Она метнулась к шифоньеру, не глядя, отыскала скатерть с большими синими квадратами, подала ее Шуклину.
— Помогайте, стелите.
И скрылась в кухне.
Севастьянов достал с полки «Судьбу» и начал перелистывать этот толстый роман.
А Шуклин не знал, чем заняться.
— Требуется помощник, — вдруг услышал он голос с кухни.
— Командуйте мной, — мигом предстал пред очи Нелли Васильевны Шуклин. Что-что, а готовить закуску он любил. Для него более торжественным был процесс подготовки к застолью. Наталья его в этом смысле беды не знала: Федор, если ожидали гостей, не меньше ее в кухне суетился. И не просто суетился, а с толком.
Нелли Васильевна положила перед Федором доску, палку копченой колбасы, нож.
— Режьте.
— Это я с удовольствием.
Она жарила яичницу, готовила мясной салат, протирала вилки, ножи, тарелки. Передвигаясь по кухне, Нелли Васильевна нет-нет и задевала Шуклина плечом, грудью, руками. А когда увидела горку тонко нарезанной колбасы, чмокнула Федора в щеку:
— Вы молодчик у меня!
Федор зарделся: как сына хвалит она его. А какой он ей сын? Ему сорок, и она не моложе. Это ведь полнота ей годы прибавляет. А так она…
И чтобы она почувствовала в нем равного, Федор, нарезав колбасы, подошел к ней сзади и положил ладони на ее плечи. Наклонившись к самому уху, спросил:
— Чем еще прикажете заниматься?
Нелли Васильевна, как кошечка, потерлась щекой о его руку.
— Теперь режьте хлеб. — И, выключив горелку, она положила на его руки свои мягкие ладони.
Прошло около минуты. И когда она сняла ладони и повернулась к нему, по ее дрожащим губам Федор понял: добром сегодняшнее гостевание не кончится.
Он нарезал хлеба, положил его в хлебницу, по-солдатски отрапортовал:
— Приказание выполнено!
Она стояла к нему спиной, и Федор снова положил ей на плечи руки (будь что будет, сегодня он собой не управляет!), притронулся щекой к ее щеке.
И тут взорвался Дмитрий Иванович Севастьянов.
— Всё, — услышали они в кухне его голос, — я ухожу! Мне тут делать нечего!
И он ринулся в коридор — одеваться.
Нелли Васильевна — за ним, приговаривая:
— Да вы что? А посидеть?
Федор стоял как вкопанный, ничего не понимая. С чего это Севастьянов задумал уходить? Может, пойти уговорить его?
Шуклин поднял голову и увидел свое отражение в трельяже, стоявшем в комнате возле кровати. Все ясно: Дмитрий Иванович в зеркало наблюдал за тем, как он, Федор, положил Нелли Васильевне руки на плечи. И, видать, приревновал. Еще и не было-то ничего между ними, а он: «Я ухожу!» «Уступлю я ее тебе, уступлю, Дмитрий Иванович, — под шум в коридоре думал Шуклин. — Только оставайся, не пори горячку. Откуда я знал, что у вас давняя дружба, а может, и любовь? Мне вообще казалось, что вы незнакомы… Вон отчества путали…»
Он сделал шаг к закрытой двери.
«Впрочем, стоит ли уговаривать? Любовью, кажется, тут и не пахнет. Не зря ведь Нелли Васильевна ко мне больше жалась. И там, в кабинете, и тут, дома. А он — сразу в кресло, за книжку. Полагает, наверное, что имеет на нее вечное право. Не хватает ему медсестры Зои, которой уже не год и не два крутит голову на виду у всей медсанчасти. А Нелли Васильевна, видать, не из кротких. Власть над собой не потерпит. Как она его звезданула там, в кабинете: „Старый хрыч!“»
Грохнула входная дверь.
Из коридора, тихо ступая, вошла раскрасневшаяся Нелли Васильевна.
— Ушел, дрянь такая. Ишь, он еще обзывать меня вздумал! Кобель несчастный… Ладно, — взяла себя в руки Нелли Васильевна, и лицо ее снова засияло добродушной, приветливой улыбкой. — Вы, Шуклин (она впервые назвала его по фамилии, но в ее мягком голосе не было официальности, наоборот — ощущалась теплота), надеюсь, не уйдете?
