Но вернемся к списку… Я хочу подчеркнуть, что включил в него как плохие, так и хорошие книги. При всем моем уважении к некоторым авторам, должен признаться, что не могу сказать, какие из них были хорошими или плохими для меня. Если же говорить о книгах, то я бы предложил такой критерий для определения хороших и плохих: те, что живы, и те, что мертвы. Отдельные книги не только дарят ощущение жизни и поддерживают жизнь, но — подобно очень редким людям — прибавляют жизнь. Некоторые давно умершие авторы менее мертвы, чем живущие, или, если выразиться иначе, являются «самыми живыми из покойников». Не имеет большого значения, когда и кем были написаны эти книги. Они будут раздувать пламя жизни до тех пор, пока существуют книги. На мой взгляд, не стоит спорить, какие именно книги принадлежат к этой категории: выдвигать доводы за или против — занятие пустое, поскольку каждый человек в этом деле лучший судья. И он всегда будет прав — для себя самого. Нам не нужно приходить к согласию относительно источника вдохновения писателя или степени его жизненности: главное — это знать и понимать, что он обрел вдохновение и остается в высшей степени живым.
Несмотря на все вышесказанное, я уверен, что начнутся бесконечные рассуждения о том, какие авторы и какие книги больше всего на меня повлияли. Я не надеюсь остановить эти спекуляции. Как любой человек толкует авторское произведение со своей ограниченной точки зрения, так и читатели этой книги, изучая мой список, придут к собственному выводу об испытанных мной «истинных» влияниях. Эта тема полна тайн, которые я раскрывать не буду. Однако я знаю, что список этот доставит необыкновенное удовольствие некоторым из моих читателей — особенно, полагаю, читателям грядущего века. Хотя все прочитанные книги вспомнить невозможно, я имею все основания утверждать, что смог включить в список хотя бы половину. Повторяю еще раз — я отнюдь не считаю себя великим читателем. Те немногие из моих знакомых, кто читает много и кого я подробно выспрашивал о масштабах их чтения, изумили меня своими ответами. От двадцати до тридцати тысяч книг — вот средний показатель для культурного человека в наше время. Что касается меня, я сомневаюсь, что прочел больше пяти тысяч, хотя ошибиться здесь несложно.
Когда я смотрю на свой постоянно растущий список, то прихожу в ужас при мысли, как много времени было очевидным образом потеряно зря за чтением большей части из этих книг. Часто говорят, что писатель «каждое зернышко в дом несет». Эту пословицу, подобно всем остальным, следует воспринимать с долей юмора. Для стимула писателю нужно совсем немного. Быть писателем означает прежде всего развивать свое воображение — этим писатель и отличается от других людей. Жизнь сама предоставляет обильный материал. Сверхобильный материал. Чем больше пишешь, тем меньшим стимулом становятся книги. Читаешь для подтверждения собственных мыслей — и радуешься, что они выражены иными, самыми разнообразными способами.
В юности стремление — к непосредственному опыту и одновременно к книгам — контролю не поддается. Когда возникает неуемная жажда, а не просто стремление, это должно иметь под собой жизненно важную причину. Невозможно отрицать, что наш нынешний образ жизни не способен дать настоящую пищу. Будь иначе, мы бы меньше читали, меньше работали, меньше боролись — я в этом уверен. Мы не нуждались бы в подменах, не принимали бы чуждые нам условия существования. Это относится ко всем областям: питание, секс, путешествия, религия, приключения. Мы плохо стартуем. Движемся по широкой автостраде, но одной ногой стоим в могиле. У нас нет определенных целей и намерений — и нет свободы, чтобы жить без целей и намерений. Большинство из нас идет, словно во сне, и мы умираем, так и не открыв глаз.
Если бы люди получали подлинное наслаждение от прочитанного, разговор такого рода не имел бы оправданий. Но они читают, как живут — бесцельно, случайно, вяло и трусливо. Если они уже спят, то погружаются в еще более глубокий сон — что бы ни читали. Если они находятся в состоянии летаргии, то их летаргия усугубляется. Если они бездельники, то становятся еще худшими бездельниками. И так далее. Только человек, который полностью очнулся от сна, способен наслаждаться книгой и извлекать из нее то, что жизненно важно. Подобный человек наслаждается всем пережитым и не делает различия — или я ужасно ошибаюсь — между пережитым благодаря чтению и разнообразными переживаниями повседневной жизни. Извлекает максимально возможную пользу лишь человек, который истинно наслаждается тем, что он читает и делает или даже тем, что он говорит, или просто тем, о чем он мечтает и что воображает. А человек, который старается извлечь пользу из того или иного предмета, обманывает себя. Именно потому, что я в этом абсолютно убежден, мне глубоко отвратительны списки книг, предназначенные для тех, кто только входит в жизнь. Преимущества такого самообразования, на мой взгляд, еще более сомнительны, нежели преимущества, которые можно получить благодаря обычным методам обучения. В большинстве своем книги из этого списка могут быть поняты и должным образом оценены лишь после того, как человек научился жить и размышлять. Раньше или позже все это снаряжение и все это хозяйство придется выбросить.
