Как известно, сэкса в Советском Союзе не было. Рок'н'ролл как бы был: в самых уродливых его интерпретациях, в ВИА "Песняры" и в рок (язык не поворачивается) группе "Машина времени", ну и еще в нескольких облизанных стерильными языками пролетарской интеллигенции коллективах. А вот наркоманы точно были. Наличие в стране наркоманов советская власть почему-то признавала. И в знак своей "признательности", даже сформировала для них специальные лагеря, именуемые "наркомзонами", где несчастные торчки и отматывали свои не слишком долгие срока. Так что наркоманы были. Правда девственные взоры трудового общества не осквернялись их образами, то есть никто их никогда не видел. Но они все равно были.
Алекс был наркоманом. И уже успел отбарабанить два года в Андриапольской наркомзоне. Стритовые малолетки глазели на него с восхищенным уважением. Еще бы! "Наркоман" — это звучало круче, чем "космонавт". Я как-то жил на Щербакове у двух замороченных сестренок-джазисток. Родители их были на дипломатических заработках в Иране. Так что у них было нескучно, и был у них редкий по тем временам видеомагнитофон. Если вы помните фильм "Дневная красавица", то наверняка вам запомнился один персонаж — гангстер и наркоман, который ебал героиню Катрин Денев. Вот Алекс- такого же формата тип.
Выслушав вкратце мои вечерние перспективы и хмыкнув в ответ, Алекс сообщил, что сейчас он направляется на Ленинградский вокзал, а дальше — в Тверскую область, к своему старинному другану… Сезон. Пошел огородный мак и было бы глупо упустить возможность прикоснуться к Великому Опийному Духу… В любом случае кайфовать в тысячи раз интереснее и полезнее, чем пиздить несгибаемых гомосеков.
До города Калинина, который теперь снова называется Тверь, мы добрались часам к девяти вечера. Ближайший автобус на Старицу отправлялся только в пять утра. А нам и нужно было в Старицу, точнее, семь километров не доезжая до нее — в село Свистуново.
В Твери и сейчас-то нехуя делать приезжему. А тогда, при совдепии, это был совсем уж безнадежный городок. На старом железнодорожном вокзале не обнаружилось ни одного местного алкоголика, чтобы купить самогонки. Не нашлось даже самой поганой, пусть хоть с подбитым глазом, страшной и пьянющей шалавы из тех, что отсасывают транзитные члены за полстакана бормотухи в воняющем хлоркой вокзальном сортире. Тоска, короче…
Автовокзал находился по соседству с железнодорожным, так что мы, пошлявшись по асфальтированному пятаку, все же переместились поближе к автобусам. Народ в те безвозвратно ушедшие времена был другим, еще не опизденевшим от придурошных телереклам и от тотальной пропаганды наживы. Поэтому на оставшуюся мелочь нам удалось выпросить в привокзальном буфете две бутылки прогорклого пива с осадком и без этикеток и бутерброд с расчлененным надвое плавленым сырком. Люди были… И мы небезосновательно надеялись, что водитель автобуса довезет нас до места бесплатно.
И пока мы дожидались утра, Алекс рассказал о своем друге, к которому мы ехали. Выяснилось, что зовут его Сергей, и он учится в духовной семинарии, в Троице-Сергиевой лавре. Теперь же у него каникулы и он зависает у своей бабки в селе Свистуново, где дерет по ночам мак в близлежащих огородах и колется, выходя с Господом на прямую, как говорится, связь. Алекс произносил его имя на старый манер, как в монастырях, не Сергей, а Сергий.
К шести утра едва не развалившийся по дороге автобус "ПАЗ" дотряс нас по ущербной шоссейке к нужному месту. За спиной — стена леса, перед взором — щемящие душу васильковые поля, пропадающие где-то в Волге и между ними — подзарастающая лишайной травой грунтовка к селу, метров шестьсот длиной. Почерневшие и покореженные избы, сельпо с приржавевшим намертво навесным замком, колодец с оборванной цепью и утопленным ведром, да всей жизни — четыре старухи и однорукий дед в ватнике. Русь. Казалось, что с тех пор, как монгол Субудай увел в столицу Орды местных девок и перебил парней, так здесь время и замерло.
Дом, где бабка сушила на печи мак для своего внучка Сергия, — на самом краю издохшего села, прямо перед пологим спуском к кроваво-красной от донной глины Волге. Сергий, тощий длинноволосый семинарист с просветленным взором безумца, в залатанных джинсах и косоворотой рубахе, показался мне очень похожим на Иисуса Христа, каким я представлял его себе, слушая у тех же сестренок-джазисток кассету "Jesus Christ Superstar".
