Но директор — человек умный. Он принял мою вер сию о мести, тем более, что после бегства слонихи к диверсиям своих подчиненных притерпелся (да у него, как я потом узнал, и раньше случалось подобное), и разделил стоимость фазанов между зоотехником Филиппычем, бригадиром Антониной, мной и даже взял одного фазана на себя. А фазаны по балансовой стоимости — «от 250 до 700 долларов». Хорошо, что серебряный не погиб, тот вообще стоил 1500 баксов.
Не то чтоб меня это сторублевое удержание шибко ударило по карману, — злорадство толстухи–главбуха раздражало.
Получив деньги, я тоже направился в магазин. Толь ко не в продуктовый, а в промтоварный, где приобрел за 55 рублей радиолу «Серенада». Пластинки Высоцкого, Окуджавы, Галича у меня уже были, и вечерами мне очень хотелось послушать их песни. Тем более, что жилье мое улучшилось: директор переселил меня в другой, тоже фасадный вагон, где я стал обладателем уют ной комнаты с прихожей, кухней и минимумом мебели, в которой главенствовала деревянная двуспальная кровать с атласным матрасом.
Не успел я подсоединить свою радиолу, как заявился Жора. Укрощение Кинги нас сдружило, и Жора при шел выразить свою симпатию бутылкой «Столичной». Пришлось соорудить закуску. Мы выпили по рюмке, и Жора, удовлетворившись моим объяснением, что я в «завязке», удалился опять же вместе с бутылкой. Я, на конец, подсоединил радиолу, размотал комнатную антенну, поставил пластинку.
«Идет охота на волков, идет охота», — мощно по вел Высоцкий, и в дверь постучали. Это явился за свидетельствовать свое почтение главный администратор. И тоже с бутылкой, но хорошего коньяка. Проводив Андросова, я увеличил звук.
«Я не люблю себя, когда я трушу…». Снова стук. На сей раз ко мне в гости — Филиппыч. Он долго плачется из–за необходимости платить за фазанов, хотя еще два года назад ему надо было перевести лис в другую секцию. У него «Зубровка».
Выпив третью рюмку, я понял, что визиты не прекратятся. Наверняка, на подходе были еще армянский коммерсант с жалобами на несправедливость азербайджанской милиции, соседка по вагончику Тося, Царь, который узнал, что я сидел, и теперь искал встреч, а потом и другие сотрудники.
Я накинул куртку и зарулил в кабинет к шефу. Сутки отгула он мне дал без разговора. Паспорт был в кармане, пригласительные билеты тоже. Уже через час я стал обладателем одиночного номера в «Интуристе» лучшей тольяттинской гостинице. Номер вполне оправдывал репутацию отеля: цветной телевизор, горка с посудой, красивый интерьер и даже биде в туалете. Я принял душ и спустился в вестибюль, зашел в бар. Три выпитых рюмки требовали продолжения. Я по просил бармена смешать мне коктейль и обратился к сидящей рядом девице:
— Простите, вы не местная?
— Местная, а что?
— Да так, хотел попросить показать мне город.
— Что его показывать. Город, как город. Вы лучше угостите девушку коньяком.
С ней было все ясно. Небогатая продавщица, или столовская работница вышла на внеурочную работу. Но девчонка была молоденькая, не слишком потрепанная. Я заказал ей коньяк и предложил поужинать вместе. Я не столько нуждался этой ночью в женщине, сколько боялся уйти в запой. Я уже клял себя за мягкость характера. Надо было отказать своим гостям, не боясь их обидеть. Проглотили бы, тем более — все они мои подчиненные. Секс мог удержать меня от пьянки, я это знал. А девчонка была явно не против, но сразу предупредила, что к двум ночи ей надо быть дома, «а то мама убьет».
— Почему же именно к двум, а не к часу или к трем? — спросил я.
— Потому что в два кончается дискотека, — реалистично пояснила она.
Я прихватил в баре бутылку сухого вина, фрукты и мы поднялись в номер.
Так как дальнейшее имеет мало отношения к моему повествованию о зверинцах, я упущу подробности. Предвижу огорченные лица некоторых читателей. Для них я, если будет время, в смысле — если меня не посадят и не грохнут мои новые знакомые, я со временем напишу сексповесть, где постараюсь добросовестно вспомнить свои половые контакты, начиная с 15 лет, и описать их с максимумом подробностей. Это, надеюсь, будет выдержано в стиле настоящего социалистического реализма.
…В два я проводил девчонку до выхода, где сунул сонному швейцару пятерку, и с удовольствием завалился спать. Проспал до 12, принял душ, перекусил в гостиничном кафе и бодрый, счастливо избежавший за поя, направился в зверинец.
Не успел я зайти на хоздвор, как на меня набросился директор.
