Красносеев неискренне улыбнулся соседу и задал глупый вопрос:
– На Пикр летите?
Чекист сразу не ответил. Он свернул газету, хмуро посмотрел в иллюминатор и неожиданно сказал:
– Давайте, Владлен Борисович, начистоту…
Красносеев широко открыл глаза, слегка зарумянился хомячьими щеками и не нашелся, что ответить.
– Мы с вами взрослые люди. Размягчением мозга, я надеюсь, не страдаем. И серьезные вопросы сможем решить исходя из общих интересов, – продолжил Оглядкин.
– Я не понимаю… – начал было Красносеев.
Но контрразведчик его остановил:
– Все вы понимаете, дорогой товарищ, нечего тут дурачка из себя строить!
– Да, как вы?!. Да, кто вы, собственно?..
Ярко накрашенная стюардесса вышла в проход и механическим голосом стала запугивать пассажиров возможными неприятностями в полете. Своей монотонной речью она прервала только начинавшийся зарождаться непростой диалог двух ответственных товарищей.
Самолет начал свой разбег. Пассажиры тревожно вжались в кресла, томимые непонятными предчувствиями. Но все прошло хорошо – металлическая «птица» оторвалась от земли и взмыла в небеса.
– Владлен, значит, Борисыч. Давайте оставим эмоции и поговорим спокойно. Я – майор Оглядкин. Представляю здесь мощное ведомство, название которого вам хорошо известно. Послан следить за вами. Но играть в шпионов мне сейчас как-то не хочется – не тот сейчас момент. Контора наша переживает не лучшие времена и мы, рядовые сотрудники, вынуждены заботиться о себе сами.
– От меня-то вы что хотите? – раздраженно спросил Красносеев.
– Совсем немногого – здравого смысла. С какой целью вы едете на Пикр, мне, естественно, известно. Известна и сумма, которая зарезервирована за горкомом. В свете нынешнего времени, огромной ее назвать нельзя, но двум умным людям она вполне сможет обеспечить безбедное существование в какой-нибудь банановой республике. У меня одна такая на примете есть. Встретят там, доложу я вам, с распростертыми объятьями.
– Ах, вот вы к чему клоните! – Владлен Борисович вспыхнул, как «коктейль» Молотова, – Мерзавец! А еще партбилет имеешь?!
За стеклами иллюминатора мелькали белые, как амбарные мыши, облака.
Щеки Оглядкина запунцовели, словно после пощечин. Он медленно привстал и крепко схватил Красносеева за воротник пиджака.
– Ты кого мерзавцем назвал?! Офицера КГБ?!
Второй секретарь понял, в какую передрягу он попал, но назад пути уже не было. Учитывая ситуацию, необходимо было брать инициативу в свои руки. Он неловко двинул кулаком в мешковатый живот Кирилла Львовича. У того от злости по красному лицу пошли белые пятна.
– Что?!! Чекиста?! При исполнении?! Бить?!!
Посмотреть, как боксируют двое солидных с виду мужчин, захотели многие пассажиры. Они как бы невзначай плотной массой переместились к месту развернувшегося действия. Самолет, потеряв центровку, сорвался в пике. Перепуганные стюардессы, метались по салону и кудахтали, как квочки, призывая занять свои места. Но пассажиры, распершись в проходах и между креслами как крабы, упорно наблюдали за схваткой, желая дождаться окончательного результата.
Упитанный жизнерадостный грек, возвращающийся из длительной туристической поездки, сказал своей флегматичной жене:
– Смотри, Пенелопа, как интересно! И главное – это все входит в стоимость билетов!
Красносеев превосходил противника массой тела, Оглядкин же имел навыки ведения боя в ограниченном пространстве, поэтому видимого преимущества ни один из них не обрел.
Противники вывалились в проход, и схватка перешла в партер. Два разгоряченных аппаратчика наглядно демонстрировали окружающим то, как порой трудно бывает договориться при отсутствии хоть каких-нибудь шагов навстречу друг другу.
Стюардессы сгрудились возле схватки, но активно вмешиваться в нее не решались – клиент платит деньги, клиент вправе получать удовольствие от полета согласно своим представлениям об этом.
Бой затих сам собой. Что сыграло в этом главную роль: здравый смысл, усталость или что-то еще было не понятно. Но противники поднялись с ковровой дорожки, смущенно отряхнулись и, как ни в чем не бывало, погрузились в свои кресла. Пассажиры разочарованно разбрелись по местам.
Воздушный лайнер, обретя конструктивную балансировку, занял свой коридор.
– Перерожденец, – тихо и даже как-то не зло проговорил Красносеев.
– Тупоголовый, – тяжело дыша, ответил Оглядкин.
