Я мог бы выпрыгнуть, но на такой скорости я переломаюсь, как сухой прутик. Мне нужно было отвалить вместе с мальцом. Веснушка знает, что я не рискну пристрелить его, пока у него нога на педали газа.
Такси несется к одному из пирсов, выглядящему не самым прочным и ограждаемому знаком, гласящим «Вход воспрещен». Что ж это за защита? Такую меру безопасности обойдет даже дрюченый пацан на роликовой доске.
– Я готов, Макэвой! – верещит Веснушка, и по лицу я вижу, что на попятный он не пойдет.
Надо бы его пристрелить. Хуже уже не будет, даже если за рулем будет труп.
У меня нет выбора, этот пучеглазый рыжий кал-вместо-мозгов должен отправиться на тот свет сию же секунду. Вообще-то после «рыжий» следовало бы поставить запятую, а то может получиться, что у Веснушки рыжий кал, что для меня в сортире как-то совсем не в струю.
– Ты не сделаешь этого, Макэвой! – торжествующе кричит рыжий, кал-вместо-мозгов. – У тебя кишка тонка!
Задержись мы вне времени на минутку, я бы указал, что Веснушка готов убить себя, чтобы избежать смерти от моей руки, и уж наверняка есть более удачный способ разрешить наши противоречия.
Но оказаться вне времени нам не дано, так что мне придется стрелять или принять ванну.
Стреляй.
Ты уже стрелял в людей прежде. Помнишь тот раз в армии? Трудно будет уже потом.
Стреляй.
– Веснушка! – кричу я, перекрывая грохот шин, скачущих по гравию, и крови в моих собственных ушах. – Не заставляй меня делать это! Ты ирландец, мы уж наверняка можем все уладить!
Разумеется, будь у нас в запасе семьсот лет.
Слишком поздно. Мы уже на пирсе. Под нами рокочет барабанная дробь досок, моя челюсть отзывается барабанной дробью зубов, а затем наступает мгновение полета.
Веснушка бросает руль, будто у него хватит времени выскочить в воздухе или совершить иной откровенно немыслимый кульбит, если только он не получит пулю в свой сотовый, а самое пикантное на нем в тот раз, когда я проверял, у Веснушки было с Софией Доминатрикс. Он успевает высунуть ноги из двери, когда мы кончаем полет, и циклопический кулак воды захлопывает дверцу, перерубая его торс более-менее пополам.
Приводняемся мы жестко, катастрофическое торможение швыряет меня на перегородку, вышибая дух. Ветровое стекло выпячивается внутрь, а затем вылетает напрочь, впуская поток черной воды, заливающей передний отсек и труп Веснушки. Единственный пузырь воздуха остается в заднем отсеке, так что мы стремительно погружаемся.
Я потратил немало часов, вникая в ситуации, угрожающие жизни, но теперь проку от них ноль без палочки. Мне остается лишь уповать на благополучный исход.
Я пытаюсь вдохнуть, но легкие не повинуются, и я на грани безоглядной паники. Я не хочу, чтобы меня не нашли. Я не хочу навечно числиться в списке пропавших без вести, если кто-нибудь потрудится меня туда занести. Есть что-то ужасающее в мысли, что ты можешь исчезнуть в силу обстоятельств, проглоченный землей, и ко времени, когда вода отпустит твое тело, от него не останется ничего, кроме обросших тиной костей.
Машина оседает на дно реки, и от толчка мои легкие начинают работать вновь. И теперь, когда к мозгу начал понемногу поступать кислород, я начинаю систематизировать собственное положение.
Все это нелепость какая-то.
Да брось. В такси смерти на дне реки, глядя на труп, плавающий в свете дверей нараспашку. Ил клубится в оконном проеме, и пара рыб, напоминающих не что иное, как какашки с плавниками, вплывают внутрь, чтобы оглядеться.
Рука у меня замерзла. Почему у меня мерзнет рука?
