога до “мерседеса” — шофер придерживал сперва подъездную дверь, потом распахивал заднюю дверцу машины, а мама ныряла в ее нутро. Вот и вся “прогулка”. Обычно же мать отдавала распоряжения прислуге и вызывала на дом весь штат, обсуживающий ее красоту: густые волосы до лопаток — натуральная блондинка без искры седины, эталонные пропорции виолончельного тела, упругая гладкая кожа, которую удавалось погладить в разных местах, прежде чем мать отмахивалась от Светланы, как от прилипчивой мухи, и снова уходила в себя… И вся эта роскошь досталась только ей, дочери не обломилось даже малюсенькой частицы. Ничем не поделилась мамаша.
Светлана ежилась, когда мать, не повышая голоса, меланхолично, но бесповоротно выгоняла очередную парикмахершу или портниху. Внутри холодело от этого равнодушного спокойствия. И в знак протеста она наказывала своих кукол за то, что те сердились друг на друга. В общем, до шестого класса она была обычной доброй девочкой… Замкнутой, но не настолько, чтобы стать парией в классе. До тех пор, пока отец не заметил, что дочь — вылитый он в женском варианте: широкоскулое лицом с низкими, почти сросшимися бровями (Ада упаривается, выпалывая эти заросли), плоский ширококостный круп, коротковатые ноги… “Бедная”, — пробормотал он тогда вслух и принялся выковывать из дочери бойца. Чтобы ему угодить, Светлана как бы раздвоилась: наедине с собой, то есть засыпая ночью и просыпаясь утром, — была прежней задумчивой девочкой, а в остальное время суток, окруженная учителями, тренерами, одноклассниками, научилась требовать, приказывать, угрожать. Раз надо…
Когда не хватала куража, потихоньку от домашних принимала таблетки, которые можно было без проблем купить в ее элитной школе. Прочувствовала, как всего одна белая, голубая или розоватая шайбочка меняет цвет жизни. Из черно-белой тесноты попадаешь в яркий многообещающий простор. Тратила свои деньги и осторожно подворовывала из ридикюля, в котором всегда была крупная сумма на хозяйство и на материнскую красоту.
Мысли не было ослушаться отца и не ломать свой характер, тем более что его-то самого именно такие манеры вознесли на самые верхи. И еще, конечно, круглосуточная включенность в работу.
Как-то в воскресенье к нему домой зашел Олег, чтобы подписать суперсрочные бумаги.
Почему Светлана предложила одному из министерских клерков подождать отца, кофе сама сварила первый раз в жизни… Риторический вопрос… “Пала жертвой мужского обаяния…” — что-то в этом роде.
Тогда, пять лет назад, взбунтовалась в первый раз. Попросила отца сесть на диван и прямо перед ним выпотрошила себе в ладонь две упаковки снотворного, добытого криминальным способом — стащила у маминой врачихи чистые рецептурные бланки и скопировала подпись. Придумала этот финт, чтобы не засветить источники регулярной добычи амфетаминов, которыми в период слепой влюбленности почти и не пользовалась. Понимала, что когда отец спросит, откуда взяла, она расколется.
“Не разрешишь замуж за Олега выйти — проглочу прямо сейчас!” — сказала тихо, глядя ему прямо в глаза.
Поверил.