Я зверюга городской, поэтому почти всегда остаюсь равнодушным к неискореженным бетоном природным пейзажам. Но в верховьях Волги я всегда наполняюсь какой-то древней энергией. Может быть, это сила того государства, раскинувшегося восемьсот лет назад от Уральского хребта до Новгородских болот, империи, называвшейся Золотая Орда, потомком которой я чувствую себя каждую секунду своей жизни. И здесь — кроваво-красная Волга, сливающиеся с небом васильки, запах гибели и вечной жизни… И кажется слышен еще конский топот и стоны русоволосых девственниц, наполненных монгольской спермой в походных шатрах из бычьих шкур… И никуда не деться от этого насилия и смешения сотен кровей, и резни, которую мы непрерывно ведем друг с другом вот уже вторую тысячу лет. Я принимаю это. Принимаю себя в своей истории таким, каков я есть — татарин, немец и дважды славянин. И горжусь своим варварством.
Время вечно, как Опийный Дух.
Вообще с наркоманами, которые только наркоманы, скучно так же, как с профессиональными таксистами или с поэтами, или с солдатами, или с картежниками, или с проститутками. Все профессионалы заклеены в своем одностороннем движении. Нет критики, нет развития, следовательно, нет преступления. А там, где нет преступления условных границ, нет жизни. Одна лишь механика. И ее логическое завершение — кромешная тупость, забродившая на однобокой преданности единственному занятию.
Алекс и Сергий были все-таки личностями творческими. Алекс кололся и строил ноу-хау схемы бандитских налетов, а Сергий познавал Господа Бога своего при помощи опийных инъекций. Да и что там… Я вам скажу, что весь крохотный мирок, который был оглушен, арестован и растоптан железными истуканами доминирующей идеологии, — все осколочки этого полуреального уже мирка личной свободы только и могли, что уместиться в трех-четырех набухших маковых бутонах… И осторожно насаживая вену на иглу стеклянного, черт возьми шприца, я физически чувствовал поднимающиеся от пяток иголочки кодеина, подтягивающие вслед за собой волны кайфа, покоя и бессмертия — того, что ждет нас в Аду, во мгле, в дождях, где уже не существует тел, а одни лишь чувства… Кайф, война и бессмертие.
Ведь жизнь — это молитва, блюз, романс. Молитва Богу или молитва Дьяволу, какая разница… В Африке черт — белого цвета. Какая разница, лишь бы молитва звучала искренне и беспощадно к самому себе. И когда закончится война, тогда и прекратится род человеческий и без того, в общем-то, на хуй здесь не нужный. Пусть останутся разрушенные остовы Нью-Йорка, гниющие русские деревни, щебень китайской стены, изнывающие от тоски девки и кочевые отряды безжалостных воинов… И когда все завершится, восстановится утраченная справедливость и явится что-то новое, лишенное "экономического фундамента", что-то совершенно новое, не человеческое уже.
Вечерами, в наступающих сумерках, мы проходили запущенными огородами на пологий волжский склон и раскладывали небольшой костерок под гигантским дубом, наполовину уже умершим и высохшим. Корни его, будто могучие взбухшие вены, прорывались местами из почвы, и казалось, что это не просто дерево, а умирающее древнее божество впилось своими тысячелетними корнями в такую же древнюю землю. В чайнике над костром Сергий варил "кукнар" — отвар из высушенного мака, а Алекс, полулежа, прислонившись к разбитому трещинами дубовому стволу, пел тихо и неразборчиво, одному ему ведомые, протяжные песни бродяг. Так и свалились на кровавую реку тяжелые сумерки. Проступали бледные пятна созвездий, мы пили отвар, иногда перебрасывались короткими фразами, снова умолкали и каждый молчал о своем.
И такие же сумерки висели над костром тогда, когда я в полудреме увидел идущего краем ржаного поля дьявола, одного из первых, увиденных мною дьяволов. Легкий ветер играл на колосьях невидимой ржи, я провалился внутрь себя, и мне явился серый силуэт в широкополой шляпе… Остро и больно кольнуло в сердце, оно бешено застучало и я очнулся. Наверное, у меня был испуганный вид и может быть я даже вскрикнул, потому что Сергий, сидевший ко мне спиной и смотревший на реку, вздрогнул и обернулся. Алекс продолжал напевать свои языческие заклинания.
— Что, кто-то серый и в шляпе, да?..
Клянусь самым главным Дьяволом мира сего, что именно так сказал Сергий! Наверное, он и сам его часто видел.
