— Иосиф, скажи, почему ты хотел прийти сюда?
— Я хочу убедить тебя, что Иешуа был мертв.
Иосиф едва говорил, ему было трудно дышать. Мое сердце тоже билось чаще, и я жадно глотал воздух.
— Говори быстрее! Этот запах невозможно терпеть! Я долго не выдержу…
Я провел рукой по лбу и ощутил, что он залит потом, хотя мне было холодно. Что здесь происходило?
— Иосиф, достаточно! Что мы здесь делаем?
— А ты сам не догадываешься?…
Голос его был едва слышен, он походил на хриплое, угасающее дыхание.
Потом послышался глухой удар, удар от падения тела.
Я выпрямился. Я ощущал под ногами что-то теплое и мягкое. Я переступил через тело и бросился к камню, закрывавшему вход, втянул в себя воздух и заорал, чтобы камень немедленно откатили в сторону.
Я оглох. Я подошел к единственному лучику света, чтобы вдохнуть чистого воздуха, и вновь позвал на помощь, теряя последние силы. Я чувствовал, что мир не отвечает на мои призывы. Я стал жертвой обмана. Я кричал, кричал, кричал…
Наконец луч света округлился, камень сдвинулся в сторону, до меня донеслось пение птиц, ругательства солдат, а потом я увидел зелено-белое солнце цветущего виноградника. Я выпрыгнул из могилы и рухнул в траву.
Солдаты отправились за Иосифом, который потерял сознание и лежал на полу. Они уложили его рядом со мной. Они брызгали на нас водой, колотили по щекам, чтобы кровь прилила к лицу, и непрестанно с нами разговаривали.
Я постепенно приходил в себя, возвращался к жизни, я повторял себе, что люблю возню своих солдат, что люблю их грубые плебейские лица, на которых улыбка стирала беспокойство.
Иосиф очень долго приходил в сознание. Наконец я увидел, как его синий глаз с белыми слоями возрастной катаракты открылся навстречу небу. Он повернулся ко мне:
— Ты понял?
Да, я понял. Пряности и ароматные травы, уложенные в могилу, чтобы замедлить разложение и проводить усопшего в далекий путь, делали воздух губительным, им нельзя было дышать, он вызывал удушье. Иешуа, будь он умирающим или в добром здравии, не смог бы долго пробыть в этой отравленной камере.
Солдаты поставили нас на ноги и довели до фонтана, где мы спрятались в тени фиговой пальмы.
Я все еще противился тому, что показал мне Иосиф. Кто мне мог доказать, что травы в могилу Иешуа не были принесены после его ухода? В тот самый момент, когда он уходил?
Иосиф читал мои мысли у меня на лице.
— Уверяю тебя, Никодим принес свой подарок до того, как в склеп доставили труп.
Я не был уверен. Это было просто еще одно свидетельство. В деле Иешуа все радикально менялось с каждым новым показанием. А что есть более хрупкого, чем показания? Как поверить этим евреям, которые в любом случае хотели с самого начала видеть в Иешуа Мессию?
Иосиф улыбнулся мне и порылся в складках плаща. Он достал пергамент, обвязанный хорошо мне известной ленточкой, под которую была просунута веточка мимозы.
Я вздрогнул.
Иосиф протянул мне пергамент. Он знал, что я понял. Клавдия Прокула доверила ему послание ко мне.
— Кому верить? Кому не верить? Мой добрый Пилат, — вздохнул Иосиф. — Я знаю, что ты веришь лишь одному человеку. Прочти.
Я развернул письмо.
Пилат,
у подножия креста находились четыре женщины, чьи лица были закрыты покрывалами. Мириам из Назарета, его мать. Мириам из Магдалы, бывшая блудница, которую Иешуа ценил за доброту и ум. Саломея, мать Иоханана и Иакова, учеников, которые поддерживали несчастного назаретянина. А четвертой была твоя супруга, Пилат. Я не осмелилась признаться в этом ни тебе, ни кому-либо другому. Я укрылась за несколькими слоями шелка, чтобы никто, даже мои спутницы, не узнал меня. И могу заверить тебя, что мы укутывали в погребальное полотно его окоченевшее ледяное тело. Иешуа действительно умер. Я просто рыдала от отчаяния. Я была глупа. Я недостаточно верила в него. Теперь свет озарил меня. Быстрее присоединяйся ко мне на пути в Назарет. Я люблю тебя.
Твоя Клавдия.
Пилат своему дорогому ТитуПрошло два дня, как я не писал тебе.
Я был далек от всего, в том числе и от собственных мыслей. Тысячи смутных образов теснились в моей голове, но ни один не задерживался, не замирал достаточно надолго, чтобы стать мыслью, обрести окончательную форму. Опавшие листья, гуляющие по воле ветра.
