Орала она классно, но Кинга внимания не обращала — чесалась. Похоже, эти визги ее даже забавляли, возможно, они напоминали ей родные джунгли и крик каких–нибудь экзотических обезьян или птиц. Вагончик ходил ходуном, Татьяна Леонтьевна чувствовала себя там, скорей всего, как в утлом суденышке во время шторма… Потом, когда все кончилось, я пытался узнать — не ощущала ли она приступов морской болезни, но «бух» обиделась и долго со мной не разговаривала.
Два отчаянных водителя на тягачах выскочили на поле зоозала и попытались отвлечь слониху. Когда машина подъезжала слишком близко, она угрожающе делала шаг ей навстречу, и машина стремительно пятилась. Еще бы, Кинге перевернуть этот тягач — раз хоботом шевельнуть. Но отвлечь ее удалось. Она переместилась в другой угол зоозала, один из шоферов подрулил прямо к крылечку бухгалтерии, Татьяна Леонтьевна выпорхнула оттуда и они благополучно умотали от места битвы подальше.
Трагичное и смешное всегда рядом. На поле вдруг показалась нелепая длинная фигура с тросточкой. Это проспался с похмелья и вышел на прогулку художник — высокий старик с шикарной гривой седых волос, заслуженный ветеран трех ЛТП. Он шел прямо на слониху и та даже замерла на миг от его наглости. (Потом художник рассказывал нам, что слониху он увидел сразу, но не придал значения: чертиков он видел уже вчера, зрелище привычное, вот и отнес слониху к новым фокусам похмельных синдромов).
Кинга прижала уши, вытянула хобот горизонтально и вдруг завизжала, как ржавая циркулярная пила. Мгновенно потеряв вельможную неторопливость и тросточку, художник подпрыгнул, сделал в воздухе крутой разворот, которому позавидовал бы Брюс Ли, и с огромной скоростью нырнул под ближайшую зооклетку. Зооклетки во время переездов закрываются щитами на петлях — фартуками, в рабочее время эти фартуки открываются, касаясь земли, создают определенную защиту от безбилетников. Так этот толстый, из многослойной фанеры фартук художник пробил, как папиросную бумагу.
…Я старался подружиться с Кингой с первого дня. Ни разу не подходил к ней с пустыми руками. Она очень изящно брала сахар или кусочек хлеба своим чутким, подвижным кончиком хобота. Не менее культурно пила из бутылки. Впрочем, что ей бутылка! Один засос хобота — ведро. А потом вставляет хобот в треугольник рта и смакует, будто коктейль через соломку, растягивает удовольствие.
На расстоянии эта своенравная дама принимала меня любезно. Но любая попытка вступить на платформу завершалась четким ударом хобота, после чего полет не менее чем метра на четыре был обеспечен. Свой фургон она считала суверенной территорией и внимательно охраняла каждую пядь «родной земли» от вторжения. Единственно слоновожатому разрешалось лазить как по платформе, так и по слонихе.
Но слоновожатый уволился неделю назад. Алкаш он был изрядный, так что особого разочарования от его ухода мы не испытали. Удручала только Кинга. В слоновозе сзади есть маленькая дверка. Через нее убирается навоз. Внизу дверки — желоб, по которому пропущена толстая цепь, замкнутая на задней ноге. Цепь, которая и снаружи должна быть на крепком замке и которую кто–то отсоединил под утро — явная диверсия, но не против меня, а против директора, так как его отъезд и мое назначение были для всех сюрпризом.
Скучая по слоновожатому, Кинга блюла территорию неприступно. Даже попытки вычистить навоз железной палкой со скребком — крайсером, по цирковому, — она пресекала беспощадно, изворачивалась на удивление гибко в этом тесном фургоне и отбирала толстую железяку, вмиг превращая ее в замысловатую загогулину. А уж залезть туда — и мечтать было нечего. Сразу пятилась, стремясь раздавить, да еще и лягаться пыталась…
Прибыли пожарные. Кинга как раз направилась в обход животных. Внимательно, как добросовестный натуралист; осматривала каждую клетку, у пони задержалась, просунула хобот сквозь прутья, почесала удивленную лошадку. Хищники жались от этой громилы в углы, одни белые медведи бесстрашно бросались на прутья.
Какой–то доброжелатель вызвал милицию. По крышам вагончиков рассыпались фигуры с автоматами. В какой–то мере это было правильно, если разъяренная слониха вырвется в город, она может много бед натворить. Но автоматом–то ее не сразу убьешь, только разозлишь поначалу еще больше.
