«Шейла, на склоне со стороны детского сада, у лыжного подъемника, в пять» или «Helas! Gerard cheri, impossible cette semaine. Samedi prochain a trois heures, ton Isabel».[23]
Время от времени кто-нибудь из сотрудников школы заставал где-либо ученицу за разговором с молодым человеком, и тогда в наказание в следующие выходные ей не разрешалось отлучаться из школы. Но только Кейт, единственная из всех девочек, попадалась на этом постоянно: во-первых, потому, что совершенно одурела от настойчивых домогательств Франсуа, а во-вторых, потому, что в душе она была человеком прямым и не привыкла к обманам и уловкам. Когда сестра-хозяйка подступилась к ней с допросом, Кейт сразу же призналась, что встретилась с Франсуа в местной церкви. Через пару недель завистливая одноклассница донесла, что у Кейт было свидание с Франсуа в конюшне школы верховой езды, а еще неделю спустя классная наставница увидела их в кафе у Хорнберга, где Кейт и Франсуа пили глинтвейн, что считалось очень серьезным проступком. В результате Кейт постоянно нервничала и в школе, и во время свиданий. Но как-то в очередной выходной Франсуа сказал ей, что забронировал комнатку в маленьком пансионате на окраине города. Он хочет спокойно посидеть с ней, говорил Франсуа, наедине, в нормальной обстановке, а не где-нибудь на соломе, на снегу и в холоде, или же у всех на глазах в кафе. Он хочет поговорить с ней без свидетелей, один на один, так как намерен сказать ей нечто важное. Собирается сделать предложение, подумала Кейт.
И потому отправилась с ним в шале, окна которого были постоянно закрыты зелеными ставнями. Стуча каблуками, они поднялись по темной деревянной лестнице, Франсуа сразу отпер дверь, и Кейт остановилась как вкопанная, увидев резную деревянную двухспальную кровать, покрытую пледом в синюю и белую клетки. Франсуа уверенно, но мягко подвел ее к стоявшему у окна креслу и начал целовать. Колени у Кейт ослабели. Наверное, он не обратил внимания, что тут кровать, подумала она. Наверное, это просто какая-то ошибка или же не нашлось свободной комнаты, в которой не было бы кровати.
Она стряхнула с ног сапоги, чувствуя, как его теплый язык щекочет ее за ухом; потом ощутила губы Франсуа сзади у себя на шее; и какое-то время спустя Кейт уже лежала у него в объятиях, глаза у нее были почти закрыты, рот полуоткрыт.
— Cherie[24], мы с тобой прекрасно заживем, — проговорил Франсуа, медленно, по одной, расстегивая перламутровые пуговицы ее серой кружевной блузки и запуская руку внутрь. Дальше Кейт все видела так, будто оказалась в фильме замедленного действия, снятом к тому же под водой. Мягкими движениями Франсуа стянул с Кейт блузку, расстегнул крючки на лифчике и начал нежно целовать розовые кончики ее сосков.
Обнаженная до пояса, Кейт сама не понимала, как очутилась в томной позе под клетчатым пледом; она лишь чувствовала у себя в ухе его влажный и теплый язык. Рука Франсуа как бы случайно, непреднамеренно, без ведома своего хозяина, оказалась у нее под юбкой.
Кейт повернулась и попыталась выскользнуть из кровати, но Франсуа притянул ее обратно, и довольно сильно.
— Не выпендривайся, — прошипел он. Кейт почувствовала, как его руки крепко обхватили ее за бедра под всеми накрахмаленными нижними юбками, а затем одна рука стала медленно скользить по ноге вверх, гладя ее поверх шел ковш и чулка.
Кейт попыталась оттолкнуть его:
— Пожалуйста, не надо, ну пожалуйста, я никогда этим не занималась, я не умею, что хочешь, только не это…
О боже, ужаснулась Кейт, он расстегнул брюки! Она почувствовала, как что-то твердое запульсировало у нее между бедрами с внутренней стороны. Балансируя над ней, Франсуа глядел на Кейт так, будто видел ее в первый раз, глаза у него сверкали, он тяжело дышал, казался внутренне на чем-то сосредоточенным и одновременно от всего отрешенным. «Я буду осторожен», — пробормотал он и, к облегчению Кейт, убрал руку у нее из паха, но, как выяснилось, только для того, чтобы перекатиться на край кровати и сорвать с себя одежду. Похоже, он совсем не понимал, что теперь у него все оказалось на виду. Вверх из комка черных волос торчал розовый пенис, а вниз от него свисали яички. Боже, какое безобразие, подумала Кейт.
