Микаил раскуривает второй косяк.
После затяжки я смотрю вдаль, туда, где темное небо сливается с морем. Я смотрю в море, и мне кажется, что я смогу пройтись по воде, и там за горизонтом я найду успокоение, там я найду ответы на все вопросы. Но Анар меня опережает.
– Бля, я ноги промочил!
Он слишком близко подошел к воде, и набежавшая волна залила его туфли.
– Кто же едет на дачу в туфлях? Bağ yeridir dа![13] – восклицает Мика.
– А типа в кроссовках можно в воду лезть?
Это я говорю, только голос будто не мой. Мушфигу по-прежнему лучше всех.
– Ха-ха, мой живот улетает! Bu nаdir? Это не план, это какой-то героин!
Я смотрю в море. Я очень люблю море, оно всегда в движении, оно всегда разное. Может, я смог бы жить в любом другом городе, если бы там было море…
– Кушать хочу, – говорю я.
Почему-то из всего вороха мыслей наружу всегда лезет что-то приземленное. Ну да, после плана всегда пробивает на пожрать.
Я поворачиваюсь и иду от машины, от света фар.
– Куда он?
Я, не оборачиваясь, поднимаю руку. В знак чего-то. Иду в темноте, ориентируясь на редкие огни впереди.
– Куда он? Не найдем потом.
– Это его дача здесь. Его места. Он знает дорогу.
– Bu nаdir? Ха-ха.
А я иду в темноте. Один в темноте.
* * *Сегодня я напишу несколько мейлов, проведу пару встреч, просмотрю эту пачку документов и дам свои комментарии. Оставшуюся часть дня я буду переписывать список дел с текущей даты ежедневника на следующую. И так до бесконечности, до тридцать первого декабря, пока контора не выдаст мне новый.
Так было вчера. Сегодня. Завтра. Так пройдет еще один день, так пройдет моя жизнь.
Вечером я приеду домой. Мы поужинаем. Выпьем по бокалу вина.
В обнимку будем лежать на диване и смотреть кино. Дома есть пара новых дисков.
Займемся любовью, прямо там, на диване…
Я буду гладить ее по голове, расчесывать пальцами ее непослушные кудри.
Я люблю тебя. Я совсем не лучший муж, может, с другим ты была бы более счастливой, может, с другим ты была бы матерью…
Но я буду молчать. Об этом я лишь подумаю.
Потом она спросит меня:
– Какое сегодня число?
– Двадцать пятое, – отвечу я.
– Завтра мы приглашены на день рождения.
– Помню. Хочешь, не пойдем?..
Мы возвращаемся со дня рождения уже ночью. Сидели допоздна, развозили каких-то родственников. Уже почти час ночи. Я за рулем, сегодня я не пил – середина недели, а завтра с утра важная встреча.
Мы едем домой, слушаем в дороге Сезарию Эвору.
Я говорю, что у нее ужасно тоскливые песни. А она смеется и отвечает, что я ничего не понимаю.
Она говорит, что у меня стало больше седых волос на висках, а я отвечаю, что уже пора.
Светофор на перекрестке горит зеленым, я проезжаю его, не сбавляя скорости.
Дальнейшее происходит очень быстро…
Наблюдательный человек всегда заметит следы автокатастрофы. Даже если эвакуатор уже увез останки автомобилей, а дворники смели битое стекло и осколки фар, все равно внимательный прохожий сможет увидеть тормозной след на асфальте, отпечатки шин на бордюре или, как в моем случае, накренившийся фонарный столб.
Как всегда, все происходит очень быстро. Вначале нас освещают яркие фары автомобиля, выскочившего из какого-то двора или проулка на встречную полосу, я поворачиваю влево, избегая столкновения лоб в лоб, пролетаю через разделительный бордюр на чужую полосу, пытаюсь удержать машину, но теряю управление. Машину крутит, разворачивает, и ровно серединой мы влетаем в фонарный столб. Все это занимает всего лишь несколько секунд. Банальное «считаные секунды» как раз про это.