Кинга подошла к проходу и пожарные включили струю на полную мощность. Сперва они, как положено у растяп, направили гидрант на меня; вода сшибла меня с ног. Потом переключились на слониху. Давно Кинга не получала такого удовольствия: она поворачивалась то одним боком, то другим, фыркала, берегла глаза от мощного напора струи.
— Эй, Иваныч, — окликнули меня.
Мужественная Татьяна Леонтьевна оправдала звание жены директора. Под ее руководством уже закупили вино, водку, принесли мне ведра с уже растворенным в воде сахаром, буханки хлеба. Я, стоя в фургоне, начал подманивать слониху. Умытая, довольная, она увидела своими, маленькими на общем фоне глазками, лакомство охотно подошла, принюхалась, радостно выцедила ведро, куда я набухал литр водки, закусила буханкой хлеба.
Я отошел в глубь фургона, но Кинга на эту провокацию поддаваться не желала. Если бы она могла говорить, то сказала бы: «Хрен я туда зайду когда–нибудь. Сиди сам в этой камере!»
Жора в это утро был трезвым. А трезвый Жора вполне оправдывал звание инженера, что по–французски значит умелый человек. Рядом со слоновозом появилась длинная шея крана, который сгрузил толстую бетонную плиту с петлями арматуры. Я продолжал отвлекать внимание Кинги алкоголем и хлебом, а Жора бесстрашно дотянулся палкой до цепи, подтянул ее к плите и крепко примотал к петле. Кинга попала на прикол, как оставшийся без руля военный корабль.
Оставалось загнать ее в слоновоз. Но это уже было делом техники. Сквозь заднюю дверь фургона пропускался трос, к которому крепилась Кингина цепь. Сам трос был зацеплен другим концом за машину. За рулем — самый опытный водитель. Тихонько, буквально по вершку подтягивает он слониху, а та, не раз уже попадавшая в подобные переделки, покорно, хоть и без охоты, заходит в свой фургон.
— Я закрепил цепь снаружи, выпрямился. Грязный, мокрый, исцарапанный. Взглянул на часы. Три часа, оказывается, «воевали» мы с Кингой.
Еще оставалось много дел. Надо было ехать в милицию, оправдываться, чтоб напуганные власти не запретили нам гастроли, надо было оформить счет на оплату пожарникам, надо было заканчивать переезд, надо было составлять акт о чрезвычайном происшествии, могущем привести к несчастному случаю. Дел было много. Я в очередной раз проклял себя за то, что согласился принять должность, и пошел переодеваться.
Фотограф тронул меня за рукав:
— Иваныч, — сказал он, — я снимал.
— Получилось? — спросил я.
— Конечно. Я с соседнего дома снимал. И менты на крышах, и как она художника гоняла — все.
— Сделаешь на мою долю?
— Конечно.
В моей голове мгновенно возник сюжетный видеоряд фоторепортажа в зарубежной прессе и радужные бумажки валютного гонорара.
Идея была хорошая. Но директор, сразу по приезде вызвал фотографа и пленку изъял. Он был умным человеком, мой директор.
Зато Кинга после этой истории меня признала и пустила в фургон.
Москва, метро, 10–30, 2000 год
Совершенно измочаленный откинулся я на спинку жесткой скамейки вагона. Глаза до сих пор щипало, в горле першило. Накашлялся я от этого газа порядком. И накашлялся, и наплакался, и наблевался.
Выстрелил я метко, струя газа угодила в маньяка, успешно от него отразилась, полосонула меня и растеклась по комнате. Хоть я и прикрыл лицо, но облако мерзкого газа меня все же достало. Ничего убийственного, никакой потери сознания. Просто мне в морду швырнули горсть перца, который аккуратно вцепился мне в глаза и носоглотку. Сквозь подступающие слезы я увидел морду дога (облако газа еще не опустилось вниз), сделал второй выстрел прямо в огромную пасть. Тут в отечественном оружии что–то заело и пистолетик вообразил себя автоматом, аккуратно разрядив обойму в разные стороны. Комната превратилась в перечный склад, а я на ощупь пробирался к окну, водя слепыми руками и, конечно, наткнулся на мужика, который занимался тем же…
Короче, пожарные меня вытащили, мужика скрутили, комнату проветрили. А потом приехала милиция и оперативника почему–то больше всего интересовало, есть ли у меня разрешение на газовой оружие? Уже потом, когда в моей голове чуток посвежело, я понял, что опергруппа не желала делиться со мной лаврами поимки маньяка и таким своеобразным «наездом» советовала отвалить.
Я человек понятливый. При общении с ментами моя понятливость возрастает в прогрессии, равной количеству звездочек на погонах мента. Поэтому я свалил — ушел на метро, посидел чуток в скверике, отдышался, слегка умылся снегом и спустился под землю.