— Что, кто-то серый и в шляпе, да?..
Клянусь самым главным Дьяволом мира сего, что именно так сказал Сергий! Наверное, он и сам его часто видел.
Алекс продолжал колдовать.
И когда звезды стали желтыми и жирными, а река сгинула в ночной мгле, мы отправились в соседнюю деревню, где еще теплилась жизнь. Где местные парни и девки разводили посреди поля большущий кострище, напивались самогоном, здесь же дрались из-за баб и тут же волокли этих баб в сумерки, куда уже не падали блики костра… Девки ржали, когда их ебли, трещал костер, а под ветром звенела рожь. Та самая рожь, которая привиделась мне в коротком обмороке.
А потом Сергий толкнул меня в плечо и показал рукой на другой край поля, где в распускающейся дымке раннего летнего утра двигался темный силуэт в широкополой обвисшей шляпе…
Может быть это был какой-нибудь безработный тракторист. Хуй его знает. Я не склонен к такой совсем уж примитивной мистике. Мне привычнее признавать истиной сложные многоходовые городские извращения. Но может быть там, в верховьях древней Волги, где рожь и васильки, где жирные звезды и кровавые воды, где ветры и тысячелетний дуб и девки ржут, когда их дрючат, — может быть там так же просто бродит местный черт краем поля и чего этому удивляться… Жаль вот только девки были пьяными и некрасивыми.
На следующее утро я сидел на лавочке возле единственного исправного колодца и безостановочно хохотал. Потом я спрашивал у психиатра в институте Сербского, что это за хуйня со мной приключилась, но красивая и грустная докторша Светлана Анатольевна все лепетала про "наркотики", "впечатлительность" и про "нервный срыв". Не убедительно как-то. Так вот, хохотал я минут сорок, пока бабка Сергия не догадалась окатить меня ледяной колодезной водой. Сама же — ведьма. Знает.
И сейчас я продолжаю верить, что тогда, сразу после первой моей женщины, я оказался в самом центре древнерусской земли не случайно. Что старые наши боги, вытравленные и выжженные чужим, а значит жестоким, христианством, бродят в сумерках… И верю. Что там, у старого колодца, выхохотал я ненужную рациональную часть своей души и живу теперь с тенью идолов. И оттого так тянет меня в верховья Волги, где кровь в реке, где громко ржут некрасивые девки, где звезды и маковый отвар, где Русь, где душа, песня ветра, погибель и вечность…
Сергия мне довелось встретить в Питере через год. Он окончательно обезумел, бросил семинарию, стал бездомным художником и подарил мне карандашный рисунок Христа, выполненный с потрясающей внутренней силой: ничего лишнего, только брошенные на бумагу твердые линии, будто Сергий увидел мгновение и запечатлел его, как фотограф. Все-таки он обрел своего Бога, это факт. Тогда Сергий выглядел угасающим и казалось, что лишь живое, самое живое безумие глаз поддерживает в теле жизнь. Было ясно, что ему осталось промучиться совсем не долго, несколько инъекций, может быть. Сегодня, надеюсь, он уже в раю.
А вот Алекса я больше не встречал никогда. Да и зачем… Он сделал свое дело: возник из ниоткуда, отвез куда надо и сгинул в никуда. Все как и должно было быть. И жирные звезды в колодце, и рожь, и красная глина в реке, и погибающий дуб, и монотонная и бесконечная песня тоски…
Романс
Случаются такие романтические истории, в которых момент знакомства влюблённых не имеет существенной исторической или литературной ценности. Хотя сами влюблённые, разумеется, помнят каждый полутон в набросках своих первых ощущений. Женщины в таком случае всегда помнят больше. Ну, пусть они меня поправят.
Скорее всего, у какой-то из Людмилиных подруг кто-то сидел в том же лагере, где добивал свою пятилетку Олег.
Киевская область. Березань. Строгий режим.
Да, так оно и было. Один человек рассказывает другому человеку о третьем человеке. И если в цепи обнаруживается свободная, романтически настроенная самка, возникает определённый интерес. При благоприятных условиях интерес перерастает в общение. Так образуется невидимая энергетическая связь. Разыгрывается фантазия. Женщина увлекается. Мужчина в этом случае ориентируется на воображаемую Прекрасную Незнакомку или Даму Сердца, чтобы изнурительные боксёрские тренировки приобрели, наконец, конкретный смысл.