— Разве от такой женщины можно уйти?
— От такой? Не от той, как меня обозвал этот?.. Вы слышали?
— Нет, я не слышал. Но ничего худого о вас у меня и в мыслях нет.
— Тогда — за стол!
— У вас получаются команды.
— Еще бы! Всю жизнь с пионерами… Прошу.
Она поправила чуть сбившуюся высокую прическу и села в кресло, где пять минут назад сидел Севастьянов.
— Открывайте, — показала она взглядом на бутылку. — Ох и мужики нынче пошли — совсем перестали за дамами ухаживать.
Федор наполнил рюмки до краев.
— За что? — спросила Нелли Васильевна.
— За нас, — не думая, ответил Шуклин и сквозь очки посмотрел на Нелли Васильевну — как она отнесется к этому тосту?
Она не возражала: поднесла рюмку к полным, красиво очерченным губам.
Едва прожевали по кусочку сыра, как раздался телефонный звонок.
— Не подходите — он, — сказал Федор.
Но Нелли Васильевна уже сорвалась с кресла.
— Алло!
Минутная пауза — и она положила трубку.
— Он, вы угадали. Вот гад, вот гад, — скороговоркой возмущалась Нелли Васильевна. — Знаете, что он сказал? Всяко обозвал меня… Вот гад, вот гад…
— Не подходите больше, иначе я уйду, — всерьез предупредил Федор.
— Извините, теперь с места не сойду… Вы, кстати, его давно знаете?
— Несколько лет.
— Он всегда такой беспардонный?
— Этот грех водится за ним… А вы с ним когда познакомились? — в свою очередь спросил Шуклин.
— О-о, это целая история! Хотите расскажу?
— Если история не секретная.
— Ни капельки.
Они, не сговариваясь, подвинули ближе друг к другу кресла на колесиках.
— За нас?
— За нас.
— Давайте на «ты».
— Давайте.
— И давайте по имени друг друга называть.
— По имени — так по имени.
Она откинулась на спинку кресла, положила ногу на ногу. Закрыла глаза, вспоминая.
— Значит, так… С чего начать и не знаю. Только не подумай обо мне, Федя, плохо — я ведь женщина. И незамужняя. Значит, так. Прошлым летом один товарищ — мы с ним приятели еще по работе в райкоме комсомола, теперь он главный инженер — пригласил меня в санаторий. В наш «Светлый яр». Я поначалу отказывалась. Но он — человек настойчивый, уговорил. К тому ж, добавил, мы оба холостые… Да. Ну, в общем, поехали. Отдыхаем, значит, загораем, купаемся, по вечерам танцуем… И однажды вечером мы с товарищем поссорились. Из-за какой-то мелочи. Причем в ссоре задавала тон я. И не потому, что я такая сварливая. Он, понимаешь… Как тебе сказать лучше? Нахальничать, в общем, стал. Ты понял меня?
— Понял, — кивнул Федор.
— Я в конце концов психанула и покинула товарища. Пошла на танцплощадку. Там много веселого народа, там, думаю, скорее в настроение приду. А завтра, решила, уеду… Да. И представь себе, Федя, не успела я вступить на танцплощадку, как меня приглашает танцевать высокий стройный мужчина с залысинами… Чего улыбаешься? Да, да, Севастьянов. Ну, а мне все равно было в тот вечер — с Севастьяновым танцевать, с Ивановым или Петровым… Назавтра мы снова встретились с Дмитрием Ивановичем. Были в кафе. Он поначалу показался мне человеком любопытным, много знающим, знакомым с интересными людьми, в том числе и с одним известным журналистом. — Нелли Васильевна скосила взгляд на Федора, как бы намекая, о ком идет речь. — Но вскоре из него полезло хвастовство — а это не из лучших черт характера. Говорит: «За мной гоняется двадцатипятилетняя врачиха…»
— Не врачиха — медсестра. И ей под сорок, — вставил Шуклин. И покачал головой: «Я-то думал, что Севастьянов только передо мной хвастается. Причем, насколько мне известно, та медсестра вовсе и не гоняется. Просто не отвергает его и разрешает в любое время суток приходить к себе домой».