Убедила себя, что станет “последней и решительной” в Олеговом донжуанском списке. Не столько на его обещания клюнула, сколько понадеялась на свою страсть — на двоих хватит с лихвой. А если совсем уж честно, — и на то, что он от отца зависит. Знает, с кем имеет дело…
С первой же постели замечтала о ребенке, о сыне. Как о надежном способе привязать к себе Олега и отца задобрить — тот явно мечтал о наследнике. Никак не получалось. Принимала меры. Ровесники учились, а она лечилась. Выдержала. Нюхать перестала, таблетки — только те, что врач прописал. На воды во Францию ездила. Папаша и там не оставил своими заботами — прислал своего тамошнего партнера для инспекции. Симпатичный такой большеносый джентльменчик без мизинца на левой руке. Из Парижа примчался на целые сутки. Так старался, так ухаживал целый день, что она решилась… Отдалась как донору. Хоть обследование показало, что у Олега по этой части все в порядке, но не получалось… Может, у них с мужем несовместимость. Попытка не пытка. Да и в тот день как раз пришел имейл от подруги, где среди прочего сообщалось: “А у твоего законного, говорят, романчик на стороне…” От сплетни тогда отмахнулась — не в первый и не в последний раз клевещут, но все равно мерзопакостно. Забылось на ночь с девятипалым.
Благодаря терпению и семью не порушила, и в конце концов отменила смертный приговор своим будущим детям. Родила Никиту. Но тут сразу началось…
Оказалось, что не так умен ее неверный, как хотелось бы. Хотя ловок… Пришлось попотеть, чтобы точно знать. Ада помогла. Невольно, конечно.
Обычно Светлана вызывала обслугу, когда мужа нет дома — жаль было каждого часа, когда они вдвоем… Тем более что их, этих кусочков интима, перепадало все меньше… Много трудится, старается! Но и отца вон тоже дома все детство не было, так что это не казалось уликой. Не видела в этом никакого криминала, пока парикмахерша не напоролась на Олега, выходящего из дома. Как-то удивленно Ада с ним поздоровалась… “Вы что, знакомы?” — вырвалось тогда у Светланы. Ну, от этой молчуньи ничего добиться не удалось, Олег тоже отпирался. Мол, он же воспитанный человек — автоматически с каждым здоровается, кого встречает в своем доме.
Не хотелось подключать отца, тем самым подтверждая его правоту, но без его помощи как обойтись?..
Молоко даже пропало в тот день, когда узнала, что у ее сыночка, у ее Никиты есть сводная сестра-ровесница… Олег подтвердил свою отцеспособность в другом месте. Если б не таблетки, Светлана кого-нибудь убила бы — себя, Олега или Веронику эту… Говорят, что мужчинам всегда нравятся женщины одного типа, но разлучница же совсем на меня не похожа… Полная противоположность! Значит… Сил нет додумывать, что это значит…
Господи, зачем я папу не послушалась, почему не услышала “он по расчету на тебе женится”? Отец все знал, все предвидел… Даже то, что мне понадобится укрытие? Что ни дача на Новой Риге, ни городские апартаменты на Сивцевом Вражке не сгодятся? Сыщиков, конечно, туда не пустили, но охрана доложила, что следят…
Господи, зачем я папу не послушалась, почему не услышала “он по расчету на тебе женится”? Отец все знал, все предвидел… Даже то, что мне понадобится укрытие? Что ни дача на Новой Риге, ни городские апартаменты на Сивцевом Вражке не сгодятся? Сыщиков, конечно, туда не пустили, но охрана доложила, что следят…
А ведь отец говорил, что покупает эту квартиру просто так, на всякий случай. Точно ведь не для сдачи внаём. Но и жить тут вроде было некому — у всех родственников есть, где зад приземлить.
Секретный бункер…
Все уже оборудовано, мебель новая, холодильник набит…
А прораб, кто все это ему делал, не настучит в органы?
Вряд ли осмелится, у отца не побалуешь. Стоило одному строптивому исчезнуть, как остальные поняли, что лучше не испытывать судьбу.
“Никому не звони, ни с кем посторонним не общайся!”
Перестраховывается папочка. Ликвидаторы меня не видели, не со мной договаривались… Олег меня тоже не выдаст, да он и не может — из кипрской ссылки ему не дотянуться.
Как тут все-таки одиноко…
Если б молоко не пропало, то Никиту с нянькой мне бы оставили… А так…
Да не могу я больше тут одна куковать! Катерина, Ада приедет… И все? А что дальше?