А теперь предлагаю вам мои имена. Имена тех людей, чье влияние я сознаю — и много раз говорил об этом в своих книгах[81]. Для начала позвольте мне сказать, что на меня повлияло все, что вошло в сферу пережитого мной. Пусть знают те, кого я не упомянул, что они также входят в список. Что касается мертвых, то они, несомненно, заранее знали, что поставят на меня свою печать. Я упоминаю их лишь для полноты картины.
В первом ряду стоят детские книги, в которых речь идет о легендах, мифах, воображаемых историях: все они насыщены тайнами, героизмом, супернатурализмом, чудесным и невозможным, преступлениями и ужасами всякого рода и всех степеней, жестокостью, справедливостью и несправедливостью, магией и пророчествами, извращениями, невежеством, отчаянием, сомнениями и смертью. Эти книги затронули все мое существо: они сформировали мой характер, мои взгляды на жизнь, мое отношение к женщинам, к обществу, законам, морали, правительству. Они определили ритм моей жизни. Начиная с подросткового возраста и далее прочитанные мною книги — особенно те, которыми я восхищался или был покорен, — действовали на меня выборочно. Это означает, что одни воздействовали на мужчину, другие — на писателя, третьи — на обнаженную душу. Возможно, это происходило потому, что моя личность уже тогда стала фрагментарной. Но, возможно, и потому, что взрослое чтение по сути своей уже не способно воздействовать на человека в целом, на все его существо. Разумеется, бывают исключения, однако очень редко. Как бы то ни было, вся сфера детского чтения находится под знаком анонимности — любопытные могут найти эти заглавия в Приложении. Я читал то, что читали другие дети. Я не был вундеркиндом, и каких-то особых запросов у меня не было. Брал то, что мне давали, и проглатывал. Читатель, который следовал за мной до этого момента, знает круг моего тогдашнего чтения. Я уже называл прочитанные в отроческие годы книги и приводил имена: Хенти в первую очередь, затем Дюма, Райдер Хаггард, Сенкевич и другие — в большинстве своем хорошо известные. Ничего необычного в этот период не было — если не считать того, что я читал слишком много.
Влияния особого рода возникли накануне моего превращения в мужчину — иными словами, когда я впервые стал мечтать, что когда-нибудь тоже смогу стать «писателем». Названные ниже имена принадлежат тем авторам, которые повлияли на меня как на мужчину, так и на писателя, причем обе эти ипостаси с ходом времени разделить было все труднее. С момента превращения в мужчину вся моя деятельность определялась и вдохновлялась тем фактом, что я смотрел на себя как на писателя — сначала потенциального, затем эмбрионального и, наконец, состоявшегося. И вот как выглядит, если память меня не подводит, мое генеалогическое древо: Боккаччо, Петроний, Рабле, Уитмен, Эмерсон, Торо, Метерлинк, Ромен Роллан, Плотин, Гераклит, Ницше, Достоевский (и другие русские писатели девятнадцатого века), античные греческие драматурги, елизаветинские драматурги (за исключением Шекспира), Теодор Драйзер, Кнут Гамсун, Д. Г. Лоуренс, Джеймс Джойс, Томас Манн, Эли Фор, Освальд Шпенглер, Марсель Пруст, Ван Гог, дадаисты и сюрреалисты, Бальзак, Льюис Кэрролл, Нижинский, Рембо, Блез Сандрар, Жан Жионо, Селин, все, что я читал о дзен-буддизме, все, что я читал о Китае, Индии, Тибете, Аравии, Африке и, конечно же, Библия, т. е. написавшие ее люди и особенно те, кто создал текст о патриархе Иакове, ибо меня увлекло не столько библейское «послание», сколько потряс библейский язык, который я постиг в первую очередь и от которого никогда не смогу освободиться.