Сезария Эвора больше не поет. В ушах звенящая тишина. Вдали уносится виновник ДТП.
Баку, Баку, ты давно не спишь по ночам. Даже ночью твои улицы полны машин и пешеходов. Почему же сейчас этот перекресток пуст, почему здесь нет проезжающих автомобилей? Почему у моей разбитой машины нет толпы зевак?
Я вытаскиваю ее из машины со своей стороны, противоположную пассажирскую дверь заклинило и открыть невозможно. Она без сознания, но нет никаких ран или следов крови.
Я вытаскиваю ее осторожно, стараясь не задеть, не нанести случайных травм. В этот момент я ни о чем не думаю и действую просто интуитивно. Я несу ее на руках несколько метров, потом сажусь на тротуар, держу ее голову на коленях.
Баку, где же ты?
Чему нас учили на этих тренингах? Умению принимать решения в стрессовых ситуациях, быстрому реагированию в критических условиях, под давлением извне, способности брать на себя ответственность и сохранять спокойствие при внештатных обстоятельствах…
Я звоню в «Скорую», объясняю, что нет никакого домашнего адреса, что я сижу на тротуаре с женой на руках, которая без сознания, а наша машина разбита о фонарный столб. Я называю место происшествия, улицу и ориентир этого перекрестка.
Потом я вспоминаю про своего соседа, он дежурный врач в больнице, тут рядом, совсем близко. Я звоню ему на мобильный, телефон в сети, а значит – его смена, значит – он на месте.
Спустя пятнадцать минут мы едем в «скорой», едем в больницу, где ждет сосед.
Все под контролем, все под контролем.
Время в больнице будто остановилось. Ожидание тянется, растягивается на минуты, которые кажутся часами. Потом выходит мой усталый сосед. Он говорит, что все в порядке, что ее жизни ничего не угрожает. Я улыбаюсь, потому что все в порядке. Все обошлось, самое главное, что с ней все в порядке. Ничего не случилось, она цела и невредима, а машина – всего лишь железо, к тому же есть страховка. Все в порядке.
И этот стремительный хоровод моих мыслей упирается в стену, в окончание фразы врача:
– …Ей ничего не угрожает, но жизнь ребенка спасти не удалось.
И лицо мое горит.
– Какого ребенка?
Мой сосед растерянно смотрит на меня, он понимает, что мы ничего не знали. Мы столько ждали этого, что просто не заметили, не знали.
Он рассказывает про ранний срок беременности, про опасность травм на первых неделях, а я понимаю, что это все не имеет значения, потому что «жизнь ребенка спасти не удалось»…
Я медленно подхожу к палате, в которой она лежит. Я вижу ее через приоткрытую дверь, в которую я не в силах зайти. Она уже пришла в себя, рядом суетится медсестра. В это время за какую-то долю секунды моя жена превращается из молодой красивой женщины в глубокую старуху, ее лица искажает гримаса, она не плачет, ее просто трясет. Позже я узнаю, что дура медсестра утешала ее, сказав, что «на все воля Аллаха, забеременеешь еще». Мимо меня пробежит врач, ей сделают укол, через минуту она затихнет, а я буду стоять в коридоре.
Мы просто не знали.
Это больно. Это так больно.
Я выйду во двор больницы, медленно сяду на ступеньку лестницы, и тут раздастся мой вопль, мой сдавленный крик. Я буду выть, и на самой высокой ноте мой крик сорвется и сменится тишиной. Так дети плачут, так мог плакать мой сын. Потом я закрою лицо руками и буду сидеть весь остаток ночи, пока не почувствую солнечные лучи сквозь пальцы, пока старая дворничиха не тронет меня за плечо, пока не произойдет что-то еще.