Она снова попробовала было вскочить с кровати, но он бросил ее назад, потом грубо и сильно, так, что ей стало больно, притянул ее груди к себе, зажал между ними свой дрожащий и пульусирующий пенис и задергался всем телом. Не в силах пошевелиться под его тяжестью, Кейт одновременно и злилась, и возмущалась, и просто не могла поверить в происходящее, да к тому же еще и задыхалась. Издав хриплый стон, Франсуа вдруг сперва как бы одеревенел, затем мелко задрожал, до боли сжав руками ее груди, и наконец упал на нее. Кейт почувствовала, как что-то липкое потекло тонкой струйкой у нее вначале по ключице, потом вниз по шее. Она сразу поняла, что это такое, и лежала, боясь пошевелиться, чтобы эта гадость не попала туда, куда не надо. Она была просто в ужасе.
— Вот видишь, дорогая, я же сказал, что буду осторожен, — прошептал Франсуа.
Но Кейт вовсе не считала, будто он проявил осторожность. И как он только смеет еще называть ее дорогой?! Но, с другой стороны, разве не она сама только полчаса тому назад хотела быть для него дорогой?! Должно быть, его страсть к ней столь велика и сильна, что он просто не в силах ее контролировать.
«Да, конечно же, это, несомненно, так, — убеждала себя Кейт. — Он любит меня, вот почему все так вышло». Она ожидала чего-то иного, а все получилось как-то неромантично и беспорядочно, нечистоплотно и неприятно. Но, наверное, любовь, как и лыжи, поначалу дается с трудом и болью…
Однако раз уж она позволила ему сегодня дойти до второй стадии и забраться к себе под одежду, то теперь он просто должен был стать любовью всей ее жизни.
Странно, но ей почему-то хотелось плакать.
Через два дня Кейт обнаружила, что вся школа с ней не разговаривает. Самодовольно, открыто, подчеркнуто и в откровенной форме ей давали понять, что она вызывает всеобщее презрение.
— В чем дело? Что я такого сделала? — спросила Кейт у Пэйган, которая выглядела встревоженной.
— Они считают, что ты позволила Франсуа все. Абсолютно все. Не обращай внимания на этих ревнивых сук, — ответила Пэйган.
— Но ведь ничего же не было! Ничего подобного, — возмутилась Кейт, сама толком не понимая, так это или не так. Однако вся школа, безусловно, считала, что было. Впервые Кейт столкнулась со всеобщим лицемерием, публично осуждающим то, чему втайне все завидуют и чем на практике все занимаются. Столкнулась и поразилась ему. Она нарушила одиннадцатую заповедь: «Не попадайся!» А кроме того, ее наказывали еще и за то, что она стала Мисс Гштад.
В следующее воскресенье Джуди дождалась Кейт у входа в «Шезу». Она стояла, скрестив руки на груди, спрятав пальцы под мышки и энергично притопывая на снегу, чтобы не замерзнуть.
— Послушай, Кейт, этот подонок, с которым ты гуляла, разболтал на весь город, что переспал с Мисс Гштад. Бармен в «Империале» рассказал об этом Нику, а Ник сразу же прибежал ко мне. Мы хотим, чтобы ты об этом знала.
— Не может быть, не верю, — ответила Кейт, наконец-то поняв, каким образом школа смогла обо всем прознать. Она примчалась в пансионат к Франсуа, и тот уверенно отрицал, что кому-либо о чем бы то ни было рассказывал. Кейт поверила ему, потому что хотела поверить. Она чувствовала себя обессиленной, уязвленной, несчастной. Она прижалась к Франсуа, позволила ему раздеть себя полностью и, голая, снова прижалась к нему под теплым пледом, а он ласкал ее тело, нежно гладил сзади, между ног… Когда он вставил ей внутрь палец, это оказалось немножко больно. Но Кейт не сопротивлялась. Она не знала, что должна была делать, но поскольку она уже и так подверглась за что-то всеобщему осуждению, то почему бы и не сделать того, за что ее осуждают? Она ощутила животом тяжесть и тепло крепкого тела Франсуа; на секунду он как бы замер над ней, а затем она разом задохнулась от боли. Но вскоре они уже ритмично двигались вместе, как будто танцуя, и Кейт стала ощущать легкий прилив теплоты и возбуждения. Но прежде, чем ее ощущения переросли хотя бы в отдаленное подобие оргазма, Франсуа напрягся, испустил глубокий вздох и обмяк, а Кейт почувствовала внутри что-то влажное и теплое. Кажется, Франсуа был доволен собой, но Кейт испытывала странное разочарование и опустошение, внутри у нее что-то как будто колыхалось и дрожало. Возможно, она сделала что-то не так? Или она фригидна?
— Ей не приходило в голову, что в испытываемом ею разочаровании повинен Франсуа. Она полагала, что мальчики знают, как надо этим заниматься. Наверное, ей следует просто попрактиковаться побольше. Она решила, что со временем освоится и раскусит, в чем тут суть дела.