Потому что она застряла в форточке для оплаты, болван, иначе бы ты уже утоп. Я как тот голландский мальчик, сунувший пальчик в дамбу, только я в прокачанном такси, а вовсе не у дамбы. И я не голландец, и мальчиком меня никто не называл уже давненько.
Исковерканный труп Веснушки всплыл так, что оказался лицом к лицу со мной по ту сторону стекла. На нем так и осталось выражение маниакального торжества, заставляющего почувствовать себя лузером, хотя труп здесь он.
В кармане Веснушки что-то светится, и я с изумлением осознаю, что мой телефон до сих пор работает и у меня входящий вызов. К счастью, карман Веснушки в пределах моей досягаемости, так что я выпускаю пистолет и вытаскиваю свою трубку «Хелло Китти»[58]. Теперь самое хитроумное: надо выдернуть руку, уповая, что давление воды захлопнет форточку, а если не захлопнет, мне придется спешно ретироваться через боковую дверцу и рвать к поверхности.
Я вытягиваю руку, пока та не готова вот-вот выскочить из отверстия, и делаю пару глубоких вдохов, стараясь наполнить легкие до предела. Телефон все еще чирикает в затопленном такси. Кто-то пылко жаждет связаться со мной.
Лады. Хватит терять время.
Я вытаскиваю руку, и вода захлопывает полуприкрытую форточку до конца, обеспечивая достаточную герметичность. Вода все равно просачивается, но в значительно замедленном темпе.
Наконец-то фортуна повернулась ко мне передом.
Еще бы. Застрял в подводном гробу. О, счастливый день! Надо скорей бежать покупать лотерейный билет.
Но я никуда не бегу. Я даже не смогу открыть дверцу, пока давление не уравняется. И даже если б я смог открыть дверцу, ринувшийся внутрь Гудзон припечатал бы меня к сиденью. Так что мне придется сидеть здесь, глубоко дыша, пока задний отсек не заполнится водой, откуда следует, что я должен открыть форточку собственноручно, что вопиюще противоречит всем моим инстинктам выживания.
Я отвечаю на звонок. Почему бы и нет?
– Угу.
– Куда ты к чертям подевался?! – вопрошает Ронел Дикон, моя подруга-«фараон», работавшая в четырехкомнатном отделении в Клойстерсе (и две из этих комнат – туалетные), но недавно переехавшая и поднявшаяся на пост лейтенанта в отделе специальных расследований полиции штата Нью-Джерси.
– Где я? Ты не поверишь, боец.
– Ты, случаем, не занимаешься избиением легавых, нарядившись в розовые стринги?
– Хотел бы, – искренне признаюсь я. – А стринги были красные, лады?
– Для тебя это скверно пахнет, Дэн. Мои собратья по большей части вне себя.
– Ага, а у меня есть правдивая версия, если тебе интересно.
– Правда мне всегда интересна, Макэвой. Я – последний поборник истины. Мы можем встретиться?
– Может, и можем. Надеюсь.
– Где ты, Дэнни, черт тебя возьми? Прием ни к черту.
Мой тарифный план – просто чудо, если продолжает показывать «палки» даже под водой.
– Я тут в несколько стесненном положении, Ронни. Встретимся в «Помпоне», в «Кухне». Помнишь, где это?
– Еще бы, мы там разбирались с парнем из «Веселой компании».
– Ага, только не из «Веселой компании». Из «Большого ремонта»[59].
– Белые парни, убогий юмор… Какая разница? Когда?
– Как только сможешь, я буду там раньше тебя.
– А если нет?
– Если нет, прочешите реку.
– Прочесать реку? Какую реку? Что происходит, Дэн?
– Сейчас объяснить не могу, Ронни, но мы друзья, правда ведь? Ты бы сказала, что мы друзья, не так ли? Встала бы и поручилась бы за меня на панихиде или вроде того?
– Ага, мы друзья, – подтверждает Ронни, но настороженным тоном, будто отговаривает парня прыгать с крыши, так что я даю отбой.