Спустя два дня она будет уже дома. Ее мать переселится на время к нам, чтобы поддержать дочь. Я получу деньги по страховке, куплю новый автомобиль, еще более безопасный. Я буду стараться не проезжать по тому перекрестку, с ней – вообще никогда. И мы больше не будем слушать Сезарию Эвору. Еще через неделю я возьму отпуск, ей продлим бюллетень и улетим в Милан. Профилактический шопинг на три дня, а потом недельный круиз по Средиземноморью. Что может быть лучше?
Пройдет время, все забудется. Только если раньше мы еще могли думать об усыновлении, теперь мы это не обсуждаем. Она не хочет другого ребенка.
Все наладится, но только с каждым прожитым днем я буду чувствовать, что теряю ее, что мы отдаляемся друг от друга. Будто в ту ночь я потерял не только ребенка, но и свою жену.
И жизнь становится совсем другой.
Без него, без нее, без них.
* * *Это происходит всегда неожиданно. Мы можем провести чудный вечер в компании друзей, можем вернуться домой с концерта. Я могу смотреть телевизор, а она что-то читать. Потом она отложит книгу или журнал и начнет говорить. Она будет говорить, рассуждать, и каждое слово будет произнесено спокойным индифферентным голосом.
Она будет говорить о том, что домашний кинотеатр и плазменную панель из маленькой комнаты мы перенесли бы в гостиную, телевизор в гостиной – в кухню, а кухонный можно было бы свезти на дачу. В маленькой комнате мы поклеили бы новые обои, что-нибудь повеселее. И называет эту комнату детской.
Всякий раз я не сразу понимаю, о чем она говорит. Всякий раз я не готов выслушивать эти бытовые подробности, обсуждение детского питания, дышащих подгузников, распродаж в детских магазинах.
А самое ужасное, когда она называет возраст нашего сына, ей хочется думать, что это был мальчик. Она называет его возраст с точностью до дней, будто каждый раз с изощренным мазохизмом высчитывает месяцы и дни, сверяясь с календарем.
7 месяцев и 3 дня.
1 год, 4 месяца и 15 дней.
2 года ровно.
2 года, 5 месяцев и 22 дня.
3 года и 12 дней.
Раньше я пытался ее утешить, успокоить, я хотел, чтобы она выплакалась, чтобы она ревела, но она никогда не плачет.
Я не могу больше слышать это, не могу слышать, как растет мой погибший сын. Я выхожу из дома, хлопаю дверью, спускаюсь во двор и сажусь в машину. Только ехать мне некуда. Поздним вечером наш тесный двор заполнен автомобилями соседей, прямо за мной еще две машины. Во дворе никого, только соседский мальчишка с прыгалкой в руках выгуливает собаку.
– Раз, два, три, четыре, пять.
Мальчишка считает прыжки.
Я сижу в машине. Я знаю, что могу позвать соседей, попросить их освободить дорогу, но даже если это будет самый пустой двор, все равно мне некуда ехать.
– Раз, два, три, четыре, пять.
Мальчишка считает прыжки. Мне некуда ехать.
4 года и 4 месяца.
5 лет…
* * *Проходят годы.
Я чувствую, что во мне происходят изменения. Я чувствую, что молодость проходит, а жизнь прожита совсем не так, как хотелось, понимаю, что я не самый интересный человек на свете.
Мы становимся совсем чужими друг другу. Мы практически не разговариваем, когда остаемся наедине.
Я отдаляюсь от родителей, от друзей. В этот период жизни меня заполняют лишь тоска и одиночество.
Мне сильно за сорок, и у меня нет детей.
Я часто думаю о том, что желание иметь детей – это всего лишь эгоизм. Это возможность посвятить себя ребенку, спихнув на него все свои нереализованные мечты, желания, амбиции. Он-то всего добьется, он будет лучше меня.
Я думаю о том, что ребенок – это всего лишь способ убить мое одиночество, вдохнуть смысл в мое существование. Это всего лишь эгоизм.