Пусть Ада подольше побудет… Часа четыре, пять… Это спасение, а не преступление. Папочка и не узнает, что я его ослушалась. А она сделает все, что умеет. Потом, может, удастся уснуть…
Звонят… Уже Ада? На полчаса раньше… Неужели изменила своей утомительной точности?
Или Катерина вернулась?
Светлана жмет на кнопку, отпирающую дверь подъезда, распахивает дверь в квартиру и прячется за ней. Пистолет в руке добавляет страху. Слышно, как бьется сердце, как гудит лифт… кабина останавливается на ее этаже, но никаких шагов не доносится…
Смотрит в щель между стеной и дверью и видит, как невысокий человек в капюшоне перешагивает ее порог… Она выскакивает из укрытия и направляет на него свой браунинг. От испуга не может раздвинуть губы, чтобы вытолкнуть застрявшее в голове: “Убью! Я его убью! У меня бесшумный!” — старается выкрикнуть она, но вместо звуков вылетает какой-то сип и — тоже бесшумно — пули, одна за другой… Потом ее валят на пол, потом…
Не смогла отсрочить свою смерть…
23. Анжела
Повезло со стилисткой, понимает Анжела, когда после ухода Ады офигевает от себя в зеркале. Кожа на вид — ну чистый шелк, так и тянет провести пальцами по своей щеке, погладить… Нельзя: румянец сотрешь, а он — не отличишь от естественного… Волосы уложены как надо. Если дождь-ветер не пустит насмарку Адины праведные труды, то весь вечер можно не заморачиваться заботой о внешнем виде. Это выгодно: в свободную голову залетают нетривиальные мысли, без которых светские обзоры пресноваты и тягомотны.
А девица что надо — язык не распускает, незаметна, рука легкая и точная… Поберегу ее… Никино наследство…
— Эх, Ника, Ника… — вырывается у Анжелы.
И боль, и стыд. За то, что не защитила, за то, что не каждую минуту пресловутый пепел Клааса стучит в сердце, за то, что непонятно — кому и как мстить… Подозревать каждого… Противно!
И тут боль словно отпускает… Легче становится. А почему — думать не хочется.
И за эпизод с Глебом нисколько не стыдно. Жертвовать собой оказалось даже приятно. Блядки со следователем, может статься, — единственный шанс как-то контролировать процесс, не дать Бизяеву похерить Никино дело.
Лучше в пучину, чем в кручину. Действовать надо!
Как?
Что делать?
Увы, никаких новых идей не возникает, и тогда совесть подсказывает: Лиля! Как там она? Позвонить бы… Но взгляд падает на часы, и Анжела понимает, что давно уже пора в путь-дорогу.
Нет ничего хуже, чем светское мероприятие в рублевской деревне! Если без задержек ехать, то минут за сорок можно домчаться, но всегда поджидают какие-нибудь обломы. Как-то в пробку угодила даже поздней ночью, когда оттуда домой возвращалась. Так сейчас-то я загодя еду! Куча времени до шести. Правда, сегодня мне нельзя опоздать: организаторы премьеры обещали проход по ковровой дорожке с объявлением моего имени. Приятный пустячок. Хоть и маленький, но все же шажок в карьере. Репортаж по всем каналам промелькнет…
В далеко не самом худшем настроении Анжела выруливает на Садовую-Кудринскую. И на внутреннем, и на внешнем кольце плотненько забито, но машины кое-как все же движутся. Всего-то надо до Маяковки и там развернуться! — подбадривает она себя, с трудом пробираясь в средний ряд. Есть соблазн перестроиться в крайний левый, в котором чуть попросторнее, но тогда не успеешь вывернуться — и увлекут в тоннель под Тверской, откуда с полчаса протелепаешь до следующего разворота. И это обычное Садовое кольцо, не перекрытое для начальства, а что ожидает на Кутузовском, на Рублевском?..