— Где вы ходите? В зале бардак, клетки не убраны, дежурить некому…
— Простите, — прервал я его, — вы, Виктор Викторович, сами меня отпустили после обеда на сутки. Я даже раньше пришел. Это, кстати, мой первый выход ной за полтора месяца.
— Надо знать, когда брать выходные, не после по лучки же, — сбавил он обороты.
— А какая разница? — искренне удивился я.
— А пройдите по вагончикам, посмотрите, — с ехидцей, но уже спокойно предложил он.
Да, я действительно был еще новичком в этой системе. В первом вагончике водители лежали вповалку, пахло блевотиной, на полу валялся мордвин Кильмяшкин по прозвищу Пельмень, изо рта у него стекала желтая слюна. Во втором вагончике лежал бесчувственный Жора, обнимая недопитую бутылку. На соседней койке по жилая девица, сонно осматривалась, натягивая на дряблые груди простыню. В третьем вагончике жил Царь. На стук он открыть не соизволил. Царь всегда пил в одиночестве, а потом сутки двое сидел взаперти, отходил. В третьем вагончике жили Филиппыч и Андросов. Они встретили нас помятыми рожами и здоровенным жбаном пива. Работы от них сегодня ждать не приходилось. В вагончике, где жили мои рабочие, было не лучше, чем в шоферском. Недавно принятый парень из Тольятти — он отвечал за обезьян — был трезв, но так сильно болел с похмелья, что едва поднимал голову. Стоящий около койки таз был наполовину полон коричневой вонючей рвотой. Рабочий хищного ряда, красивый кореец Ким, уже успел опохмелиться. Он готовно вскочил, но я запретил ему появляться в зале.
— Да, Виктор Викторович, — сказал я уныло, коллектив надо менять.
Он только ухмыльнулся. Десять лет в этом болоте сделали его человеком умудренным, мой идеализм только смешил его.
Я быстро переоделся в робу и взял в руки крайсер. После чистки клеток мне предстояла долгая процедура рубки мяса и кормления, потом надо было поить животных, потом проводить вечернюю уборку… Хорошо, что Антонина уже почистила у обезьян, задала им полдник и начала убирать у птиц.
Москва, Полежаевская, квартира Верта, 14–30, 2000 год
День начался кошмарно и кошмарно продолжился. Я был перевозбужден утренними происшествиями и звонком, превратившим меня в нищего, поэтому принял таблетку димедрола, навернул глазунью из трех яиц по–турецки (мелко крошите лук, выкладываете его на раскаленную сковороду, поджариваете до золотистого цвета, заливаете яйцами, перчите, солите, прикрываете крышкой, выключаете плиту, снимаете крышку и прямо в сковороде подаете на стол. Хорошо украсить готовое блюдо ломтиками малосольных огурцов и помидоров), запил ее огромной чашкой очень сладкого кофе и завалился на диван, приглушив звук телевизора.
Приснилась мне старшая дочка. Ей в этом сне было совсем мало лет и она немного походила на героиню моей повести.
«…Я шла домой по дождю и о своей несчастной жизни думала. А когда пришла, тетя Надя стала ругаться, что я так промокла. Это потому, что у меня горло часто болит, когда я простужаюсь. А ей со мной, больной, возиться некогда. И я в самом деле простудилась. И назавтра тетя Надя отдала меня в больницу. И я лежала там и ничего не знала о том, что приехал папка и что он договорился в Охотске с милицией и мамку отпустили из КПЗ и не стали пока судить. Вот как это было.
Я лежала себе, болела. А, вдруг, мамка приходит. Я ей говорю:
— Что, мама, тебя не совсем отпустили, да? А она говорит:
— Совсем, смотри, что тебе папка прислал. И достает из сумки целый мешок конфет в красивых фантиках и еще коробку, на которой собака нарисована. И оказалось, что эта игрушечная собака умеет ходить и лаять. Я потом, когда мама ушла, пошла с ней по коридору и врачиху напугала. Собака залаяла, когда я кнопку нажала, а врачиха подумала, что она настоящая, потому что ходит и лает. Нянечки и все больные ребятишки так и рассмеялись. А врачиха тоже потом рассмеялась, такая добрая.
Я тогда на конфеты и не посмотрела и спрашиваю:
— Тебя совсем отпустили или нет? А она говорит:
— Пока на время, все от твоего папки зависит. Я спрашиваю:
— Почему от папки? А она отвечает:
— Так это он меня из КПЗ забрал, поручился за меня.
Я как закричу:
— Он здесь?!
А мама говорит:
Успокойся, успокойся. Тут он. Сейчас зайдет. Он с врачами говорит, хочет тебя из больницы забрать.
Я тогда на конфеты и не посмотрела и спрашиваю:
— Тебя совсем отпустили или нет? А она говорит:
— Пока на время, все от твоего папки зависит. Я спрашиваю:
— Почему от папки? А она отвечает:
— Так это он меня из КПЗ забрал, поручился за меня.
