Кроме того, Владислав глухо порычал на тексты трудовых договоров. Сумма выплат показалась ему завышенной. Я попытался объяснить, что доплачиваю за скорость, так как рабочие вкалывают весь световой день, без выходных. Тщетно, во Владиславе начал просыпаться барин.
Общаться с факиром на час было скучно. И было его жалко, у нас с ним, пока власть его не одурманила, складывались приятельские отношения.
Я полностью отстранился от дел, вплотную занялся лечением собак. Часть вещей упаковал в посылки, отправил на имя брата.
Но Хитровский опять ускользнул, не сообщив мне о том, что уже погрузил второй зверинец из Краснодарского края на железную дорогу. Поступок опрометчивый, если не сказать резче. Перед отъездом мы с Андреем предостерегали его от механического объединения этих зверинцев. Члены комиссии тоже заверяли коллектив в том, что до осени они будут работать по разным маршрутам.
И когда ко мне вечером приехал какой–то востроносый парнишка и представился зоотехником зверинца, сообщив, что зверинец прибыл из Новочеркасска, что люди вымотались, а звери умирают с голода, я чуть не рехнулся. Истраченные деньги, отосланные в этот зверинец для его поддержки; Волгоград, который и наших–то 40 животных, с трудом обслуживал, теперь вынужден будет кормить добрую сотню, что вызовет не приятности с администрацией города, придется проводить сокращение рабочих… А как перевозить всю эту громадину?! У них только один тягач на ходу, наши машины на ладан дышат!
— Что ж не предупредили! — рявкнул я. — Хоть телеграмму бы дали.
— Хитровский должен был предупредить.
— Ах, вот что! — больше слов у меня не было.
Я вызвал шоферов, объяснил ситуацию. Они сразу закрутились, хитровато улыбаясь, как коты.
— Перевезти, конечно, можно. Хотя ночь на дворе, бензина нет, масло кончается, МАЗ барахлит… В общем–то, перевезти можно. Все зависит от одного фактора…
— Никаких факторов, — разозлился я вконец, вы и так до хрена получаете, больше всех. Они пошли, ворча, заводить тягачи. Я знал, что теперь будут, сволочи, тянуть резину, ломаться. Я вы шел в ночь и крикнул:
— По двести колов утром выпишу.
Ворчание сменилось радостным гульканьем. Мгновенно заурчали моторы.
Я пошел поднимать кладовщицу. Надо было срочно подготовить еду для животных, хорошо, что у нас оставалось немного мяса и овощей. Будь моя воля, плюнул бы на все и уехал, но в чем виноваты животные? Да и люди не виноваты.
Площадка — небольшой пустырь, которую город отвел мне под гастроли, была зажата между воинской частью, училищем и проезжей дорогой. С громадным трудом (спасибо вымогателям–шоферам) удалось запихнуть второй зверинец. Все сотрудники его оказались слабого пола. Кроме зоотехника Александра Киселева администратор, но пока не приехал.
На другой день явился — не запылился Хитровский. Я ничего не стал ему говорить. А вечером пришла телеграмма от Боканова:
«Хитровскому приступить к своим обязанностям, исполняющим обязанности директора назначаю Киселева». Мне было смешно. Злорадствовать над огорошенным Владиславом не хотелось. Он стал мне уныло безразличен. И из–за того, что власть для него оказалась пагубной, и из–за того, что не послушал советов, в результате сел в лужу. Но главным образом из–за того, что я остро почувствовал, насколько в разных плоскостях живем мы с ним, в тех измерениях, где соприкосновение невозможно.
Я позвонил Бофимову, сообщил ему новости. Он неприлично откровенно порадовался конфузу Хитровского, попросил меня получить за него и жену единовременное пособие — те самые полторы тысячи. Я пообещал. Мне очень хотелось и с него удержать пятьсот рублей, но я подумал, что это ни к чему, так как я могу взять все.
Жизнь в зверинце пошла веселая. Каждый день что–то случалось.
Киселев сдружился с шоферами, они приступили к продолжительному обмыванию его повышения в должности. В промежутках между гульбой доблестный зоотехник с помощью нанятого временно бухгалтера оригинального старичка — копался в бумагах. Первое, что он раскопал, это то, что Хитровский оба своих вагона, которые теперь стояли на фасаде, отремонтировал за счет зверинца. Он принял соломоновское решение установить старый фасад, а деньги с «представителей сладкой ваты» взыскать.
Потом, вечером, ко мне подошел старичок:
— Как вы думаете, партия восстановится?