Она сказала, что мы друзья, и с меня довольно.
Вода доходит мне уже до щиколоток, хотя по ощущениям это скорее ил, чем вода. Никто никогда не нырял поблизости в Гудзон, чтобы освежиться, но выбраться я еще не могу, так что придется обождать.
Телефон напоминает мне, что у меня еще одно непросмотренное видеосообщение.
Видео Томми.
Уж лучше смотреть его, чем созерцать плавающий труп Веснушки, так что я выбираю его и нажимаю на кнопку воспроизведения, и того, что следует, вполне достаточно, чтобы перетянуть чашу весов в ситуации с Майком Мэдденом, если я только выберусь из этого подводного гроба живым. Видеоклип увлекателен почти настолько, чтобы заставить меня забыть о своей горькой участи, но тут форточка вдруг распахивается, и затхлая речная вода льется потоком. Через считаные секунды ледяная вода поднимается мне выше коленей, а вокруг ног накручивает ленты Мебиуса рыба-какашка.
Я жду, пока не приходится дышать, запрокидывая лицо кверху, потом набираю полные легкие кислорода и наваливаюсь на дверь плечом. К счастью, Веснушка не нажал на кнопку блокировки дверей, когда Ши отвалил, так что дверца распахивается без труда. Я выскальзываю в темную толщу реки, и та проглатывает меня, как пылинку, как ничто. Если Гудзон заберет меня сейчас, по мне не останется даже мелкой ряби на поверхности.
С чего вдруг такая обреченность? И почему я вообще думаю о смерти? Бывал я в тренировочных бассейнах и поглубже этого, причем в полной боевой выкладке.
Я в темной воде, но в вышине сквозь мрак пробиваются алые лучи солнца. Медленно выпуская воздух, как учили, бью ногами, стремясь к поверхности, и обнаруживаю, что рассвет в таком ракурсе представляется весьма специфично.
Учитывая, что было со мною в последние двадцать четыре часа, любой гребаный рассвет должен быть нежданным и бесценным.
Я рвусь к поверхности, чувствуя, как мышцы, которые я не использовал годами, протестуют и надрываются. Наряд мой не очень подходит для скоростного подводного плавания, но мне жутко не хочется расставаться с ботинками, оставшимися у меня от армии, и кожаной курткой, которую я купил у парня по имени Анджел – румынского наемника, работавшего на христианскую милицию в Тебнине. Когда я покупал у Анджела что-нибудь, он обещал не стрелять в меня в этот вечер. Насколько мне известно, он обещания не нарушал. К сожалению, я не смог ответить ему любезностью на любезность, потому что под конец своего второго обхода прострелил ему ногу – мой патруль наткнулся на него с двумя приятелями, когда они пытались прорваться в наш лагерь. Я не собирался его убивать, но в ногах уйма сосудов, и одно ведет к другому. Не успел я и оглянуться, как срезал парня, с которым был знаком года два, из-за пары ящиков сгущенки.
Но куртку все-таки люблю. Мягкая, как масло.
Вода мельчает просто-таки стремительно, и ноги мои касаются дна еще до того, как я успеваю вынырнуть. Тогда я расслабляюсь и чуть отсрочиваю этот момент, просто чтобы внушить себе, будто хоть чуть-чуть управляю собственной жизнью.
Но я не в состоянии управлять трясучкой, охватывающей меня с головы до ног, когда выныриваю и бреду к берегу в окружении хлама, плавающего на воде гавани. Пенопласт и упаковочная фольга, шприцы и банки от газировки, доски, покоробившиеся и растрескавшиеся от многих лет в воде, темные полоски водорослей, тянущихся к тебе, как пальцы, коробки от хлопьев, кости – надеюсь, животных – и, самое странное, лошадиная голова, проглядывающая сквозь оболочку пластикового пакета для мусора.
Лошадиная голова, спящая с рыбами.
В «Мафия-Монополии» очки удваиваются.