Я как закричу:
— Он здесь?!
А мама говорит:
Успокойся, успокойся. Тут он. Сейчас зайдет. Он с врачами говорит, хочет тебя из больницы забрать.
Не успела я с папкой подружиться, как следует, как мамка опять все испортила. Я тогда, в больнице, как услышала, что папка приехал, так прямо очумела вся. Побежала по коридору, а он уже навстречу идет, он с врачихой обо мне разговаривал. И я подбежала к нему и растерялась. И он, наверное, растерялся, потому что не подхватил меня, а присел на корточки и мы посмотрели друг на друга. И я смотрела на него и видела, что он уже старый, не такой, как на фотке, что у него уже лысина на голове и кожа вся в морщинах. А потом я посмотрела ему в глаза и узнала его — это мой папка, настоящий!
А он положил мне руку на затылок, такая теплая рука, и говорит:
— Здравствуй, малыш. И я говорю:
— Здравствуйте.
Я хотела сказать «здравствуй, папа, а само получилось «здравствуйте», будто он чужой дядя. Я так сказала и испугалась, что он обидится. А он меня обнял и прошептал на ухо:
— Я тоже стесняюсь, дочурка. Не бойся, мы друг к другу быстро привыкнем. Я тебя очень люблю, малыш.
И поцеловал меня за ухом тихонечко. А я вырвалась и убежала в палату. И легла на подушку лицом. Я уже большая, мне плакать стыдно.
Но тут у меня около кровати кто–то залаял, я посмотрела и увидела, что это игрушечная собачка лает, которую папа привез. А он стоит рядом и глаза у него мокрые.
И врачиха разрешила меня забрать домой, но только назавтра. И я так плохо спала ночью, все думала, как они там с мамой без меня.
И на другой день папа меня забрал и мы шли по поселку вместе. Все, кто нам встречался, улыбались и поздравляли меня, что папа приехал. А папа со всеми здоровался за руку и вежливо разговаривал. Оказывается, его многие в поселке помнят, помнят, как он в газете работает, и уважают, что он такой вежливый и грамотный. Папа был в красивом городском костюме с галстуком. А прикуривал он от зажигалки блестящей. И когда я попросила посмотреть, он сразу мне эту зажигалку подарил, а сам стал прикуривать от спичек. Он курит такие сигареты, которых у нас и не бывает. Американские, называются «Винстон».
А когда мы пришли домой, оказалось, что папа привез целый чемодан подарков. Он всем подарки привез: дяде Коле красивый перочинный нож со многими лезвиями, тете Наде янтарную брошку в виде пчелы, маме — янтарные браслеты и янтарное ожерелье, а мне всякие игрушки, еще много шоколадных конфет и книжки. А еще он привез мне спортивный костюмчик, весь голубенький, а там, где молния — желтый.
Мама была дома, пьяная только чуть–чуть. На столе лежало много всякой вкуснятины, а в центре стояла целая головка сыра. Папа ничего не забыл, что я ему писала.
Я сказала папе:
— Ты все это мне с мамой привез.
Я всю ночь готовилась, чтоб опять к нему на Вы не
сказать.
Он улыбнулся и говорит.
— Конечно, малыш. Я все твои письма наизусть помню. И все твои просьбы. И единственное, что мне от тебя хочется, так это, чтоб ты почаще у меня что–нибудь просила.
А потом папа ушел, сказал, по делам. Мы с мамкой сели за стол, мамка сразу достала из–за печки красивую бутылку и говорит:
— Я чуток выпью, ты, Жанна, не боись. Это коньяк — твой отец привез, позаботился. Хотя по мне, так водка лучше. Я, Жанна, сейчас переживаю, он ведь за меня просить пошел к директору рыбзавода. Чтоб меня на поруки взять. А он сам недавно из тюряги, ну, как ему не поверят, не дадут меня на порук? Очень, доча, в тюрягу идти неохота.
Мы с мамой поели, прибрались, а туг и папка пришел.
А с ним — тетя Надя с мужем и дядя Коля. Они были веселые, а тетя Надя с порога закричала:
— Ну, Нинка, счастлив твой Бог, что дядя Володя так с начальством разговаривать умеет. Теперь только не пей, а уж он семью поднимет, все хорошо будет.
Они с дядей Колей младше мамы, мама в семье старшая. И папу помнят еще со свадьбы, когда совсем были подростками. И поэтому к папе обращаются дядя Вова.
Оказалось, что папа обо всем с директором договорился, что маму судить не будут, а отдадут на поруки в семью, то есть нам с папой, и что с понедельника она может выходить на работу в разделочный цех. А уж работать мамка умеет — никто за ней не угонится, когда трезвая.