— Конечно! — сказал я уверенно. — Я свой партбилет не выбрасываю, скоро наша власть вернется.
Бухгалтер засиял.
— Я тоже, — сообщил он доверчиво, — вот мы им всем тогда покажем!
Потом он взял меня за локоть и зашептал, противно, касаясь уха мокрыми губами:
— Киселев нашел там те десять тысяч, которые вы, заплатили за лекарства. Он сомневается.
— В чем сомневается?
— Что эти деньги ушли на лекарство. Он хочет их с вас удержать.
— Хотеть никому не возбраняется, — сказал я.
Наутро Киселев спросил меня про фотографов, которые работали при входе в зверинец:
— Это ваши фотографы?
— Да нет, они сами по себе. Но зверинцу за право работать рядом платят каждый месяц по две тысячи. Я с этих денег шоферам доплачиваю.
— Скоро приедет наш штатный фотограф. Надо, чтоб они убирались.
— Надо — значит надо, — сказал я меланхолично, — уберутся.
После этого я пошел к фотографам и срочно продал им обезьянку.
Эта обезьянка — из породы ямайских макак — не проходила по списку животных зверинца. Она была по дарена туберкулезной лабораторией (тоже дикость, пустить в вольер животное, над которым проводились опыты, потенциальный источник инфекции), жена Бофимова почему–то считала ее своей собственностью. Я ее нахально передал фотографам, потом ко мне прибежал Хитровский, изображая порядочность (в его личной интерпретации), и потребовал отчета.
— Бофимов по телефону просил продать, — сказал я ему лаконично. — В любой момент могут понять, что она зооцирковская, а не их.
За обезьяну дали шесть тысяч. Я позвонил в Москву и порадовал Петра Викторовича. Теперь, если бы Хитровский вздумал перезвонить, меня в самовольстве заподозрить было нельзя.
Новый день принес новые истории. Мои уголовники, которые теперь, из–за слияния двух коллективов, никак не вписывались в штатное расписание, но увольнять которых в открытую Киселев не решался, попали под двойной огонь. С одной стороны их травили шоферы, завязавшие тесную дружбу с милицией, с другой — к ним начал активно придираться исполняющий обязанности директора. Уголовники нашли самый разумный выход, которому их обучили в тюрьмах, — запили. Головы в песок им спрятать не удалось. В тот же вечер их всех, хмельных и растерянных, сгребли в милицию и упрятали на десять суток за хулиганство и появление в общественном месте (зверинце) в нетрезвом виде. Когда я на следующий день пошел их выручать мне так и сказали, и протоколы показали.
— Но, простите, они же в зверинце живут и работают?
— А этого мы не знали, — сообщил дежурный, — и все равно хулиганство…
— В чем же это хулиганство выразилось? — поинтересовался я.
— Вот, написано: «Нецензурно выражались и оказывали сопротивление сотрудникам милиции».
— Вы бы лучше объяснили, по какому праву к ним вечером эта милиция ввалилась в жилой вагончик и обработала их дубинками? — буркнул я, уходя. Ничего сделать уже было нельзя.
Наступил еще один день, и Киселев сообщил мне, что я уволен по статье за нарушение трудовой дисциплины. Это меня насмешило. Особенно было забавно думать о том, куда он эту статью собирается записать. Мало того, что я работал без трудовой книжки, я уже забыл, когда она у меня была, но со всеми этими историями я даже заявление о приеме на работу не писал. По документам меня не было вообще, только в ведомости на зарплату расписывался.
Я ничего ему на это не сказал и занялся своими делами. Оставалась еще вакцина от чумки, надо было ее реализовать.
Но уже вечером Киселев сообщил мне, что увольнять меня он передумал — этот вопрос будет решать сам директор, когда приедет. Сразу было видно, что хитрый Боканов посоветовал ему меня пока не трогать. Он меня знал только по служебным запискам в главк, да потому еще, что я работал замом Вокалева — солидная характеристика. Естественно, Боканов решил со мной повременить, а затем изжить, спустя время, и более тонко.
Потом Киселев рассказал мне, что он ветврач, занимал крупную должность, а в зверинце случайно и временно; Знакомая песня. Я задал ему несколько медицинских вопросов, и последние сомнения в этой дутой, пропитой личности улетучились. В жизни мне приходилось видеть достаточно много бичей. Те хоть остатки знаний хранили. Когда же хранить нечего — совсем трудно выдержать имидж.
Приехал Андрей. Через час он уже сидел у меня за традиционным кофе. Вид у него был удрученный.