— Еще говорит: «Развожусь с женой. Она мне сейчас не пара — постарела…»
Федор сдавил до боли виски, сжал зубы. Это же подлость со стороны Севастьянова! Разве можно такое нести о жене, с которой ты прожил более двух десятков лет, вырастил сына? Нет, хоть что пусть случится в его, Федора, жизни, он про Наталью ничего подобного не скажет. Пусть будет ходить в грехах, как в репьях, но до оскорбления близкого человека не докатится.
— Ты чего, Федя, посмурнел? — заметила Нелли Васильевна перемену в его лице.
— Да нет, это тебе показалось… Ну, давай дальше про соседа.
— Дальше — это был первый и последний наш поход в кафе. Я расплатилась с официантом…
— Ты?
— Я. Севастьянов очень долго кошелек искал. И мы простились. Вечером я уехала. Остальной отпуск дома просидела. Вот так, значит… Проходит месяц, другой. И вдруг недели две назад — звонок. Снимаю трубку — мужской голос. «Нелли Васильевна?» — «Нелли Васильевна». — «Это Севастьянов. Помните такого?» — «За которым двадцатипятилетние бегают?» Он, видать, смутился. Замолчал, а потом — жалостливо: «Можно в гости прийти?» — «Можно, — говорю, — я добрым людям всегда рада». Через полчаса приволокся. Улыбается, здоровьем интересуется. Весь образцово-показательный… Ну, посидели мы с ним, он и говорит: «Все, Нелли Васильевна, с женой я развелся. Разные мы с ней люди. Да и не старик я еще». Это в свои почти шестьдесят он заявляет. Я слушаю, смекаю, куда он клонить будет. А он и выкладывает начистоту: «Вот пришел к тебе жить». Фи! Я как взвизгну, как захохочу! Ах, старый хрыч! «Да ты, — говорю, — хоть меня выслушал? Нет? Так слушай: я через пять лет тоже постарею. И ты меня тоже выбросишь на помойку? Нет, дружок, — говорю. — Давай-ка улепетывай». Он начал извиняться. Мол, это он неосмотрительно выразился, мол, конечно, надо подумать, прежде чем сойтись. Погасил мой пыл, короче. Вот тут-то я и вспомнила, как он хвастался в санатории дружбой с журналистом. Говорю ему: «Докажи, что вправду дружишь, пригласи того журналиста на тематический вечер. Да и сам выступи». Он и поклялся: «Не я буду, если Шуклина не приведу…» Вот и привел…
«Выходит, — размышлял Федор, — я сегодня отбил у Севастьянова невесту. Ну и ну! Постой. А когда это он успел развестись с женой? Я что-то не слышал ни от него самого, ни от жены, ни от Натальи (она-то уж знала бы). Нет, Дмитрий Иванович никаких претензий к Нелли Васильевне не может иметь: насильно мил не будешь. И зря он шумел в коридоре, совершенно зря».
Она прижалась щекой к плечу Шуклина.
— Ты не думаешь обо мне плохо, Федя? Не думаешь? Ну и хорошо. Я ведь баба. И как всякая баба хочу мужской ласки. Я только увидела тебя сегодня, сразу решила: этот будет мой. Прости, Федь, за откровенность. Но ты мне понравился. И скромный, и мягкий, и ненавязчивый. У меня Николай был таким и тоже носил очки. Ты его должен знать, если, говоришь, в университете учился. Профессор Лыхин. Это мой муж. А три года назад у него случился инфаркт. Ваша газета некролог давала. С сыном я разъехалась — ему с семьей отдала двухкомнатную, себе взяла вот эту. Ни я им теперь не мешаю, ни они мне… Федя, тебе сколько лет? Сорок? Я немножко постарше. На четыре года. Да это не страшно. Только ты обо мне не думай плохо. Я ведь женщина… Ты любишь свою жену, Федя? Уважаешь? Это хорошо. Она не обидится, что ты здесь? Она не должна обидеться, если понятливая. Любви к ней у тебя не уменьшится, если ты со мной побудешь. Ни капельки не украду я тебя. А мне зато радость какая… Поцелуй меня, Федя, и прости — я немножечко пьяна…
Зазвенел телефон. Нелли Васильевна вздрогнула от неожиданного звонка, но и не подумала подходить к аппарату.