Я замкнулся в немоте и глухоте. Я испытываю глубочайшее равнодушие к тому, о чем мне докладывают, что пишут, требуют. Я видел порой равнодушие пресыщенных, тех, кого уже ничто не может удивить. Но не знал о том равнодушии, которое настигло меня, равнодушии испытавшего шок человека, человека, которого однажды удивили так сильно, что он не желает более столь же сильного потрясения. Мир кажется мне опасным, новым, непредсказуемым, и я предпочитаю удалиться от него. Представь себе ребенка, который вышел из чрева, где ему было так хорошо, и закричал, ибо испытал холод, задохнулся, ибо ему надо дышать, увидел кровь, коросту, миазмы, разорванную плоть, ощутил боль, подметил удивленный взгляд отца, изможденный взгляд матери, перепуганные взгляды братьев, подозрительный взгляд повитухи, а потому вновь схватился за пуповину и закричал: «Оставьте меня, я возвращаюсь обратно». Я и есть этот новорожденный, получивший неизлечимую травму.
Я — новое существо, но уже испытываю тоску по миру, который знал ранее.
Меня не увлекает тайна Иешуа. Сегодня я признаю, что дело Иешуа не только загадка, но и тайна. Нет ничего более успокоительного, чем загадка. Это — задача, ожидающая возможного решения. Нет ничего более угнетающего, чем тайна: это — задача, не имеющая решения. Она заставляет думать, воображать… Я не хочу думать. Я хочу знать, ведать. Остальное меня не интересует. Именно поэтому я два дня храню долгое, сосредоточенное молчание, молчание тяжелое и недвижное, подобно мраморной урне.
Кратериос разбудил меня.
Он пришел позавтракать со мной. Он ел с такой жадностью и такой неряшливостью, что насыщал одновременно и ноги, и рот.
Он вновь заговорил об Иешуа. Я попросил его сменить тему. Он рыгнул и сел на стол, раздвинув ноги и выпятив свои мужские достоинства.
— Нет-нет, я должен сказать тебе, что интересуюсь им с тех пор, как Клавдия Прокула — какая превосходная женщина, и куда она подевалась? ведь ты действительно ее не заслуживаешь — поделилась со мной своими соображениями. Но я в конце концов разочарован. Мы, философы-киники, стремимся бороться со страданиями. А у меня возникло ощущение, что Иешуа, наоборот, восхвалял страдания, видел в них величие, наделял их пользой искупления. На самом деле ему наплевать на земное счастье, он говорит о будущем счастье в безграничном Царстве после смерти. Это мне кажется до смешного туманным! Я все больше и больше подозреваю, что Иешуа наделен волей творить ангелов, а не зверей. Вместо подчинения, как это делал наш учитель Диоген, природе, движению по кратчайшему пути пса, он пытается с абсурдным упрямством подчинить нас духу. Он пьянеет от тайны. Он говорит о заоблачном Боге. Он окончательно выходит за пределы нормальной философии. Особенно когда говорит о любви. Удивительно. Я впервые слышу, чтобы философ говорил о любви. Какое грубое заблуждение! На любви нельзя ничего построить. Любовь не принадлежит к философской категории. Любовь — всего лишь понятие, которое устанавливается путем рассуждения или анализа. Я отказываюсь принимать то, что Иешуа строит на любви всю свою мораль.
Я впервые включился в игру вопросов и ответов, ибо раскатистые утверждения Кратериоса огорчали меня.
— Быть может, интерес и состоит в том, о чем он говорит! А он говорит о любви! Когда я наблюдаю, куда тебя заводит чистый разум, то не понимаю причин, по которым ты пыжишься от гордости.
— Пилат, какая муха, тебя укусила?
— Ты меня доконал, Кратериос. Ты только тень обмана! Ты считаешь себя мудрецом, хотя никогда и никому не протянул руку помощи, никогда и никому не улыбнулся, никогда и никому не принес ни малейшего утешения. Ты болтаешь, болтаешь, а все твои действия сводятся к бесполезному шуму, который ты производишь! Ты — обычный паразит, который живет за счет труда тех, кого презирает. Твои рассуждения, когда они адресуются другим, имеют главной целью вызвать шок. Когда ты адресуешь их себе, ты кичишься своим умом. Но ты суетен! Ты — Афины! Ты — Рим! Ты думаешь только о себе, ты говоришь только о себе, ты всего-навсего напыщенный эгоист!
Кратериос спрыгнул со стола и громко пукнул.
— Наконец! Я доволен, что ты покончил со своей сдержанностью, Пилат. У меня складывалось впечатление, что ты умер.
— Кратериос, не делай вид, что контролируешь ситуацию, что ты вызывал меня на гнев! И если уж говоришь мне об Иешуа, то ответь на один главный вопрос: воскрес он или нет?