Я думаю об этом всякий раз, когда остаюсь сам с собой. Я делаю себе больно, делаю это сознательно.
Иногда я разговариваю с дочерью. Я укладываю ее спать, поправляю одеяло, называю ее своей маленькой девочкой. И я говорю о том, что даже когда ей будет три годика, и четыре, и пять, и шесть, когда она пойдет в садик, а потом в школу, что даже когда она будет совсем взрослая, она все равно останется моей маленькой девочкой.
Я говорю это в пустоту, в пустой угол спальни, где могла стоять детская кроватка. Глубоко внутри себя я плачу, я рыдаю. Я вою, как в ту ночь на ступеньках больницы. Я давлю эти чувства, эти эмоции внутри себя, вспоминая старую банальность о том, что мужчины умирают раньше, потому что меньше плачут.
И я думаю о том, как это произойдет.
Это произойдет, когда я буду за рулем, когда я буду стоять в пробке или на светофоре где-нибудь в центре. Машина впереди меня тронется с места, и не успеет между нами образоваться хоть какое-то расстояние, как за мной засигналят сразу несколько автомобилей. А я буду стоять на месте.
Тогда джип, стоящий за мной, заедет на тротуар и только так сможет объехать меня. Поравнявшись со мной, нетерпеливый водитель джипа просигналит мне еще раз, рявкнет мне что-то не очень приятное, но ничего этого я не услышу. Я словно оставлю эту машину, эту жизнь и буду бежать. Далеко-далеко.
Я буду далеко. Там, где с сыном гоняю мяч. Там, где дочка сидит у меня на коленях, щекочет мое лицо кудряшками, а я рассказываю ей сказки собственного сочинения.
Жила-была маленькая красивая девочка. Однажды она гуляла по берегу моря. И в это время из воды появился большой дракон. Маленькая девочка очень испугалась, но тут она заметила, что у дракона добрые глаза. Она подумала, что это добрый дракон. И дракон действительно оказался добрым…
* * *Проходит еще много лет.
Мы стареем. Моя голова уже совсем седая. Кожа вокруг ее шеи становится натянутой.
Умирают наши родители. Один за другим, вначале отцы, потом матери, с интервалом в полтора-два года.
Наш брак вступает в период наивысшего комфорта. Может, все дело в том, что мы просто смирились. Мы понимаем, что остались одни друг у друга, что как-то надо дожить эту жизнь до конца.
Мы очень любим наш дом. Часто меняем обстановку, добавляем какие-то детали. Надо же куда-то девать свободное время.
Часто путешествуем. Куда-то ведь надо тратить эти деньги. Наш холодильник усыпан магнитками, привезенными из разных стран.
В душе я ненавижу этот холодильник, ненавижу эту жизнь. Мысленно я беру широкий нож для разделки мяса и смахиваю им все эти магнитки. Вверх, вниз, вправо, влево. Я разбиваю их на мелкие осколки. Замок Иф в Марселе. Статую Свободы. Морскую звезду из какого-то испанского города. Голландские башмаки. И даже Девичью Башню.
Я ненавижу все эти города, ненавижу Баку. Чтобы жить дальше, мне нужно что-то ненавидеть…
Потом я поправлю одну из магниток, вернусь в гостиную, где сидит на диване она. Я сяду в кресло, раскрою книгу, буду листать страницы, вспоминая, где остановился.
– Какое сегодня число? – спросит она.
– Двадцать пятое, – отвечу я.
– Завтра мы приглашены на день рождения.
– Помню. Хочешь, не пойдем?..
Мы едем домой, слушаем в дороге Сезарию Эвору. Я хочу сменить диск на радио, но она не разрешает. Ей нравится этот заунывный голос. Она смеется и говорит, что я ничего не понимаю.
– У тебя стало больше седых волос на висках, – говорит она.
– Пора бы, – отвечаю я.
Я проезжаю перекресток на зеленый сигнал светофора.