7
Время близилось к обеду, а рецензия по-прежнему не продвигалась.
И тут Шуклин стукнул себя костяшками пальцев по лбу, чтобы выйти из оцепенения. «Чего это я захандрил? Ну случилось, и случилось. Не я первый, не я последний. Тем более что Нелли Васильевна и словом не намекнула о продолжении. Только и всего, что попросила еще приходить. Если захочу. А Наталья… Да не брошу я ее. Больше того: после всего, что произошло, она вправе из меня веревки вить.
Теперь пора за рецензию. Начнем-ка, пожалуй, так: „Премьера — это всегда проверка актера. На зрелость, на мастерство и, в конечном счете, на идейность“, — эти слова я услышал после спектакля от народного артиста РСФСР Кима Филипповича Филиппова».
Первое предложение есть, дело с мертвой точки сдвинулось, теперь только успевай излагать мысли…
Заведующий отделом культуры Михаил Михайлович Гугляр, одетый в черный, тщательно выглаженный костюм, белую рубашку с галстуком, выглядит не кабинетным работником, а женихом на свадьбе. К тому же у него моложавое, без морщин лицо, смоляной чуб (волосы Гугляр подкрашивает, на самом деле они у него седенькие). Ни за что ему не дашь шестьдесят. Да он и сам себе не дает. Как петушок. Не оставит без внимания ни одну женщину в редакции: кому-то скажет комплимент, кого-то погладит по плечику, кого-то ущипнет за бочок. Только корректоршу Власьевну избегает: она была подругой первой жены Гугляра. Хоть лет тридцать прошло уже после развода, Власьевна не могла его простить и была в отношениях с Михаилом Михайловичем презрительно холодна.
Гугляр же как-то раз сказал товарищам в минуту откровения о причине развода с первой женой. Просто она была стервой. Без конца жаловалась на него в профком, в партбюро, полагая, что они-то помогут наладить ей личную жизнь.
— После развода я четыре года холостяковал. И не позволял себе лишнего, — говорил Михаил Михайлович.
— Что тебе, что Шуклину мы так и поверили, — ехидно улыбался Добромыслов.
В редакцию газеты «Вперед» Михаил Михайлович пришел, как и Шуклин, из многотиражки. Писал, однако, слабее его. А посему охотнее всего делал различные отчеты и небольшие информации.
Гугляр — заядлый шахматист. В редакции ему нет равных.
Впрочем, не совсем верно — нет равных. Не хуже играет и фотокорреспондент Наум Добромыслов. Ему сорок восемь лет, он коренаст, широкоплеч, на голове у него сверкает большая, во всю макушку, плешь. В редакции Наум со всеми на «ты» — от редактора до молоденькой его секретарши Аллочки. Все зовут Добромыслова Наумом — и редактор, и та же Аллочка.
В шахматы Гугляр и Добромыслов обычно играют после работы. Чаще всего в фотолаборатории. Там укромное место, туда реже заглядывает редактор, в фотолаборатории можно всем курить — и играющим, и болельщикам, а Михаил Михайлович у себя курить не разрешает. С тех пор, как сам лет пять назад бросил — язва замучила.
Шуклин к шахматам равнодушен. Но болеть любит. Ему кажется порой, что, сядь он за доску, не уступил бы ни Гугляру, ни Добромыслову. Его ходы, он убеждался, были подчас вернее и сильнее тех, что делали чемпионы редакции.
Однажды он осмелился, сел играть с Наумом. И тот ему чуть ли не детский мат в два счета поставил. Да еще и подзуживал потом: «Одно дело, Федя, со стороны подсказывать, другое — самому играть. Шахматы — это искусство, а в искусстве, как ты писал однажды, одним созерцанием хрен чего добьешься». Шуклин никогда ничего подобного не писал, но у Наума это прием такой. Мол, не кичитесь, товарищи журналисты, мы, фотографы с семиклассным образованием, тоже кое-что кумекаем.