— Два удалят, почерневшие закроют коронкой, и какое-то время на ночь мне придется надевать скобку, — делилась как-то вечером, когда они уже лежали в кроватях, новостями Максина. — Он прямо при мне позвонил папе, и папа сказал, чтобы он делал так, как считает нужным. И будет не так дорого, как я ожидала, дешевле, чем мое мандариновое платье.
— Ну, тогда пора подумать и о волосах, — сказала Пэйган, сидевшая, как обычно, завернувшись в свое клетчатое одеяло; ее фигуру освещал через окно лунный свет. — Они у тебя начинаются слишком низко со лба, как у неандерталки… Давай я тебе их слегка выстригу, и получится очень милый клинышек. Если не понравится, сделаешь начес вперед, а если понравится, то можно будет потом выжечь эту часть волос навсегда электроприжиганием. — Пэйган вскочила с кровати и потянулась за маленькой пурпурового цвета бритвой, которой Кейт брила у себя под мышками. При виде подобной уверенности и настойчивости Максина позволила сбрить себе при свете карманного фонарика полоску волос. Когда все было закончено, уверенность Пэйган испарилась: Максина смотрелась просто ужасно — так, будто ее подготовили к трепанации черепа.
— Может быть, проредить ей брови? — предложила Кейт. Пэйган взялась за густые брови Максины. К сожалению, однако, она чересчур проредила левую бровь, попыталась выровнять с ней правую, но теперь навыщипывала здесь больше, чем нужно, и снова вернулась к левой… Наконец под криво выбритым лбом у Максины образовались две странные тонкие линии, чем-то напоминающие положенные набок вопросительные знаки.
Максина взглянула на себя в зеркало и разрыдалась.
На следующий день сестра-хозяйка, едва увидев ее, поспешила отвести Максину в парикмахерскую, откуда та возвратилась сияющая. Передние волосы были аккуратно подстрижены и начесаны. Парикмахер, однако, уговорил ее сделать настоящую прическу, и теперь вместо прежних косичек с бантиками у нее на голове красовалась грива густых светлых блестящих волос.
— Теперь пора заняться весом, — твердо заявила в ближайшее воскресенье Джуди. — Тебе надо сбросить десять кило. Больше никаких пирожных. Ты постоянно жалуешься, что тебе не нравится школьная кормежка; значит, похудеть тебе будет нетрудно. Каждое утро на завтрак — одно яйцо и чашка кофе. В обед — апельсин и ломтик ветчины. Чай в полдник не пей, на ужин старайся есть как можно меньше. И твои футбольные мячи постепенно станут меньше.
Грудь у Максины не уменьшилась, но в остальном она худела со скоростью килограмм в неделю. Вся школа, замерев от изумления и восхищения, наблюдала за ее преображением. Некоторые девочки попытались подражать ей, но им не хватало решимости Максины и ее силы воли при виде теплого, только что вынутого из печи хлеба с клубничным вареньем, который давали на завтрак, или же кремовых пирожных и горячего шоколада, предлагаемых на полдник.
Вначале с шестнадцатого размера Максина похудела до четырнадцатого, потом опустилась почти до двенадцатого. Тогда-то Джуди тщательно и придирчиво осмотрела ее — как оглядывают лошадь на аукционе, — удовлетворенно кивнула, отступила на шаг назад и заявила: «Нос».
К удивлению девочек, Максина вдруг стала возражать, что она не хочет показаться тщеславной, что все обратят на это внимание, что мама будет против и что вообще видоизменять нос, которым наградил тебя господь, — это святотатство.
— Между прочим, господь тебя создал без лифчика, — заметила Джуди. — Если хочешь выглядеть лучше, так помоги немного господу.
После рождественских каникул Максина вернулась в школу с десятидневным опозданием. Под глазами у нее были черные синяки, однако нос выглядел идеально.
— Глядите, какая великолепная работа! — похвалилась она, снимая темные очки и демонстрируя шрамы. — Я ныла, надоедала, ревела, отказывалась выходить на улицу. В общем, вела себя очень скверно и целеустремленно. И в конце концов добилась у тетушки Гортензии согласия на оплату операции при условии, что родители не станут возражать. — Максина вновь нацепила темные очки. — Тетушка не думала, что родители согласятся, но я им постоянно твердила, что нельзя быть такими жестокими и нельзя отказываться от такого прекрасного предложения. Все Рождество провела в слезах, честное слово! В конце концов они уступили. Все заняло только четыре дня, а потом я отдыхала после своих трудов!