Приехал Андрей. Через час он уже сидел у меня за традиционным кофе. Вид у него был удрученный.
— Быстро действует Боканов? — спросил я.
Андрей закашлялся. Потом спросил:
— Что вы с Владиславом не поделили?
— Что нам делить… У него своя жизнь, у меня своя.
Ты лучше думай, как бизнес сохранить.
— А ты этого Боканова не мог бы снять?
— В принципе, если в центральной печати появится статья с намеками на его прошлое… Платите, я не благодетель. Если советов не слушали, то теперь платите. Поеду в Москву, попробую.
Андрей замялся. Он сам намеревался попросить у меня взаймы, подходила очередная выплата за приобретенный в Уфе дом, а доходы были маленькие. Война руководства логично отражалась на деятельности зверинца. Вместо того, чтобы, оставив на хранение все лишнее, быстро передвигаться с площадки на площадку, мы надолго засели нелепо укрупненным дурдомом, без нормального руководства и умного плана работ.
— А что у тебя с Бофимовым? Хитровский говорил, что ты его обманываешь.
— Еще не обманул, но, возможно, обману. У Хитровского своеобразное понятие о порядочности. Когда он послужил орудием ликвидации Бофимова, пусть да же слепым, хотя я в эту слепоту не верю, он о порядочности не думал; Почему, спрашивается, я этого Бофимова не предал, я‑то и не знал его почти? Куда как хорошо было позвонить в Москву Боканову и сказать, что я на его стороне. Кстати, и сейчас не поздно. Гарантирую, что после звонка директором этого бардака стану я.
— Теперь о Бофимове. Он знает, как я за него воюю, знает, что с меня собираются высчитать десять тысяч, которые я почти все ему отдал, знает, что из–за этой мы шиной возни я теряю немалые деньги — мне буквально некогда лечить собак. Где компенсация? Просит в Москву приехать, выступить в его защиту в прессе. И пообещает, что место в гостинице поможет достать. Ну, не наглость? Я должен за свой счет ехать в Москву, платить за гостиницу! Он должен был сказать, что снимет номер, оплатит дорогу и побочные расходы. А он спрашивает, продал ли я казенную обезьяну и когда перешлю деньги? Так что, Андрей, если я его и обману, то это не обман, а компенсация. На хрена я, спрашивается, сюда ехал за тридевять земель, нервы тратил? Для того, чтоб они с Хитровским свалили на меня этот дурдом и развлекались интригами. Обманул! Вор у вора дубинку украл — так правильней. В общем, Андрей, если Хитровский намерен финансировать поездку в Москву, я попробую перекрыть Боканову путь. Только я в этом весьма сомневаюсь. Владислав не та кой убогий куркуль, как Бофимов, но при всей его внешней широкости, он за рубль удавится. Мелочность всегда мешала российским бизнесменам.
Андрей ушел расстроенный. Я уже уселся за машинку. Последнее время мне больше всего на свете хотелось писать. Если и есть у человека предназначенность судьбы, то она виделась именно в литературной деятельности. Будучи журналистом, я от самого факта только отталкивался. Дальше шли обобщения, за которые не любили меня компетентные и правоохранительные органы. Органы, сконцентрировавшие в себе все бесправие режима…
Я не успел довести до конца мысли. Лейтенант милиции постучал в мой домик и попросил следовать за ним. Это был лейтенант из отделения района, где мы стояли больше двух месяцев назад. Право, я не знал, зачем ему понадобился. Но, когда мы сели в машину, он сообщил, что произвел задержание, а об остальном поговорит в отделе.
В отделе он закрыл меня — в чулан — маленькую камеру в дежурной комнате. Я угрюмо уселся на корточки, закурил. Тюрьма преследовала меня, как меченого.
Через час в дежурку втолкнули какого–то мужичка моих лет. Он бодро стрельнул у меня закурить, притулился рядом и весело поведал, что и неделю не успел погулять. Взяли его «за карман», в смысле — задержали во время карманной кражи.
Делать было нечего, мы разговорились. Узнав, что один из сроков он отбывал в Красноярском крае, я поинтересовался, не знает ли он Адвоката.
— Нет, ответил воришка, — я лично с ним не встречался. А знать — знаю, как не знать. Адвоката на «дальняках» все знают.
Мне стало приятно, что моя известность на северных зонах — «дальняках» — не погасла.
