— Я из райисполкома звоню, — ясным — с небольшой картавинкой — голосом сообщила она. — Ордера сегодня должны выдавать.
Ордер — дело важное, необычное. Михаил Михайлович даже обрадовался:
— Вот как! Желаю успеха, и без ордера не заявляйся!
Обычно же от звонков литсотрудницы Кузовлевой Гугляр морщится. То она задерживается на полдня — приболела, то работает дома над статьей, а приносит информацию или ничего не приносит, то очередь в парикмахерской пережидает. Гугляр даже подумывал положить этому конец, да посмотрел на Ингу с другой стороны. Она ведь в редакции одна из тех, кто не считается с личным временем в выходные. Где бы ни попросил побывать ее Гугляр в субботу или воскресенье — на празднике ли проводов зимы, на межвузовском смотре художественной самодеятельности, на городском книжном базаре, Инга принимала задание безотказно. Даже Шуклин, мужчина, иногда придумывал отговорки, а она, безмужняя женщина, имевшая к тому же сына-школьника, никогда не заставляла упрашивать себя. И ради такой преданности газете Михаил Михайлович вынужден был прощать Кузовлевой ее слабости.
Инга была на пять лет моложе Шуклина, учились же в университете они в одно время. Правда, она на очном, а он — на вечернем отделении. Но друг друга немножко знали — в основном по встречам на рабкоровских слетах. Позже, когда Шуклин перешел в многотиражку, а Кузовлева — в молодежную газету, они уже виделись чаще — на вечерах в Доме журналистов, на пресс-конференциях, на журналистской базе отдыха. Одно время Федор даже симпатизировал невысокой, щупленькой, всегда коротко подстриженной Инге. Но порвать с Натальей — у него и в мыслях этого не было.
Работали Инга с Шуклиным исправно, отдел их постоянно отмечали на летучках, редактор ставил в пример атмосферу доброжелательности и творчества в отделе. Гугляр при этом удовлетворенно мял подбородок: мол, знай наших. А размышляя наедине с самим собой, все-таки думал, что между его подчиненными существуют не только деловые отношения. Никогда Шуклин и Кузовлева не ссорились, не доносили друг на друга, на редакционных неофициальных вечеринках всегда сидели рядышком — с чего бы это? Нет, говорил себе Гугляр, меня, стреляного воробья, на мякине не проведешь! Что-то между ними существует. Ну, да аллах с ними, лишь бы это не отразилось на работе отдела.
И не только Гугляр не верил в чистые отношения Инги и Федора. Некоторые любознательные редакционные женщины даже пытались вызвать Кузовлеву на откровенность: что, мол, между вами? Скажи, мы никому не проболтаемся. А она только хохотала: «Честны мы с Шуклиным, как дети…»
Откровенно говорила Инга, а любознательные подмаргивали друг другу: ври, мол, давай побольше, ври…
8
Шуклин как раз выводил свою фамилию под рецензией, когда раздался телефонный звонок. Он снял трубку, прижал ее плечом к уху.
— Алло, Шуклин слушает.
— Добрый день, товарищ Шуклин.
— Добрый. Это кто?
— Ах, какой!.. — раздался хохоток. — Уже не узнает…
— Нелли?
— Она. Ну, как ты?
— Нормально. Вот рецензию закончил.
— А о вчерашней встрече во Дворце?
— Написал, — соврал Шуклин. — Небольшую информацию. За твоей подписью.
— А фамилию мою знаешь?
— Знаю. Лыхина.
— Ну даешь, Шуклин! — весело воскликнула Нелли Васильевна. — Хорошо, что тебе позвонила, а то бы опозорил ты меня на весь город. У меня ведь своя фамилия — Малых. — И уже тише, спокойней добавила: — С Колей мы были на разных фамилиях.
— Добро, я исправлю подпись.
— Когда появится информация?
— Скорее всего послезавтра, в среду. — А сам подумал: надо срочно, сейчас же ее написать.
— Я к тому, чтобы газету успеть купить.
— Не успеете — я выручу.
— Ну и прекрасно! А я волновалась. Федя… у тебя рядом никого там нет?
— Никого.
— Федя, приходи, как выйдет газета, а?