Как всегда, все происходит очень быстро. Вначале нас освещают яркие фары автомобиля, выскочившего из какого-то двора или проулка на встречную полосу, я поворачиваю вправо, избегая столкновения лоб в лоб, влетаю на тротуар, сношу рекламный лайтбокс и, не успев затормозить, врезаюсь левой передней частью машины в угол здания.
Сезария Эвора больше не поет.
Последнее, что я помню, это раскрывшиеся подушки безопасности.
И пронзительную боль. Это больно. Это так больно.
Когда приходишь в себя после наркоза, ты полностью дезориентирован во времени и пространстве. Ты не знаешь, сколько времени прошло, какое сейчас время суток, не знаешь, где находишься.
В тот момент я еще не знаю, что был наркоз и, собственно, операция. Я только пытаюсь раскрыть глаза и увидеть собравшихся вокруг людей. Перед глазами все плывет, чтобы разобрать лица, мне нужно зажмурить один глаз. Рядом с кроватью (я лежу на кровати, да) стоит она. Я вспоминаю аварию, ту жуткую боль. Вижу, что с ней все в порядке. Самое главное, с ней все в порядке. Подушки сработали.
Она не плачет, но глаза красные от слез. С другой стороны стоят мои родители – мама тихо плачет, отец держит ее за руку и что-то говорит. В палате еще люди, но разобрать кто я уже не могу.
Мне хочется встать и уйти из этой палаты, но сил на это никаких нет. Я только могу крутить головой. Хочется пить.
– Воды.
Спустя десять дней я буду дома.
Я буду лежать на диване, заросший щетиной, лохматый и исхудавший.
Я буду лежать на диване, укрытый пледом, а моим лучшим другом станет пульт от телевизора. Смотрим все подряд, весь эфир мой, у меня вся жизнь впереди.
Рядом будут сидеть она и мой врач. Я буду молчать, я устал что-то говорить и объяснять. Она будет рассказывать ему о моем состоянии, о том, что у меня периодически болят ноги. Он будет объяснять, что боль в ногах – это обычное явление, это вполне может быть после случившегося.
Потом врач уйдет, а я замечу, что она плачет. Она торопливо выйдет из комнаты. Она по-прежнему не любит, когда я вижу ее слезы.
А я буду лежать на диване. Только ноги мои болят, так болят мои ноги.
Иногда я забываюсь и после пробуждения пытаюсь подняться. У меня ничего не получается, и я падаю на пол. Я пытаюсь забраться обратно на диван, но руки все еще слабы. Я не зову ее на помощь, в ее состоянии лучше не нервничать по всяким мелочам.
Она случайно заходит в комнату и застает меня на полу. Она подбегает ко мне.
– Все в порядке, – говорю я.
Она садится на колени рядом со мной, обнимает меня.
– Все в порядке, – отвечает она.
Я глажу ее живот. Целую ее руки.
– Все будет хорошо, – говорит она.
Я повторяю ее слова, словно заклинание:
– Все будет хорошо.
* * *Проходят месяцы, за ними годы.
Жизнь наполняется новыми звуками, ощущениями, запахами и прикосновениями.
Жизнь становится заполненной до краев. Расписанной заново, с чистого листа.
И кажется, что жизнь всегда была такой, она не могла и не может быть иной.
Без него, без нее, без них.
* * *Проходит еще несколько лет.
За эти годы Баку становится еще более перенасыщенным – жителями, автомобилями, звуками, самой жизнью. Он по-прежнему пыльный и шумный. Я все еще люблю этот город, но в последнее время часто думаю о том, что мне трудно в нем находиться, город далекого детства разросся в бурлящий мегаполис, за которым мне трудно угнаться. Теперь уже во всех смыслах.
При первой же возможности – выходные или праздники – мы уезжаем на дачу, подальше от Баку и его жителей. Здесь в тени тутовника жизнь кажется совсем другой.