Не каркай! Вдруг пронесет! Не в пять же часов начальство заканчивает рабочий день! Главные мигалки едут гораздо позже, так что не боись, проскочим! — убеждает Анжела свою нервную дрожь.
Надо переключиться. Вот говорят про меня: стерва, стерва! Но разве настоящие суки так горюют, как я?! Да им все по фигу, кроме своей выгоды. А я вон даже со следователем… ради подруги! Не то чтобы специально — просто под рукой оказался в тот момент, когда на душе совсем дерьмово было. Не гигант, конечно, но разок-другой встретиться — очень даже ничего. Если он не постесняется… Что-то в нем непонятное… Неоткровенный. Может, робеет? Но мышцы у него накачанные — любо-дорого, когда напрягаются… Коснешься — и сразу кайф… такая сила от них прет. Не грубый, а если еще не дурак, если навязываться не будет, то можем и друзьями стать… Пригодится…
Приятность подхлестывается небыстрым, но постоянным движением по широкому Кутузовскому проспекту, ухоженному на государственном уровне. На асфальт можно не смотреть — никакой опасности для подвески: трещинки тут же латают, а ям и рытвин вообще никогда нет, не то что на Ярославке, Варшавке или Рязанке, куда начальство носа не показывает. Ехать — в удовольствие, и, проезжая Никин дом, Анжела даже забывает взглянуть на него. И уж тем более не вспоминает она о своем Тапире.
Он тут абсолютно не при чем. Он — в Париже, а сейчас вообще на другом континенте, она — здесь. И пока они не вместе, нечего и в мыслях объединяться. Именно раздельность очистительна. Никогда даже наедине с собой не сравнивать своих мужчин, и уж тем более не рассказывать о них никому и ни за что — вот обет, который она свято блюдет. А всякие там измены, предательства, ревность — это так старомодно, так неудобно, что и в голову брать не стоит… Уменье — половина спасенья.
Но очень скоро поступательное движение ласкающих мыслей стопорится. Кутузовка встала. Пробка начинается возле Триумфальной арки и явно не рассасывается до поворота на Рублевку. Анжела пытается сориентироваться во времени: успеваю — не успеваю? Подкручивает приемник, чтобы поймать дорожное радио, но нужной информацией оно не снабжает. Бородатые шуточки ведущего только бесят, и она предпочитает не разбавлять назойливой бодростью свое одиночество.
Сколько ни дрыгайся, предсказать, что там, впереди, невозможно. Чтобы не раскручивать маховик нервотрепки, Анжела использует свою обычную палочку-выручалочку: выловить из прошлого приятное событие и посмаковать его. Разумнее, конечно, было бы подумать о предстоящем, спланировать, что надо сделать в ближайшее время, но… Подсознание не проведешь: оно-то знает, что в будущем всегда выскакивает что-то неожиданное, частенько мерзость какая-нибудь тебя поджидает, поэтому кардинально не расслабишься.
Зато в прошлом — никаких сюрпризов. Стопроцентная надежность. Воспоминания — это сны наяву. Да еще память всегда отлично, без специальных усилий выбирает позитивный ракурс. Настоящие же сны у Анжелы никогда не бывают радужными.
Ближайшее прошлое — убийство Ники, но стоит копнуть на пару лет поглубже — и вот он, отличный момент.
Легкий бриз в открытом море возле Лазурного берега, ярко-красный шар солнца превращается сперва в четырехугольную кастрюльку под покатой крышкой, потом в плоскую беретку и, наконец, словно побагровев от натуги, совсем исчезает на горизонте. В наступившем полумраке море сливается с небом и впереди — идеальная бескрайность. Тапир без понуканий спускается в каюту за диоровской шалью и укутывает в мягкое и теплое, заметно для присутствующих запустив указательный палец в декольте и пощекотав нежную кожу груди. Моя, мол, девушка…