Шуклин замялся:
— Д-д-д… У нас тут собрание намечают, — сказал он первое, что пришло на ум. Честно говоря, он не хотел новой встречи: сколько веревку ни вить, а концу быть. Воскресенье девятого декабря не повторится!
— Собрание, Федя, переносится… Тебе плохо у меня было? Неинтересно?
— Нормально.
— Так я жду, Федя. В среду. В пять часов.
И положила трубку.
У Шуклина вывалилась из пальцев трехцветная ручка.
— Кажется, спектакль продолжается.
9
Ликующая Инга влетела, держа над головой белую бумажку.
— Ура, Теодор! (Она иногда в шутку так называла Федора.) Двухкомнатная квартира в руках! Прощай, коммуналка, прощайте, вредные соседи, прощай, общая кухня! Инга Кузовлева отныне будет жить отдельно.
Услышав голос Инги, зашел Михаил Михайлович. Прямо с порога протянул руку. Так, с протянутой рукой, и прошел через весь кабинет.
— Поздравляю, Инга!
— Спасибо, Михаил Михайлович.
— Надеюсь, на новоселье пригласишь?
— Еще бы! В пятницу буду переезжать.
— Теперь тебе есть где посвиданничать, — двусмысленно подморгнул Федору Гугляр.
— Само собой! — не растерялась Инга, — И первый кавалер — вы.
— Согласен. Но, может, есть и помоложе?
— Никаких помоложе! — рубанула Инга рукой с ордером.
— Ну-ну. Тогда с сегодняшнего дня я начинаю пить настойку из женьшеня.
Еще две минуты похохотали, подурачились, и Кузовлева серьезно сказала:
— Правда, Михаил Михайлович, приходите в пятницу, и ты, Федя, приходи. Тебя с Наумом я еще прошу помочь и шмотки перевезти. Идет?
— Идет, Инга. Ну, я очень рад за тебя. Устраивайся.
Гугляр ушел.
Инга принялась снимать шубу.
Шуклин взял в руки рабочий блокнот. А что его брать? В нем нет ни единой записи о вчерашней встрече с восьмиклассниками во Дворце машиностроителей. Придется писать по памяти.
Да что тут вспоминать! Все — перед глазами: и зал, заполненный учащимися, и ветеран Образцов с его рассказом о рабочем пути, и Севастьянов, и он сам, Шуклин, и памятные подарки…
— О! — воскликнул Федор. — Инга, ты знаешь, что мне вчера подарили?
— Где?
— Во Дворце машиностроителей.
— Сувенирный самовар.
— Не угадала.
— Поделку какую-нибудь.
— Мимо! Повесть «Паводок» хорошо тебе знакомого Василия Рябцева.
Инга скривилась, как от кислого яблока.
— Мы же с тобой, Федя, договорились не упоминать его имени.
Шуклин осекся. Действительно, он поступил сейчас бестактно. У Инги такое чудесное настроение, а он влез с этим Рябцевым.
Василий Рябцев — сорокатрехлетний литератор, автор двух повестей. Пока не член Союза писателей, но надеется, что после третьей-то книжки его примут непременно.
Ради этой третьей книги он оставил службу и живет теперь на иждивении жены. Но зато каждый день помногу пишет… По крайней мере, так он приятелям рассказывает. Надеется, что труд его со временем оценят достойно.
Внешне Рябцев — красавец. Чуть выше среднего роста, атлетически сложен, зубы белые, ровные, ироническая улыбка, лицо мужественное, на круглом подбородке — ямочка. И говорит — заслушаешься. Тут тебе и пословица-поговорка, и анекдотец, и свежее образное сравнение. А главное — самостоятельное суждение обо всем: о людях, о событиях, о книгах…
Все у Рябцева прекрасно, кроме души.
Душа у него с гнильцой. Шуклин судит об этом лишь по одному случаю, рассказанному Ингой, которой он верил, как себе. Но и одного случая хватает порой, чтобы судить о человеческой душе, если этот случай из ряда вон выходящий.
Лет двенадцать назад Рябцев работал в молодежной газете. Вместе с Ингой и ее будущим мужем Юрой Кузовлевым. Многие журналистки, комсомольские работницы области, с которыми по роду службы встречался Рябцев, были от него без ума. Какая внешность, как говорит, какие жесты! Киногерой — и только!