Переведя дух, остудив пыл и убедившись, что остальные пассажиры больше не награждают их своим вниманием, недавние противники вновь приступили к спору:
– Ты подумай, Владлен, это же деньги! День-ги!
– Что деньги? Сегодня – есть, завтра – нет. Вы, товарищ… мне неприятно вас так называть, но к этому меня обязывает партийная этика, не осознаете весь трагизм создавшегося положения. Тут строй на глазах погибает!
Красносеев сделал такое трагическое лицо, будто строй был его родным братом.
– А ты что думаешь, ты этими долларами его спасешь?
– Если каждый честный коммунист…
– О! Эка тебя торкнуло! Да тебя заспиртовать и в музей сдать. Будешь там вместе с динозаврами прошедшие эпохи представлять.
– Хами, хами, белогвардейская сволочь! Не получат деньги на поругание наших идеалов твои буржуазные хозяева.
Тут Оглядкин до конца понял, с каким идиотом ему приходится иметь дело.
«Здесь надо по-другому», – решил он и на время затаился.
– Совесть коммуниста – это тебе не огурцы в огороде, ее на рынок не понесешь, – без нажима перешел к нравоучениям Красносеев.
Лететь предстояло еще долго и Владлен Борисович принялся при помощи цитат из Маркса возвращать заблудшую овцу в стадо. Молчание чекиста он воспринял как то, что ему удалось переломить идеологическую ситуацию.
Оглядкин слушал его внимательно, но с некоторым сочувствием, как начальник отдела кадров, подбирающий момент для сообщения сотруднику об увольнении.
В Виллтаун, главный город Пикра, партфункционер и чекист прилетели уже не врагами.
Глава 4
Детство Вовы Красносеева было военным и безрадостным. Когда в кубанскую станицу пришли немцы, ему было четыре года. Знакомство с оккупантами оставило мало хорошего в его воспоминаниях. Однажды случилось так, что маленький Вова стащил у фрица плитку шоколада, но был пойман. С красными ушами и сильной болью пониже спины – там, куда попал кованный немецкий сапог, он, заплаканный, пришел домой. Шоколада он так и не отведал. Вот и получилось, что он с младых ногтей стал ненавидеть фашизм и на собственном опыте понял, что воровать надо с умом.
Красная Армия прогнала солдат Вермахта, и на освобожденной земле вновь возобновили свою работу советские институты власти. Вова подрос и пошел в школу. Став октябренком, он с гордостью носил звезду с еще курчавым вождем в центре. Через пару лет прием в пионеры десятилетний Красносеев и двое его товарищей отметили тем, что стащили у глухой бабки Акулины бутыль с самогоном. Мутный первач был выпит за старым повалившимся сараем. Когда алкоголь возымел свое действие на еще неокрепшие организмы юных пионеров, они пробрались на колхозный двор и завели старенький трактор. Возможно, цели были у них вполне нравственные: вспахать, там, поле, либо отвезти цистерну с молоком на приемный пункт, но вышло по-другому. Тугие рычаги трактора плохо слушались слабых детских рук, и разрушения, причиненные железным конем, впоследствии были определены, как значительные.
У всех троих отобрали красные галстуки и исключили из школы. Родители, не особенно сильные в педагогике, со своей стороны реагируя на данный факт, более напирали на телесные наказания.
С этого трактора жизнь Вовки и не заладилась. Чем больше его били, тем более неисправимым он становился. В то тяжелое послевоенное время родители целыми днями пропадали на работе, и воспитание подростка пришлось перепоручить милиции. А у тех разговор был коротким – в первую ходку Вова пошел уже в шестнадцатилетнем возрасте.
Поскольку натуру имел бойкую, в тюрьме он прижился. Там молодой зек научился многим полезным вещам. После отсидки он мог хорошо драться, вскрывать ногтем замки, хирургически точно залезать в карманы, а также хитрить, «косить» и выкручиваться.
Но второй срок не заставил себя долго ждать. Вова с приятелем ночью забрались в продуктовый магазин и обчистили его полностью. На деньги, вырученные от продажи товаров, они с месяц погуляли. Потом их взяли.
Дали Красносееву много. Чтобы облегчить свое существование и скостить срок, он притворился послушным арестантом и стал посещать библиотеку. Замполит колонии отметил тянущегося к знаниям молодого зека и пригласил к себе на беседу.
Вот с этой самой беседы и перешла жизнь Вовы совсем в другое русло. Замполит был старым большевиком, прошедшим Гражданскую и все последующие войны. Он простыми и доходчивыми словами рассказал Красносееву о Великой Цели и Светлой Жизни. Речи коммуниста смутили молодую душу Вовы. Он под контролем замполита изучил «Капитал» и сраженный железной логикой теоретика, приступил уже самостоятельно к чтению сочинений Ленина.