Кратериос возложил свою громадную лапу мне на лоб.
Кратериос возложил свою громадную лапу мне на лоб.
— Мой бедный Пилат, ты слишком долго пробыл в Палестине: солнце в конце концов справилось с тобой.
— Воскрес он или нет? Он просто мудрец или Сын Бога? Мессия ли он?
К своему собственному удивлению, я выкрикивал эти вопросы и чуть не плакал. Я не мог сдержаться.
Кратериос задумчиво почесал промежность и сказал:
— Еще никто никогда не воскресал.
И я не сумел сдержаться, чтобы не рявкнуть ему прямо в ухо:
— Как ты можешь заведомо знать, что правда и что неправда? Что возможно и что невозможно? Ты действительно веришь, что знаешь все о сотворенном мире? Пока ты не пришел в эту жизнь, кто мог предположить, что будет существовать столь отвратительный и бесполезный тип, как Кратериос?
И я вышел из комнаты, даже не обернувшись в сторону философа нашего детства.
Этот гнев вернул меня к жизни. Я готовлю мешок для путешествия. Я занял у паломника его плащ. Как только закончу это письмо, я отправлюсь по дороге в Назарет на поиски Клавдии.
Не знаю, смогу ли тебе писать. Постараюсь делать это на постоялых дворах, когда буду в них останавливаться. Я не знаю, на какую встречу и с кем отправляюсь, но в одном уверен: я отправляюсь в путь.
Храни здоровье.
Пилат своему дорогому ТитуОтныне я лишь странник среди других странников.
Пока я не отыскал Клавдию и не узнал ничего нового.
Каждый день дороги все больше наполняются народом. Все хотят видеть галилеянина.
В деревнях, которые они пересекают, паломники собираются у фонтана и повторяют друг другу одни и те же истории: Иешуа явился одиннадцати ученикам. Они вместе сидели за трапезой. Когда он постучал в дверь, они вначале приняли его за нищего и, верные долгу милосердия, пригласили войти и разделить с ними трапезу. Бродяга сел за стол, принял хлеб и возблагодарил Бога. Потом преломил хлеб и раздал им. Только тогда глаза их открылись, и они узнали его.
Владельцам постоялых дворов, не подготовленным к такому нашествию, уже не хватает комнат для сдачи под ночлег, а потому они стелят тюфяки прямо во дворах. Я пока предпочитаю спать в отдалении, в полях, под глупыми и безмолвными звездами, чтобы меня не узнали.
До скорого. Храни здоровье.
Пилат своему дорогому ТитуНичего нового, мой дорогой брат, если не считать пробивающейся бороды. Она позволяет мне оставаться неузнанным. Но я не строю иллюзий, что могу сойти за еврея: мои гладкие ноги, отдраенные пемзой, выдают во мне римлянина. У каждой нации есть своя неистребимая деталь в чертах лица; язык творит губы и зубы, которые не нуждаются в разговоре, чтобы быть узнанными; питание отражается на состоянии кожи; нравы делают взгляд вызывающим или добродетельным, подвижным или застывшим; небо, под которым рождаешься, отвечает за цвет глаз. У меня ломит затылок, поскольку я вынужден ходить, пригнув голову и опустив капюшон. Шея у меня болит не меньше, чем ноги.
Как ни странно, я чувствовал себя в момент ухода из Иерусалима одиноким в толпе паломников, но с каждым днем ощущаю, что все ближе к ним. На каменистых дорогах Галилеи стираются не только подметки моих сандалий, но и ощущение, что я был уникальным существом. Что-то заставляет меня испытывать родство с моими товарищами по путешествию, но не знаю, что именно… Быть может, движение, жажда, поиск чего-то важного… Или просто усталость.
Береги здоровье.
Пилат своему дорогому ТитуЯ продолжаю путь.
Иногда я даже не уверен в том, что мне назначено свидание. Мне приходится усилием воли вспоминать письмо Клавдии, чтобы набраться новых сил. Уверен, что такие же чувства испытывают остальные паломники. Куда они идут? Они сами точно не знают. Туда, где захочет показаться Иешуа. Почему они идут? И этого они не знают; их толкает такая же неопределенная сила, как жажда, жажда духа, которую можно утолить лишь у настоящего источника. Их кто-то позвал? Никого не приглашали лично, ибо послания Иешуа всегда адресуются всем; только вера позволяет каждому оценить, имеет ли он право быть здесь.
Странная когорта, которая вздымает пыль, и эта пыль застилает солнце.
Утром я остановился, чтобы проверить, не проткнула ли заноза пока еще нежную кожу моих стоп. Я ощупывал пальцы ног и пересчитывал раны, когда ко мне приблизилась женщина.