Воришка рассказал мне эту историю, уже обросшую романтическими деталями. Оказывается, судя по зэковскому фольклору, замполит после этого застрелился в своем кабинете, а меня на целый год заперли в карцер, но я из карцера переслал жалобу в ООН, оттуда приехали меня спасать, я вышел, как Робинзон, обросший и худой, потому что второй месяц держал голодовку…
До конца все эти кошмарные подробности мне, к сожалению, дослушать не дали. Дверь открылась, и следователь увел меня в кабинет.
Он разложил протоколы допроса и с дотошностыо чиновника заполнил все графы. Потом спросил:
— Сами признаетесь или будем работать?
— В Чем?
— В содействии кражи автомашины «Нива», при надлежащей зооцирку.
— Это что же, я сам у себя ее украл?
— Вы помогли ее украсть у зооцирка, где работаете, и получили за это три тысячи рублей от своего сообщника.
— С чего вы это взяли?
— В этом вас изобличают показания гражданина Н., совершившего кражу, и тот факт, что вы не сделали в РОВД соответствующего заявления, хотя, как я выяснил, перевозкой имущества зооцирка руководили вы.
На сердце у меня отлегло.
— Заявление я сделал буквально через час после того, как узнал о краже.
— Вы говорите неправду. Заявление сделал директор Бофимов, а не вы. Вы даже не помогли следствию, хотя вор к вам обращался, и вы об этом рассказывали директору.
— Послушайте, директор третий месяц в Москве.
Я за директора был все время. И в заявлении моя подпись, где оно?
— Что вы мне сочиняете, — следователь вытащил из папки лист. — Вот Бофимов подписал.
— Неужели не ясно, что если перед словом «директор» стоит черточка, вот, видите, то подписывает кто–то, его замещающий. И подпись моя, такая же, как в паспорте. Вот, смотрите.
Следователь начал чесать в затылке.
— Вы оторвали меня от работы, завезли за тридевять земель. Теперь больше часа добираться обрат но, ваш Волгоград очень неудобно расположен, не город, а кишка какая–то. А все это мы могли в пять минут выяснить у меня в вагончике. Еще в камере с каким–то уголовником проманежили.
— Но как же показания гражданина Н.?
— Это вы у него спрашивайте. Крутит, наверное, не знает, что я заявил сразу. Хотя… У меня сразу после этого происшествия уволился шофер, Хохол. Не вступил ли он в сговор, а то я все недоумевал — по чему он так быстро уволился, даже выплаты премиальных не стал ждать. Я вам дам его адрес, мужик безвольный, можно легко расколоть.
Следователь умел быть благодарным. Он сказал:
— Я вам благодарен за помощь следствию. Но я вынужден взять с вас подписку о невыезде. Степень вины каждого участника этого дела будет определять Суд.
Я даже залюбовался этой машиной марки “”CCT»”: (советский следователь, тупой).
Он заставил меня расписаться в бланке о невыезде, указав город Москву. Вот уж не пойму, почему именно Москву. Я ему не говорил, что я из Москвы, я сказал, что зверинец московский, а я через три дня ухожу в отпуск, не хочет же он мне этот отпуск сорвать?
— Где намереваетесь отпуск проводить?
— По месту жительства, естественно.
Вот он и пишет: Москва. Чудак человек. Совершенно не знаком с деятельностью и повадками аспидов, особенно коралловых. Ну, да бог с ним.
— А как же адрес? — спросил следователь, закончив формальности.
— Адрес мы можем взять только в бухгалтерии. Я, признаться, даже фамилии его не помню, он при мне работал очень мало.
— А это далеко, его новая работа?
— Он перешел на мотогонки, такой аттракцион. И они должны гастролировать неподалеку, в области. Но в любой момент могут уехать в Краснодар, были такие разговоры.
«ССТ» клюнул мгновенно и с охотой.
— Как бы мне его перехватить?
— Взять адрес и поехать задержать. Что может быть проще?
— Но адрес же не с вами?
— Поехали, я выпишу его вам со всеми другими данными по Хохлу.
Через несколько минут мы с комфортом на том же «Москвиче», в котором следователь «производил задержание», ехали в зверинец. Представители компьютеров первого поколения марки «ССТ» мне всегда нравились, главное в общении с ними — переключить про грамму на себя.
— Вы знаете, что сказал Сен — Жюст? — обратился я к нему по дороге. — «Всякий правитель обагрен кровью». Как вы думаете, он имел в виду реальную кровь или символическую? Как образное выражение, метафору?
Этот вопрос напрочь выключил его мозговое устройство. Он только кряхтел, а уже около зверинца сказал зачем–то:
— У нас демократия…