Обретя новый нос и фигуру, Максина стала заметно увереннее в себе. Теперь она всерьез взялась за то, чтобы похудеть еще больше. Она старалась почти ничего не есть и не пить, как можно больше ходить на лыжах. Каждое утро и каждый вечер она садилась в комнате на пол и деревянной кухонной скалкой пыталась укатать свои пышные бедра, сделать их более узкими. «Девяносто восемь… уф… девяносто девять… il faut souffir pour etre mince[25]… o-o-ox… сто. Уф-ф! Так, где мои лыжные носки?»
— Неужели ты пойдешь сегодня на лыжах? — спросила Кейт. — На улице сыплет не переставая.
Сегодня такой день, когда надо сидеть дома, у камина.
— Посмотрите на мою табличку: я за эту неделю похудела только на полкило. Мне еще пять килограммов надо сбросить.
С трудом передвигая ноги, Максина потащилась к лыжному подъемнику. На этот раз она решила испробовать более длинный и сложный спуск, от нижней части которого можно будет фуникулером подняться на вершину Уиспиля. Вершина горы казалась издалека серой, над ней и позади нее стояли темные облака, и вся эта картина выглядела угрожающе. Максина невольно вздрогнула. Указательный столб напоминал новогоднюю елку, столько к нему было прибито разноцветных стрелок с указанием трасс и маршрутов разной степени сложности. Желтые стрелки указывали маршруты, доступные для всех; красные — более трудные трассы; черные же обозначали трассы, доступные только очень опытным лыжникам.
Максина, занимающаяся горными лыжами лишь пару месяцев, решила, что «черная» трасса выглядит не такой уж страшной. Со стороны она казалась просто легкой, да и самой красивой по сравнению с другими. Такой она и была на протяжении первых двухсот метров, но затем лыжня резко сворачивала влево, превращаясь в глубокую обледеневшую колею, которая уходила среди деревьев круто вниз. «Не вернуться ли мне назад?» — промелькнула у нее мысль; но скорость была уже слишком велика, лыжи громко стучали по льду, подпрыгивая на неровностях, и остановиться она уже не могла. Она испугалась, что врежется в дерево; к тому же раньше ей просто не пришло в голову, что она может оказаться на лыжне совершенно одна. Ее подбросило на какой-то неровности, ели оказались угрожающе близко, она споткнулась и упала.
С трудом она поднялась на ноги, рванулась было вперед — но опять слишком быстро — по неровной и обледеневшей лыжне и снова упала, больно ободрав бок. Хотя под горнолыжными перчатками у нее были надеты две пары тонких шерстяных, пальцы ее онемели от холода и она их уже не чувствовала, а щеки и лоб щипало от мороза. Она заставила себя подняться и встать на лыжню и на протяжении следующих десяти минут съезжала потихоньку вниз, медленно и осторожно, часто выезжая с лыжни и падая на бок. Но потом пошел густой снег, и видимость ухудшилась настолько, что она могла различить вокруг что-либо не дальше чем на несколько метров. Снег быстро залепил лыжню, хлопья падали густо и без просвета, и в этом мраке стали неразличимы указательные стрелки на поворотах. Все звуки куда-то исчезли, наступившая вокруг тишина внушала мрачный суеверный ужас, и Максина испугалась.
Внезапно мимо нее пролетел одинокий лыжник, одетый во все черное и в оранжевой остроконечной шапочке. Она закричала и замахала вслед ему лыжными палками, но он не остановился. Максина с трудом двинулась вперед и вниз, стараясь идти в том направлении, в котором исчез лыжник. Вскоре она оказалась на обледеневшем и неровном, уходившем круто вниз склоне. Максина не решилась спускаться напрямую и стала двигаться зигзагами, стараясь ехать как можно медленнее. Всякий раз, когда она доезжала до края склона, она неуклюже разворачивалась и с трудом ловила равновесие. Ноги у нее сильно дрожали в коленях от усилий, которых ей это стоило, но она упорно, зигзагами продвигалась вперед, позабыв и думать о какой-либо красоте скольжения или стиле. Она почти добралась до нижней кромки склона, когда тот же самый лыжник снова изящно проскользил мимо.
— Au secours![26] — прокричала она. — Помогите! — Но, похоже, лыжник ее не услышал. Максина опять поехала за ним следом и вскоре оказалась у начала склона такой крутизны, ездить по какой ей никогда не доводилось.
Ужас охватил Максину. Может быть, вернуться назад, подумала она. Но нет, спускаться вниз все же легче, чем взбираться наверх. Рассудив так, она сняла лыжи и, таща их за собой, стала спускаться, каблуками лыжных ботинок выбивая в снегу и льду некое подобие ступенек. Она страшно боялась упустить лыжи: если только они выскользнут из рук, то унесутся вниз по ледяному склону неизвестно куда и пропадут. А может быть, она и сама пропадет…