Дали Красносееву много. Чтобы облегчить свое существование и скостить срок, он притворился послушным арестантом и стал посещать библиотеку. Замполит колонии отметил тянущегося к знаниям молодого зека и пригласил к себе на беседу.
Вот с этой самой беседы и перешла жизнь Вовы совсем в другое русло. Замполит был старым большевиком, прошедшим Гражданскую и все последующие войны. Он простыми и доходчивыми словами рассказал Красносееву о Великой Цели и Светлой Жизни. Речи коммуниста смутили молодую душу Вовы. Он под контролем замполита изучил «Капитал» и сраженный железной логикой теоретика, приступил уже самостоятельно к чтению сочинений Ленина.
Покончив с Полным собранием, Красносеев прозрел. Он упал в идеологическую пропасть так глубоко, что выбраться из нее уже не представлялось возможным. Он стал убежденным ленинцем. Но стоит учесть, что помимо глубокой веры, юный зек не сбрасывал со счетов и чисто практический интерес. Во-первых, выйти через полсрока перекованному мазурику было более реально. Во-вторых, Вова имел ум и понимал, что в Стране Советов дороги открыты лишь людям, убежденным в правоте марксистского учения.
Дело дошло до того, что после отсидки, Красносеев поменял себе имя. Теперь он с гордостью именовался Владленом – от ВЛАДимира ЛЕНина.
И пошла жизнь у новообращенного, как в сказке. Его ставили в пример, им гордились. Как же – урка стал человеком социалистической формации! К его счастью, ум у Красносеева был, и ему не составило большого труда всей этой возней вокруг его персоны умело пользоваться.
Ему не было еще и тридцати лет, а он уже был парторгом крупного предприятия. Избирался во всевозможные Советы и комиссии. Жизнь страны по-прежнему оставалась нелегкой, но Владлен Борисович уже ел хлеб с толстым слоем масла. Икра иногда тоже наслаивалась.
Так бы и дожил до глубокой старости коммунист Красносеев, весь труд которого только и состоял в работе глотки, но грянула перестройка. Ее Владлен Борисович встретил очень насторожено. То же, что началось позже, вызвало у него острую неприязнь.
Страна бурлила. Строившаяся десятилетиями система рушилась и летела в тартарары. Граждане, сбитые с толку наивными лозунгами перестройки, меняли свои взгляды, как батарейки в фонарике. Давно киснувшая в болоте застоя политическая жизнь вдруг резко набрала ход. Народ, который выдумал скатерть-самобранку, с детства верящий в то, что щука может исполнять желания, а пролежав 33 года на печи, есть возможность всех победить – этот народ неожиданно проснулся и, отбросив веру в чудеса, все больше и больше стал опираться на собственные силы.
У второго секретаря появилась бессонница. Ночью он шел на кухню, чтобы не слышать спокойное посапывание жены. Там он пил чай, курил и ворошил себе душу размышлениями.
«Когда же это произошло? Когда наши люди, наш честный советский народ превратился в дикое племя жадных варваров? Где же мы недоглядели? Почему все это обрушилось на нашу Великую страну? Обрушилось, как снежная лавина, холодная и беспощадная.
Может быть, когда мы сквозь пальцы смотрели, как наши дети натягивали на себя джинсы, жевали чиклис и прятали пионерские галстуки в портфель, а комсомольские значки в карман? Хотели же как лучше! Пусть молодежь выглядит модно и красиво. А они уже тогда подцепили эту американскую заразу, которую те называют «свобода».
Даже когда появились ларьки, торгующие всяким барахлом, казалось, что партия делает все правильно – легкая промышленность не справлялась с увеличивающимися запросами населения, госторговля была неразворотлива. А потом? Что же началось потом?»
Выпивая пятую чашку, гадостного, недавно появившегося, турецкого чая, Красносеев продолжал рвать себе душу.
«Когда же меня первый раз назвали на улице «господином», а не «товарищем»? В 88-ом или позже? Как упивались собственной крутизной все эти новоявленные господа! А мы, старые партийцы, недоумевали и полагали, что это временные проблемы, как при НЭПе. Думали, что партия разберется, партия справится.
Даже после 91-го, когда все полетело в пропасть, не было у нас, у настоящих коммунистов, паники. Была уверенность, что все наладится. Страна очистится от всякой нечисти и выйдет из этого испытания обновленной…Развелось партий всяких, как клопов в матрасе. Межрегионалы, депутаты народные, демократы и прочая сволочь – все наемники капиталистов. Одни «полозковцы» держались. Да и те, в конце-концов, продались. Сейчас вон жируют, да ламбады танцуют. Гады!»