Упершись ладонями в колени, я выхаркиваю из легких все речное, что удается. В толк не возьму, как оно туда попало, но тем не менее исторгаю из себя с пинту реки. Конечности мои вялые, как от отравления, язык саднит от химической сухости и ожога.
Старый бомж, сидящий на вершине своего королевства в магазинной тележке, курит невероятно тонкую сигарету. Вид у него довольно радостный – наверное, потому что хоть раз он может сравнить свое положение с чьим-то еще и не чувствовать, что все дерьмо выпало ему.
– Утречко, сынок, – говорит он. Голос у него как у медведя, посещавшего курсы риторики в Техасе.
– Утро, – отзываюсь я. Как ни крути, он в этом дерьме ни капли не виноват.
Он кивает в сторону реки.
– Нью-йоркские таксёры, а?
Это вызывает у меня улыбку, что уже казалось мне невозможным, так что я даю ему двадцать размокших баксов.
Карабкаясь на набережную, навстречу занимающемуся дню, я оглядываюсь на место, ставшее для Веснушки гробницей, и могу поклясться, что вижу желтый мочевой проблеск таблички такси из глубины.
* * *Ши я настигаю довольно скоро, хотя на самом деле он просто потерял ориентацию и ковыляет мне навстречу. Мы встречаемся у насыпи шоссе – два индивидуума, не вполне владеющие своими эмоциями, так что может статься, вдумчиво поговорить нам и не было суждено. Он сущее пугало – залит собственной кровью из пулевой раны и сотни ссадин, должно быть, полученных, когда он впилился рожей в асфальт. Глупый писюн даже не умеет группироваться при падении. Справедливости ради я, наверное, выгляжу ненамного лучше после обработки фаллоимитатором и купания в речной слизи.
Увидев меня, Ши скулит, как квадратный мультяшка в штанах[60], и бросается к шоссе. Я чертовски устал, и мне не до гонок, так что я позволяю мальцу удрать. К его прискорбию, поскользнувшись на насыпи, он скатывается практически к моим ногам.
Эта небольшая любезность леди Удачи немного воодушевляет меня, и я чувствую прилив энергии. Наклонившись, беру его за лацканы и вздергиваю на цыпочки. Я не имею ни малейшего понятия, что польется из моих уст, но начинаю говорить все равно.
– Видишь пирс вон там? – спрашиваю я.
Ши смотрит. Пирсов там несколько.
– Какой пирс? – уточняет он, одновременно ужасаясь при мысли, что ему не позволено задавать вопросы.
– Какой долбаный пирс. Оплавленный. Рухнувший.
– Ага. Вижу. Весь скрученный и все такое.
– Ага, скрученный и все такое. Он самый, О-Шиник. Знаешь, что заставило этот пирс рухнуть?
– Нет. Не знаю.
– Мать твою за ногу, ты знаешь, из-за чего этот пирс рухнул?
Ши уже рыдает; ломается он очень легко.
– Нет. Извините, не знаю. Я клянусь!
Я выдерживаю паузу, а затем:
– Из-за пирсинга.
Он тупо таращится на меня, и по полному праву.
– Я… я не догоняю.
– Пирсинг, – повторяю я. – Ха ха-ха ха-а-а.
Я не знаю, в самом ли деле я хохочу как безумный или просто произношу «ха ха-ха ха-а-а». Что так, что эдак – это пугает Ши до синих чертиков, и это последнее, что в нем осталось непуганым, потому что остальное я испугал до усрачки еще в такси.
Я вздергиваю мальца еще чуть выше.
– Блин, извини, это шутка для моего друга. Что я хотел сказать: если я увижу тебя еще хоть раз, то прикончу. Если кто-нибудь в меня выстрелит, виноват будешь ты, и я приду разбираться. Понял?
– Понял.
– Хорошо, потому что моим любимцем был Веснушка. А ты даже пасть не закрываешь, когда жуешь.