Она встала передо мной на колени:
— Позволь мне омыть тебе ноги.
Я еще не успел ответить, как она полила мои утомленные конечности пресной водой и принялась осторожно их растирать. Я немедленно почувствовал облегчение.
Потом она вытерла их чистым полотенцем, встряхнула мои запыленные сандалии и завязала их на моих ногах. Я видел лишь склоненную голову женщины, ее прекрасные черные волосы, уложенные вокруг пробора и едва прикрытые легкой тканью.
— Спасибо, рабыня.
Я протянул ей монету за труд.
Женщина подняла голову, и я узнал Мириам из Магдалы, бывшую блудницу, одну из первых женщин, последовавших за Иешуа, одну из первых женщин, которая удостоилась того, что он ей явился.
— Я не рабыня.
Она улыбалась и не была оскорблена. Как и в первый раз, меня поразило безмятежное сияние ее лица.
— Прости меня, что я тебя оскорбил.
— Ты меня не оскорбил. Если быть рабыней означает приносить добро ближнему своему, я предпочитаю быть рабыней. Иешуа мыл ноги своим ученикам. Можешь ли ты, римлянин, вообразить Бога, который так любит людей, что встает перед ними на колени, чтобы омыть им ноги?
Не ожидая ответа, она улыбнулась и встала:
— Поспеши, Пилат, твоя жена с нетерпением ждет тебя. Она среди тех блаженных жен, которым явился Господь наш.
— Где она? По какой дороге мне надо идти?
— Не имеет значения. Ты найдешь ее, как только будешь готов. Ты прекрасно знаешь, что это странствие мы совершаем не земными путями, а прежде всего в глубине самих себя.
И она исчезла в толпе сопровождавших ее женщин.
Итак, я получил подтверждение, что свидание состоится. Я иду туда, куда меня несут ноги. Надеюсь, что ноги умнее меня.
У меня заканчиваются чернила и пергамент, которые мне раздобыл владелец постоялого двора. Поэтому я расстаюсь с тобой, дорогой мой брат. Береги здоровье.
Пилат своему дорогому ТитуПаломники стекаются отовсюду, как ручьи, которые наполняют реку. Одни и те же разговоры, одни и те же истории, одни и те же надежды. Всех несет по течению. Слухи передаются из уст в уста.
Каждый день я ощущаю прилив невероятной, опасной и могучей энергии, которая подталкивает потоки людей. Эта энергия просветляет их взгляды, наполняет чело безмятежностью, снимает усталость ног. Эта энергия — Радостная Весть. Я начинаю понимать, что они подразумевают под этим. Они верят, что начинается новый мир, Царство, о котором говорил Иешуа. Я неправильно понял это слово — Царство. Как добрый практичный, здравомыслящий римлянин, испытывающий озабоченность и несущий ответственность за порядок, я видел в этом слове Палестину и подозревал, что Иешуа хочет возобновить дело Ирода Великого, покончить с разделом земли на четыре территории, объединить их, изгнать Рим и воссесть на трон объединенного царства. Потом, как Кратериос, я решил, что он говорит об абстрактном Царстве, потустороннем мире, вроде Гадеса[1] у греков, об обещании спасения. Я дважды ошибся. На самом деле речь идет и об очень конкретном, и об очень абстрактном Царстве: этот мир будет изменен словом Божьим. Внешне он останется таким же, но обретет новую жизнь, будет очищен любовью. Каждый человек претерпит изменение. Чтобы Царство это состоялось, надо чтобы люди этого захотели. Если зерно падает в неплодородную землю, оно засыхает и умирает. Напротив, попав на плодородную землю, оно взрастает и приносит плоды. Слово Иешуа будет существовать, только если его услышат. Послание любви Иешуа станет явью, если люди сами захотят любить.
Я еще не знаю, дорогой мой брат, каковы мои истинные мысли. Сейчас вся моя энергия направлена на то, чтобы понять. Судить я буду позже. Но я ценю, что Иешуа не приказывает, не заставляет, а постоянно призывает своих слушателей ощущать себя свободными людьми. Какая разница по сравнению со жрецами, которые пичкают вас догмами, с философами холодной логики, с адвокатами чистой риторики. Иешуа не навязывает свои догмы. Он обращается к внутренней свободе, указывает на дверь, которую мы легко откроем, и только при этом условии, говорит его послание и смысл его, нам будет предложена новая жизнь. Какая удивительная простота…
О Клавдии пока ничего нового. Иногда сердце мое начинает бешено колотиться, но ходьба меня успокаивает. Не знаю, сколько времени пройдет, пока мои послания дойдут до тебя из Галилеи. Пусть они донесут до тебя не только мои сомнения и рассказ о моем бродяжничестве, но и мое доброе расположение к тебе. Береги здоровье.