Так и мерил шагами большую кухню элитного дома, построенного для партноменклатуры, Владлен Борисович до тех пор, пока интересы партии, как он думал, не позвали его в поход.
Глава 5
Пикр был тихим островом. Здешние жители были далеки от политики и без особого шума делали свой маленький бизнес. Очень часто он перерастал в большой, но и в этом случае шумиху не поднимали. Местных банкиров мало заботила идеологическая принадлежность доверяемых им денег. С одинаковой охотой они работали как со средствами близких им по духу капиталистов, так и с финансами социалистических стран.
Красносеев и Оглядкин в урочное время вошли в просторную залу Пикрского Национального банка. Их встретили и отвели в нужный кабинет. Владлен Борисович предъявил необходимые документы и процесс пошел. Менеджер оформлял важные бумаги, Красносеев их подписывал, Оглядкин напряженно хлопал глазами.
С какого-то момента второй секретарь стал понимать, что что-то пошло не так. Клерк стал улыбаться менее приветливо, несколько раз звонил по телефону и даже выходил в соседнюю комнату.
Владлен Борисович на смеси английского и русского, на которой и происходило общение, спросил, все ли в порядке. Банковский служащий заверил его, что все абсолютно нормально за исключением одной мелочи – деньги Красносеев получить не сможет.
– Как? Это наша валюта! Государственная! – ревел второй секретарь.
Он даже несколько раз стукнул правой ногой о пол.
– Скажи им, Кирилл! – призывал он в свидетели Оглядкина.
– Да, вы!.. Да, мы!.. Да, мы вас всех!.. Это все наше!! – со стартовой скоростью гепарда, включился Оглядкин.
– Вы зря так волнуетесь, господа, – успокаивал русских менеджер, – то, что деньги ваши, никто и не ставит под сомнение.
– Так что же тогда?
– Тут дело в другом. Политическая организация, которая у нас открывала счет, сейчас у вас в стране вне закона.
Изо рта Красносеева полетели горячие слюни. Оглядкин, понимая, что сейчас он уж точно пролетает мимо тропической мечты, вскочил со стула и принялся нервно теребить свой замызганный галстук.
– Но наше правление, – продолжил как ни в чем не бывало клерк, – разрешило вам забрать эти средства…
Красносеев под наплывом неожиданных положительных эмоций даже обнял клерка, обслюнявив ему щеку.
– … но только товаром, произведенным на нашем острове, – закончил банковский служащий.
– Это как? – спросил Красносеев.
– Очень просто. На вашем счету восемьсот семьдесят тысяч долларов. На эту сумму вы набираете по безналичному расчету трикотажную и пищевую продукцию. Грузите на пароход и везете к себе на Родину. Там реализуете и получаете свои деньги.
Оглядкин с лицом человека, пришедшего с похорон, подошел к банковскому служащему и спросил:
– Где у вас можно попросить политическое убежище?
– Эмиграционная служба находится в двух кварталах от нашего банка, – сообщил как бы между делом клерк.
Чекист направился к выходу.
– Кирилл, вернись! – крикнул второй секретарь, но Оглядкин уже вышел из кабинета.
– Так что, господин Красносеев, приемлемы для вас такие условия? – спросил клерк.
– Мне необходимо позвонить товарищам…
Работник банка протянул ему сотовый телефон.
– Пожалуйста, звоните. Наберите код страны, код города и номер.
Владлен Борисович с недоверием взял в руки мобильный телефон. Он видел это чудо техники впервые. Набрав номер, он с испугом спросил клерка:
– А куда тут говорить?
– Это неважно. Просто говорите – там хороший микрофон.
В трубке что-то зашипело, и послышался голос первого секретаря:
– Тормашкин слушает!
– Алло! Григорий Петрович?
– Да, Владлен, это я.
– Это… это точно вы?
– Ты это чего?!
– Чем можете подтвердить?
– Что?!
– Ответь мне на вопрос: кто из нас первый получил партбилет?
– Ты что там, пьяный что ли?!
– Это… нет, я – трезвый, – сказал Красносеев и продолжил шепотом, прикрывая трубку ладонью. – Просто говорю по маленькой черной коробочке без провода. Думаю, мало ли что…
– Ах, вот какое дело… Партбилет я получил на месяц раньше тебя… А как зовут мою жену? – со своей стороны подстраховался Тормашкин.
– Анастасия.
– Хорошо. Теперь говори, зачем звонишь, – Григорий Петрович тоже почему-то перешел на шепот.
– Тут такое дело, товарищ Тормашкин. Наличные деньги банк не дает. Можно забрать только товаром на эту сумму. Да, еще вот что – Оглядкин сбежал. Хочет просить политическое убежище.