Я человек понятливый. При общении с ментами моя понятливость возрастает в прогрессии, равной количеству звездочек на погонах мента. Поэтому я свалил — ушел на метро, посидел чуток в скверике, отдышался, слегка умылся снегом и спустился под землю.
Мне следовало доехать до станции Полежаевская, где буквально в нескольких шагах от метро я снимал квартиру с обстановкой. Внизу массивной кирпичной многоэтажки располагался военторг, я жил на втором этаже и квартира была вполне приличная, хоть и скудно обставленная. Платил я за эти «хоромы» 200 баксов в месяц, по московским понятиям немного. Конечно, я мог купить себе скромную квартирку, у меня оставалось еще около 30 тысяч зеленых, но я еще не определился в своем будущем. Оставались неясности и с «мстителями», которые заказали мне Гения, и с Ангелами, которых мой отказ похоже задел за живое. Правда чиновники Гения уверяли меня, что ни те, ни другие мне каверз чинить не будут. Но я давно уже разуверился в богатеньких русских, их обещания напоминали их бизнес — нечто неосязаемое и явно уголовное.
Поезд шел без пересадок, он был полупустым, главный поток пассажиров уже схлынул. И, когда на Беговой, вошла группа юнцов, я не обратил на них внимание. Тем более, что сидел на предпоследней скамейке спиной к вагону. Но тревожный гомон заставил меня обернуться.
Моим слезящемся глазам представилась сцена, достойная кисти Сальвадора Дали. В центре вагона на скамье девушка с парнем нахально трахались, а остальные парни ходили по ошарашенному вагону и взимали плату за экстравагантное зрелище. Да, велика и могуча российская мысль, до невероятных проказ воспаряет наш обыватель!
Пистолет мент мне не отдал, посоветовав не баловаться с такими игрушками или выправить разрешение. Даже, если б он был, прикасаться к этому гадючьему оружию меня можно было заставить лишь под страхом смерти. Драться со здоровенными молодыми качками тоже бесполезно, да и требовали они сумму для меня невеликую — 200 рублей. У меня только в кармане куртки валялось смятых бумажек гораздо больше, не считая плотной пачки пятисоток в бумажнике. Я отдал деньги и спросил, сколько они зарабатывают за сеанс?
Пацан, ехидно улыбаясь, ответил.
(Я не считаю возможным привести тут его ответ. Лучше расскажу аналогичную историю. Иностранный инженер слышит напряженный разговор между мастером и рабочим на заводе и просит перевести содержание спора. Переводчик на миг заминается, потом говорит:
— Мастер просит рабочего изготовить деталь, аргументируя это тем, что он находится в интимных отношениях с матерью рабочего. Рабочий отказывается, аргументируя это своими интимными отношениями с мастером, матерью мастера, начальником цеха, директором завода и самой деталью, причем в противоестественных позах).
Я внимательно выслушал юнца. Произойди наш диалог несколько часов раньше, я бы не удержался, ввязался бы с молодежью в конфликт. Но сейчас я был вымотан до предела. Поэтому я надвинул шапочку на глаза и отвернулся. И уже в который раз задумался, отчего это меня находят самые невероятные события? Может я и впрямь гигантская флуктуация?
Через двадцать минут я отпер своим ключом квартиру, разделся в прихожей, прошел на кухню и заварил крепчайший кофе. В чашку я набухал четыре ложки сахара, вышел в комнату, уселся на диван и включил телевизор. (Хозяйка оставила мне черно–белый «Темп», но я не стал жадничать, купил «Самсунг» с видиком, двойку). Включил я его не зря, меня интересовала информация о Столярном переулке. Когда я оправдывался перед оперативником, подъехал микроавтобус с телевизионщиками.
Я смаковал кофе и ждал утренних новостей, изредка переключая каналы. Я своими «наперченными» глазами не разглядел, какая кампания приехала.
Но еще до новостей телевизионных меня, как выяснилось, ожидали новости прозаические. Позвонил некто и сообщил, что «заказчики» по просьбе влиятельных лиц меня простили, но я должен вернуть аванс и заплатить неустойку.
— И сколько это теперь у вас будет? — с еврейским акцентом спросил я.
— Не у нас, а у тебя, — ответил мне грубый Некто, не забыв упомянуть о своих сексуальных домогательствах к моим родственникам. — Десять аванса и двадцать неустойки. Срок — до вечера!
— Вы очень любезны, — сказал я без всякого акцента.
Я настроился, было, еще поговорить, но трубку повесили. Пришлось вернуться к телевизору.