– Я исправлюсь, – обещает Ши, и я понимаю, что он не причинит мне никаких проблем минимум еще пару месяцев. Это в его взгляде.
Я отшвыриваю его к набережной, где бетонная тумба прерывает его падение, и он сворачивается вокруг нее калачиком. Уходя, я слышу, как он рыдает. Ему бы надо обратиться в больницу, чтобы занялись раной, а то подхватит инфекцию.
Мне плевать. Придется сдавать куртку в химчистку, и в этом виноват он.
Глава 8
Лейтенант Ронел Дикон – единственный коп из знакомых мне, способная сыграть саму себя в кино, особенно если фильм будет одной из низкобюджетных негритянских киношек 1970-х. Свое афро она в передней части стягивает назад тугим узлом, зато позади оно расцветает этаким взрывом кудряшек. Чтобы носить подобную прическу, требуется изрядная уверенность в себе, однако в арсенале Ронни есть кое-что почище уверенности – ярость трепещет над ней, как знойное марево. Всякий раз, когда Ронел входит в комнату, всем присутствующим мужикам кажется, будто им по стояку врезали ложкой. Не поймут, то ли они на взводе, то ли в ужасе. Она – шуры-муры и шахер-махер в одном лице. Ходячий ребус.
Нас с Ронни столкнуло вместе в прошлом году во время одного из ее дел, попутно оказавшегося одной из моих проблем, и я пару раз спас ей жизнь, а она спасла мой окорок. Все обернулось как нельзя лучше: Ронни получила звание, а я получил возможность дышать воздухом свободы. О, а еще однажды ночью она завалила меня на сено для антистрессового перепиха, как она это назвала. Порой от этого между друзьями возникает неловкость, но между нами неловкости нет, потому что на самом деле Ронни не сводит дружбу, как нормальные люди, а просто не относит некоторых к категории подозреваемых в данный момент.
Лейтенант Дикон заставляет меня дожидаться в закусочной, но меня это устраивает, потому что я довожу сушилку в туалете до красного каления в попытке выгнать реку из рубашки. Со штанами даже и не пробую. Чтобы изгнать Гудзон из пары черных джинсов, настенного «Дайсона» маловато. Так что я сижу в кабинке, налегая на яичницу с беконом, в лужице слизи, ссыхающейся вокруг моих причиндалов, когда Ронни впархивает в дверь, будто с шиком опаздывает на церемонию награждения, и проскальзывает в кабинку, усаживаясь напротив меня.
– Макэвой, – говорит она, перекатывая зубочистку своими крепкими белыми зубами.
– Смахивает на то, что ты пытаешься изображать копа, – замечаю я. – Зубочистка – это уж чересчур.
Ронел сплевывает зубочистку на столик.
– Ага? Жаль, что я не могу сказать то же самое о твоей зубочистке.
– Прямиком на этот уровень, а? Никакого пятиминутного перемирия или чего там?
Ронел откидывается на спинку диванчика, распахнув свое длинное кожаное пальто пошире, чем открывает мне вид на пистолет и значок.
– У меня только один уровень, Макэвой. Уровень Дикон. Это где разгребается дерьмо.
– Ну вот тебе и твое кино, и рекламный слоган: «Уровень Дикон. Здесь разгребается дерьмо».
– Так вот зачем я здесь, Дэн? Чтобы ты мог постебаться?
Эти беседы всегда идут напряженно, потому что Ронни заводится с полоборота. Чего бы она ни хотела – чмокнуть меня или чпокнуть, – вкладывается в это она с равным пылом. И можете поставить свой любимый орган на то, что в ту уникальную ночь, когда у нас случилась рандевушка, я убрал ее пистоль подальше.
– Нет, у меня есть парочка-троечка славных наколок для тебя.
– Я слушаю.
– Помнишь ту украденную арабскую лошадку?
– Ятаган? Очевидно, этот одр стоил двадцать миллионов баксов. Кобылы строились в очередь, чтобы осемениться.