Влияния особого рода возникли накануне моего превращения в мужчину — иными словами, когда я впервые стал мечтать, что когда-нибудь тоже смогу стать «писателем». Названные ниже имена принадлежат тем авторам, которые повлияли на меня как на мужчину, так и на писателя, причем обе эти ипостаси с ходом времени разделить было все труднее. С момента превращения в мужчину вся моя деятельность определялась и вдохновлялась тем фактом, что я смотрел на себя как на писателя — сначала потенциального, затем эмбрионального и, наконец, состоявшегося. И вот как выглядит, если память меня не подводит, мое генеалогическое древо: Боккаччо, Петроний, Рабле, Уитмен, Эмерсон, Торо, Метерлинк, Ромен Роллан, Плотин, Гераклит, Ницше, Достоевский (и другие русские писатели девятнадцатого века), античные греческие драматурги, елизаветинские драматурги (за исключением Шекспира), Теодор Драйзер, Кнут Гамсун, Д. Г. Лоуренс, Джеймс Джойс, Томас Манн, Эли Фор, Освальд Шпенглер, Марсель Пруст, Ван Гог, дадаисты и сюрреалисты, Бальзак, Льюис Кэрролл, Нижинский, Рембо, Блез Сандрар, Жан Жионо, Селин, все, что я читал о дзен-буддизме, все, что я читал о Китае, Индии, Тибете, Аравии, Африке и, конечно же, Библия, т. е. написавшие ее люди и особенно те, кто создал текст о патриархе Иакове, ибо меня увлекло не столько библейское «послание», сколько потряс библейский язык, который я постиг в первую очередь и от которого никогда не смогу освободиться.
Какие темы заставляли меня искать любимых авторов, испытать их влияние, сформировать собственный стиль, характер, подход к жизни? Несомненно, вот эти: любовь к самой жизни, поиски истины, мудрость и понимание, тайна, сила языка, древность и величие человека, вечность, цель существования, единство всего сущего, самоосвобождение, человеческое братство, смысл любви, отношение секса к любви, наслаждение сексом, юмор, странное и эксцентричное во всех сферах жизни, путешествия, приключения, открытия, пророчества, магия (белая и черная), искусство, игры, исповеди, откровения, мистицизм и особенно сами мистики, разнообразие религий и культов, чудесное во всех областях и во всех видах, ибо «есть только чудесное и ничего, кроме чудесного».
Упустил ли я что-нибудь? Дополните сами! Я интересовался и до сих пор интересуюсь всем. Даже политикой — если смотреть на нее «с птичьего полета». Но главнейшая для меня тема — это борьба человеческого существа за свою независимость, что означает борьбу за освобождение из тюрьмы, построенной им самим. Возможно, именно поэтому мне так и не удалось стать настоящим «писателем». Возможно, именно поэтому в своих книгах я уделил столько места очевидному жизненному опыту. Возможно также, хотя критики слишком часто не способны это понять, именно поэтому меня так мощно влекут к себе мудрецы — люди, прожившие жизнь во всей полноте и дарующие жизнь: художники, религиозные лидеры, исследователи, первопроходцы и иконоборцы всех видов. И, возможно, именно поэтому — почему бы мне в этом не признаться? — я так мало уважаю литературу, так слабо почитаю признанных авторов, так низко оцениваю мимолетных революционеров. Для меня истинными и единственными революционерами являются те, кто вдохновляет и побуждает к действию, — такие фигуры, как Иисус, Лао-Цзы, Гаутама Будда, Эхнатон, Рамакришна, Кришнамурти. Мерилом мне служит жизнь: какую позицию люди занимают по отношению к жизни. А не их успехи в том или ином предприятии — ниспровержении правительства, религиозного культа, морального кодекса, системы образования, экономической тирании. Гораздо важнее другое: удалось ли им изменить жизнь? Ибо людей, о которых я думаю, отличает от других то, что они не пытались подчинить всех своей власти — напротив, они стремились уничтожить власть. Намерением их и целью было сделать жизнь открытой, пробудить в человеке жажду жизни, восславить жизнь — и поверять все проблемы жизнью. Они внушали человеку, что свобода заключена в нем самом, что ему следует не тревожиться о судьбе мира (ибо это не его проблема), а решать собственную проблему, а это проблема освобождения и ничего больше.