Новости сообщили, что при обыске в квартире маньяков в холодильнике обнаружили останки их прошлой жертвы: части тела, нарезанные на куски. Следовательно я спас не только честь девочек, но и жизни. Какой я молодец! Только славы никакой, поганые менты все приписали своим оперативным разработкам. Тот самый опер, что фаловал меня насчет газовика, минут пять распинался, доказывая, что за квартирой уже было установлено наблюдение, что случайный пожар (он сказал: «возгорание дверного проема») чуть не смешал их планы, что девочкам оказана медицинская помощь (дали валерьянки) и здоровье их вне опасности (смазали царапины йодом).
Что ж, не шибко и хотелось… На том свете зачтется. Спишут канцелярские херувимы с меня пару грехов. Что мне с деньгами делать, это гораздо важней? Отдам 30 кусков, останусь без гроша. Не отдам — побьют. Обратиться к Гению?.. Нет, у богатых никогда нельзя ничего просить. Дадут малость и больше к ним не подойдешь. Оставлю Гения на очередной черный день. В принципе, все не так плохо. У меня останется еще несколько деревянных тысяч, квартира оплачена за два месяца вперед, холодильник набит под завязку деликатесами, документы в порядке, здоровье неплохое… Разве что зубы… Эх, уже собирался пару тысяч зеленых на это дело пустить, с хорошим стоматологом договорился… Ладно, столько лет жил с плохими, поживу еще. И в таком разе мне особенно волноваться не стоит. Голова у меня хорошая, в Москве деньги на дороге лежат, неужто не подниму их.
Тольятти, май, второй год перестройки
Сегодня получка. Суперважная толстуха Вера Петровна, главбух, покрикивает на рабочих:
— Выдавать вечером буду, после работы. Директор запретил днем выдавать, чтоб не нажрались. Мы, руководители, обладаем привилегированной возможностью получить зарплату на несколько часов раньше. Андросов уже получил и с просветленным лицом отбыл в сторону магазина. Я вожусь в слоновнике, очищаю пол, присыпаю его опилками. Это единственная работа, которая доставляет мне удовольствие. Громадная хулиганка Кинга, в сущности, совершенно беспомощна. Оставь ее ненадолго — грязью зарастет. Это на воле она могла бы помыться, почистить себя мощными струями грязи и гравия из данного ей природой шланга — хобота. А здесь и грязная, и голодная будет. Никто ей во время сена не кинет, нежных веток зеленых, каши, сваренной с вечера на сахаре, не даст. Самое обременительное — питьевая вода. Когда ее приходится таскать издалека, руки у меня к вечеру повисают плетями. Кинга — настоящая водохлебка, 5О литров зараз и так три–четыре раза в день.
— Иваныч, — кричит бухгалтерша, — почему не идете деньги получать? Вечером не дам, вечером я рабочим выдавать буду, и не подходите.
Деньги мне нужны. Ну, что ж, характер выдержал, можно и пойти.
Отношение с Верой Петровной у меня сложные. Она всячески преследует меня за привычку покупать разные хозяйственные товары за наличные. Так как сознание ее сформировалось лет двадцать назад и с тех пор изменениям или развитию не подвергалось, она свято уверена, что хорошую тачку, швабру, лопату или бумагу для пишущей машинки до сих пор можно купить перечислением. То же мнение у нее по поводу приобретения дефицитных медикаментов. Она, кстати, вообще не понимает, зачем это делать: «Раньше не покупали — и все звери здоровы были». И убеждать ее бесполезно. Вера Петровна подсовывает мне ведомость на зарплату, отдельную ведомость по командировочным (часть суммы нашего заработка составляют так называемые колесные и квартирные, хорошая добавка) и с наслаждением сообщает, что удерживает «стольник» за погибших фазанов.
Во время прошлого переезда подружки одной шлюхи–контролерши, уволенной мной за то, что брала с посетителей деньги в обход кассы, открыли засовы дверок в зоовагончике, где в четырех вольерах жили фазаны, а в пятом — две лисы. Естественно, что в дороге от сотрясений дверцы распахнулись. Прибыв на место, вагончик являл следующую картину: в коридорчике были сложены 12 фазанов, аккуратно удушенных, я рядом сидела счастливая лиса. Только единственный серебряный фазан каким–то чудом остался в живых. Он смотрел на это безобразие через металлическую сетку и пытался клюнуть лису. Смелый оказался парень. Я уже писал, что директор — человек умный. Он махом издал приказ, из которого следовало, что в гибели фазанов виноват я, так как содержание хищных животных в одном зоовагоне с птицами запрещено инструкцией. Оно так, но еще месяца не прошло, как я вступил в должность. И столько на меня сразу навалилось всяческой текучки, что просто руки не дошли до птичника.