Папа вручил им свои подарки и усадил всех за стол — городскими кушаньями побаловаться. Из чемодана папа достал еще одну бутылку коньяка и бутылку шампанского. У нас дома никто никогда шампанское не пил. Папа увидел, как я на эту бутылку смотрю, хлопнул пробкой в потолок, как в кино индийском, и налил мне в чашку немного. Я попробовала — вкусно.
Потом папа произнес тост. Он сказал, что этот скромный ужин в семейном кругу радует ему душу, сказал, что Коля очень возмужал и утром они с ним повозятся, посмотрит он, силен ли Колька–бродяга. Папа сказал, что, если бы знал, какая красавица вырастет из Надьки, он бы сроду маму замуж не взял, а дождался бы, пока Надюха подрастет. А потом он сказал, что пусть дамы на него не обижаются, но настоящая красавица за столом — это Жанна. Она сейчас, как гадкий утенок, красота в ней только набирает силы, а потом, как взрыв, расцветет и затмит всех девушек Охотского района и даже всего Хабаровского края. И, хотя папа говорил шутливо, я‑то видела, что я для него самая красивая на земле. И хотя я хожу косолапо, как и он — мне все говорили, что вы с папой и ходите, и смотрите одинаково, — и кожа у меня не белая, и волосы не блондинистые, а все равно я для папы самая красивая.
И уже вечером поздно, когда мама все же уговорила оставшуюся бутылку и захрапела на своей кровати, папа подсел ко мне на постель и мы стали шептаться.
— Ты насовсем приехал? — спросила я.
— Не знаю, — сказал папа. — Я не совсем уверен, что у нас с твоей мамой что–то путное получится. Кроме того, мир такой большой. Мне скоро тошно станет в этом селе. Я мечтаю тебя увезти с собой, показать тебе большие города, дать настоящее образование.
Он помолчал и добавил:
— Но пока ты можешь ни о чем не думать. Пока поживу».
Проснулся я поздно. Нельзя сказать, что меня разбудил телефон, хотя он и трезвонил беспрерывно, просто проснулся со щемящей тоской по дочке, по любому родному человеку.
Нет, я не забыл, что мне дан срок до вечера и что вечер уже наступил. Просто некое озлобленное безразличие навалилось. После димедрола (как и после обычного снотворного) всегда чувствуется остаточная сонливость, но вкупе со злостью — такое у меня впервые.
Поэтому трубку телефонную я схватил, как змею, — за глотку:
— Ну-у!
Ядом этого «ну-у» можно было отравить полстолицы.
— У вас плохое настроение? Может мне позвонить позже?
Это был Гений. И все свое раздражение я вылил на него. Я сообщил ему, что его авторитет дутый, что игроки все равно на меня наезжают, несмотря на ГЕНИАЛЬНЫЕ ОБЕЩАНИЯ, (так и сказал, обыграв слово «гениальные» двойным смыслом), что до знакомства с ним я жил спокойно, что лучше бичевать, чем жить в постоянном беспокойстве и что я лично свою жизнь оценил бы дороже…
Я еще много чего хотел сказать, но кончился воздух в легких. Я, оказывается, вещал на едином дыхание, на долгом выдохе.
— Да, — сказал Гений, настроение у Вас, действительно, неважное. Я, собственно, и звонил–то сказать, что эту нестыковку с Игроками уже уладил, ваш долг заплатил и теперь они к Вам совершенно индифферентны. Перезвоните мне, когда успокоитесь. Рекомендую крепкий чай с половинкой лимона.
Он повесил трубку, а я, как идиот, все стоял и слушал короткие гудки. Нет, действительно идиот, с чего бы я набросился на человека, сделавшего мне столько добра?! Пусть у него какие–то там свои планы насчет меня, свои заморочки, но фактически он вторично вытаскивает меня из неприятностей. Ничего при этом не прося взамен. Нет, скотина я все же. Неблагодарная!
Я тот час позвонил Гению и сказал ему это. Он внимательно выслушал и прокомментировал:
— Ну-с, голубчик, это вы преувеличиваете, в самокритике тоже надо меру знать. Психика ваша очень настрадалась, вот и паникует по поводу и без оного. Ваш телефон у нас на контроле, это наше правило: первое время прикрывать своего человека от возможных недоразумений. После шторма море иногда еще волнуется, шальные волны на берег посылает. Так же и в криминальном болоте. А в отношении моих планов на вас, так прямо скажу — пока никаких определенных не имею. Вы и так много полезного для меня сотворили. Только не преувеличивайте своего участия в моей жизни. Там, у бани, стрелок никакого вреда мне принести не мог, я всегда хожу в незащищенных охраной местах в защитном костюме собственного изобретения. Это нечто вроде скафандра с прозрачным шлемом, вы в темноте не могли разглядеть подробности. Его и гранатометом не повредишь.