Олег написал Людмиле. Черновик письма составляли вдвоём с Астрономом, который нещадно окуривал всю ночь некурящего Олега. Лёлик просто присутствовал ухмыляющейся тенью. Тоже курил и кормил бычками рыбок в аквариуме. Рыбки были всеядные и всегда голодные, как рецидивисты.
Ну да, в лагере они держались втроём. Олег, Астроном и Лёлик, получивший восьмёрку за пособничество в убийстве. Сам не мочил, но помогал оттаскивать трупы. Подельника — бывшего спецназовца по кличке Крокодил — расстреляли в 1991 году по приговору суда. А Лёлик, вот, худой и долговязый, сидел, кормил окурками оранжевых меченосцев, и закатывал глаза под потолок барака, в котором он был смотрящим.
Олег сидел за разбой — это когда с ножом.
Астроном отбывал за грабёж — это когда без ножа.
Короче говоря, с трудом составленное лирическое послание было помещено в конверт и просунуто в щель почтового ящика, висевшего на заборе возле лагерной столовой. Столовую называли «Помойкой», что, в общем, отражало качество баланды.
Ответ из Белой Церкви — там жила Людмила — пришёл быстро. Странно, всё наебнулось с распадом Советского Союза, а почта продолжала функционировать исправно. Туда — четыре дня, включая лагерную перлюстрацию, обратно — три. И вот уже взволнованный Олег извлекает из конверта густо надушенный тетрадный листок.
Через месяц они обменялись фотографиями.
Олег — ни грамма лишнего жира под шкурой, пальцами металлическую кружку, как билетик в кино, сминает.
Людка — стройная, хрупкая, в белое крашеная — только этим и похожа на селяночку.
Через два месяца она приехала на краткое свидание: двойное стекло, флирт при помощи переговорной трубки.
Влюбились оба.
Обоим было во что влюбиться.
Родители Людмилы, врубившись к чему дело клонится, заперли её в погреб, чтоб не смогла сбежать на очередное свидание. Людка выла и доводила этим воем своих родных до сердечных судорог. Лживо раскаялась. Её амнистировали. И она тут же сбежала.
И вышла за Олега замуж.
Начальник колонии поздравил молодожёнов, расчувствовался и, в сердцах, предоставил им трёхсуточное свидание в специально оборудованной для подобных мелодрам комнатёнке, где супруги наконец-то смогли наброситься друг на друга.
В промежутках между чувствительными игрищами Олег гонял верёвочную дорогу в БУР, а Людка жарила домашние купаты.
В зону молодой муж вышел изрядно похудевшим и придурковато счастливым. Всю последующую ночь обитатели барака № 4 — человек сто — хлестали приготовленную Лёликом брагу. Было шумно, но никого не порезали.
И потянулись монотонные, похожие один на другой дни — от письма к письму, и месяцы — от свидания до свидания. До звонка Олегу оставался почти год, без двух недель.
В это время в жизни Лелика стали происходить, скажем так, странности. Да и слово «происходить» тут не совсем уместно, потому что наоборот совсем…
Короче.
У Лёлика была жена Ирина. Если заглянуть в иллюстрированный альбом, где классифицируются ведьмы — типичная южно-русская бестия. На двоих с женой они вызвали к жизни шестерых детей. Приезжала Ирина редко, это понятно, но письма отправляла часто. Время от времени киевские бандиты, отправляющиеся на встречу со своими осуждёнными подельниками, подсаживали в машину Ирину и привозили её к Лёлику в зону.
И вдруг он перестал получать от неё письма.
Два месяца, три, полгода — ни строчки. Причём те же киевские бандиты рассказывали озадаченному Лёлику, что Ирина жива-здорова, они её видят гуляющую с потомством возле дома и никаких неопознанных самцов рядом не наблюдают. Да и какие к чёрту самцы — шесть спиногрызов у тётки.
Лёлик не находил объяснений происходящему.
В конце-концов, после семи месяцев неизвестности, пришло письмо. Очень странное письмо. Мелким почерком на девяти листах формата А-4. Лёлик внимательно перечитал его несколько раз. Ничего не понял. Отложил до вечера. Снова перечитал, опять ничего не понял, и обратился к Астроному за истолкованием.
Астроном тоже не смог уловить суть изложенного. Ирина путано объяснила, что у неё прошли головные боли. Лёлик подтвердил, что она много лет мучилась сильными приступами мигрени, бригады скорой помощи уже знали её в лицо. Значит, прошла боль. В дальнейшем тексте интеллект распознавал лишь лейтмотивом проходящую через каждый абзац фразу: «Ты подумаешь, что я сошла с ума, но тебе трудно это понять… Всё узнаешь на свидании».