И в заключение о «живых книгах»… Несколько раз я повторял, что есть мужчины и женщины, повлиявшие в разное время на мое воспритятие жизни, — именно их я считаю «живыми книгами». Я уже объяснял, почему дал им такое наименование. Сейчас я постараюсь выразиться точнее. Эти люди всегда рядом со мной, как хорошие книги, и я могу открыть их по своему желанию — как книгу. Когда я вглядываюсь, если можно так сказать, в страницу их существования, они разговаривают со мной так же красноречиво, как это было во времена моих встреч с ними во плоти. Книги, которые они мне оставили, это их жизни, их мысли, их поступки. Именно единство мысли, существования и действия сделало каждую из этих жизней столь необычной и ценной для меня. Вот их имена, и я уверен, что ни одного не забыл: Бенджамен Фей Миллс, Эмма Голдман{50}, У. Э. Бёркхардт Дюбуа, Хьюберт Харрисон, Элизабет Гэрли Флинн, Джим Ларкин, Джон Каупер Поуис, Лу Джекобе, Блез Сандрар. Компания действительно необычная. Все, кроме одного, являются или являлись людьми известными. Разумеется, есть и другие — те, кто, сам того не ведая, сыграл значительную роль в моей жизни, кто помог мне открыть книгу жизни. Однако только названные мной имена принадлежат людям, которых я буду безмерно почитать всегда, ибо нахожусь перед ними в вечном долгу.
VII Живые книги
ЛУ ДЖЕКОБСА — ЭТОГО ЕДИНСТВЕННОГО НЕИЗВЕСТНОГО человека — я могу вспомнить мгновенно, едва лишь произнесу название «Асмодей»{51} или «Хромой бес». Странно, что магическим оселком послужила книга, которую я так и не прочел. Книга всегда была на полке, в отведенной для нее норе. Несколько раз я снимал ее с полки, изучал одну-две страницы и ставил назад. Вот уже сорок лет на задворках моей памяти хранится этот непрочитанный «Асмодей». Рядом, на той же полке, стоял «Жиль Блаз», которого я также не прочел.
Почему я чувствую себя обязанным рассказать об этом неизвестном человеке? Потому что, помимо многих других вещей, он научил меня смеяться над горестями. Когда я с ним познакомился, я переживал период ужасающих мучений. Все было черным, черным, черным. Никакого выхода. Никакой надежды на выход. Я пребывал в такой тюрьме, какая и не снилась осужденному на пожизненное заключение[82]. Жил я тогда вместе со своей первой любовницей в четырехэтажном доме, где мы делили квартиру с юношей, умиравшим от туберкулеза, и водителем троллейбуса, который был звездой нашего дома, ибо за ним неусыпно наблюдала людоедка-хозяйка. Денег не было, работы не было, я сам не мог понять, чем хочу или могу заняться, и при этом был убежден в своей бездарности — двенадцати накарябанных карандашом строк было достаточно, чтобы утвердиться в этом мнении. Пытаясь спасти жизнь молодому человеку — сыну моей любовницы, прячась от друзей и родных, терзаясь угрызениями совести из-за того, что оставил девушку, которую любил (первая моя любовь!), раб секса и флюгер, изменяющий направление при легком дуновении ветерка, я был одинок — бесконечно одинок. Вот в такой-то момент мне встретился на нижнем этаже этот человек — Лу Джекобе, который стал моим Вожатым, моим Утешителем, моим Ясным Зеленым Ветром. В любой час суток и каким бы ни был повод — пусть даже сама Смерть постучалась бы в дверь — Лу Джекобс не терял способности смеяться и заставлял меня смеяться вместе с ним. «Над всеми бедами своими смейся!»
Если память мне не изменяет, тогда я имел довольно смутное представление о Рабле. Но Лу Джекобе, не сомневаюсь, был с ним знаком очень близко. Он знал всех, кто несет радость, а также всех, кто познал горе. Проходя мимо статуи Шекспира в парке, он каждый раз снимал шляпу. «Почему бы и нет?» — как сказал бы он сам. Он мог повторять наизусть ламентации Иова, а в следующее мгновение — исцелять меня. («Что такое человек, что Ты столько ценишь его и обращаешь на него внимание Твое, посещаешь его каждое утро, каждое мгновение испытываешь его?»)
Он всегда вел себя так, будто не делает ничего — абсолютно ничего. Дверь всегда была открыта для всех и каждого. Разговор начинался сразу — с порога. Обычно он был наполовину вымотан — и вне этого состояния не мог прогрессировать или, если вам так больше нравится, деградировать. Кожа его походила на пергамент, лицо было изборождено тонкими морщинами, густые волосы — всегда маслянистые и взъерошенные — падали ему на глаза. Он казался столетним старцем, хотя я сомневаюсь, чтобы ему было тогда больше шестидесяти.
«Вкалывал» он бухгалтером, за что ему хорошо платили. Похоже, никаких амбиций у него не было. Шахматы он считал хорошим способом провести время — как, впрочем, и салочки. (Он играл в самые необычные, самые сумасбродные и эксцентричные игры, какие только можно вообразить.) Спал он мало, всегда отличался живостью и бодростью, был весел, насмешлив и ироничен: внешне всегда был готов подтрунить, а на самом деле — склонен к почтению, обожанию, преклонению.