Вообще-то он был беззлобным, Наум Добромыслов. И семьянин, говорят, неплохой. Спиртного не употребляет, разве что с гонорара когда. А так — всю зарплату домой, Ниночке, несет. Купил уже «Жигуленка», дачку-скворешню.
И тем не менее… Тем не менее легенд и сплетен про Наума в редакции, да и вообще в городских журналистских кругах, ходит множество. Где правда, где выдумка — никто не знал. Потому что всевозможные слухи Добромыслов частенько распускал про себя сам.
Сидит в фотолаборатории, играет в шахматы с Гугляром и рассказывает:
— Помнишь, Михаил, я в прошлом году в больнице лежал? Шишку на голове мне вырезали. Только, чур, ребята, об этом никому! — предупреждает Федора и Михаила Михайловича, хотя рассказывает эту байку уже не впервые. — Так вот, а перед больницей я познакомился с одной студенткой. Хорошенькая такая, я ее на машине до института подвозил. Договорились встретиться — и тут операция. Тогда я из больницы звоню ей — она на квартире с телефоном жила, комнату снимала. Договариваемся насчет встречи. Студенточка даже навестила меня. Ага. Договорились мы, значит, с ней, и я после больницы заявляюсь к ней в комнату. Она, конечно, стол накрыла, то, сё. Короче, мне понравилось у нее. Сегодня понравилось, завтра понравилось, послезавтра. Зачастил. А у меня ведь, товарищи, жена! Как быть, что придумать? Я и придумал. Говорю Нинке своей: «Мне врачи сказали, что после этой операции на голове мне нужен полный покой». Нинка руки скрестила на груди, испугалась: «Вай-вай-вай! Ладно уж, отдыхай».
— Ох и брехать ты здоров, Наум, — не выдерживает Шуклин.
Добромыслов поднимает на Федора возмущенные глаза.
— Не веришь? Иди у Нинки спроси.
— Я не про то. Про студентку.
— Тебе телефон ее дать, адрес, чтоб подтвердила? Жаль, окончила она институт, по распределению уехала… Шах! — торжественно поставил Наум свою ладью перед королем Гугляра. И, увлеченный игрой, тут же забыл, что только что молол.
Добромыслов в газете с самого ее первого номера — вот уж десять лет. Раньше он сотрудничал в молодежной газете. Переманил его нынешний редактор, человек опытный. «В твои ли годы по командировкам мотаться? А у нас — всегда на месте, всегда дома», — сказал он, и Наум, тут же взвесив все «за» и «против», согласился. Для солидности лишь поторговался малость насчет условий работы.
Через год после Добромыслова пришла в редакцию Инга Кузовлева. Тоже из молодежной газеты, тоже по приглашению редактора.
Инга, Шуклин и Михаил Михайлович — это отдел культуры. Сидит Кузовлева в одном кабинете с Федором, напротив него. Сейчас, когда Шуклин пишет рецензию на спектакль, ее стол пустует. Часов в десять она позвонила Гугляру и попросила не терять ее.
— Я из райисполкома звоню, — ясным — с небольшой картавинкой — голосом сообщила она. — Ордера сегодня должны выдавать.
Ордер — дело важное, необычное. Михаил Михайлович даже обрадовался:
— Вот как! Желаю успеха, и без ордера не заявляйся!
Обычно же от звонков литсотрудницы Кузовлевой Гугляр морщится. То она задерживается на полдня — приболела, то работает дома над статьей, а приносит информацию или ничего не приносит, то очередь в парикмахерской пережидает. Гугляр даже подумывал положить этому конец, да посмотрел на Ингу с другой стороны. Она ведь в редакции одна из тех, кто не считается с личным временем в выходные. Где бы ни попросил побывать ее Гугляр в субботу или воскресенье — на празднике ли проводов зимы, на межвузовском смотре художественной самодеятельности, на городском книжном базаре, Инга принимала задание безотказно. Даже Шуклин, мужчина, иногда придумывал отговорки, а она, безмужняя женщина, имевшая к тому же сына-школьника, никогда не заставляла упрашивать себя. И ради такой преданности газете Михаил Михайлович вынужден был прощать Кузовлевой ее слабости.