Рябцев, естественно, знал о притягательной силе своей личности, нередко пользовался этой силой — с разбором и без разбора.
Однажды доверилась ему и Инга…
Только однажды! Он приглашал ее потом часто и в ресторан, и к себе домой, но она была словно каменная и на все уговоры отвечала одинаково: «Все, Вася, один раз побаловалась — хватит. У меня жизнь впереди».
Время шло. У Инги складывались все более близкие отношения с ответственным секретарем Юрой Кузовлевым. Юра предложил ей вскоре выйти за него замуж.
Свадьба проходила в общежитии, где жили молодожены, — веселая, шумная, хоть и немноголюдная. Рябцев явился без жены, вел себя шумно — больше всех говорил за столом, рассказывал во всеуслышание сальные анекдоты о женихах и невестах. И чаще Юры танцевал с Ингой. Да еще цинично нашептывал ей на ухо: «Может, все-таки повторим ту ночку?» У нее была мысль врезать ему пощечину, да не хотелось портить веселую свадьбу.
Кузовлев и Рябцев продолжали после свадьбы дружить — Инга умолчала о пошлостях Василия. Может, подумала, его выпивка подпортила. К тому же и Рябцев в отношениях с ней стал более сдержанным и осмотрительным.
Кузовлев и Рябцев продолжали после свадьбы дружить — Инга умолчала о пошлостях Василия. Может, подумала, его выпивка подпортила. К тому же и Рябцев в отношениях с ней стал более сдержанным и осмотрительным.
Гром грянул после рождения сына. Юра, как водится, пригласил друзей-приятелей. Повод самый что ни на есть торжественный: сын родился! Были подарки, застолье, шуточные речи, добрые пожелания новорожденному и родителям. Кто-то даже стихи прочитал по этому поводу.
Рябцев тоже поздравил Ингу и Юрия с наследником, а потом со злым намеком сказал:
— Но вообще-то мальчик и на меня немного похож. Подбородок вон раздвоенный… Выпьем за то, чтобы наши дети походили на нас.
Кто-то слова Рябцева принял за очередную шутку. Кто-то побарабанил по столу пальцами: надо присмотреться к подбородку мальчика. А Ингу как кипятком обожгло. Она, скрипнув зубами, выпалила:
— Врешь! От тебя у меня ничего не получилось! Вон, негодяй, отсюда!
— Да я пошутил, — кинулся оправдываться Рябцев.
— Жестоки твои шутки! Хватит меня терроризировать! Да, я однажды была с тобой, но на этом, слава богу, мы и расстались. Вон отсюда!
Когда гости разошлись, Инга во всем призналась Юре. Сидя на полу, обхватив его ноги руками, плакала и рассказывала. Он безмолвно стоял, слушал — и про тот случай, и про приглашения в ресторан, и про шепотки на свадьбе. А выслушав, холодно сказал:
— Рябцев, конечно, подлец. Но и ты хороша. И я бы тебе все простил, все бы понял, случись сегодняшнее в присутствии тебя, меня и Рябцева. Но ведь у нас полтора десятка гостей было. Значит, всё станет завтра известно всему городу. Значит, сколько ни живи я тут, на меня будут показывать пальцем: «А сына-то ему сделал Рябцев». И ведь не станешь же им доказывать, что никакой ямки на подбородке у нашего малыша нет… Я умру от такой жизни…
Через два дня Юра рассчитался, а на третий уехал. Подальше от дома — куда-то в Среднюю Азию.
10
С работы Шуклин возвращался нынче раньше обычного. А точнее — вовремя. Ровно в шесть часов он покинул редакцию, сел на троллейбус и уже через полчаса был на своей Новой улице.
Возле его дома мальчишки играли в хоккей. Воротами служили перевернутые деревянные ящики. Задумавшийся Федор чуть не наскочил на один из ящиков. Чертыхнулся и услышал смех взрослого человека. Поднял голову — перед ним, у двери подъезда, стоял Севастьянов.
— Размечтался, что ли, Федор… э-э-э… Григорьевич?
— Морозно вот, очки запотели.
— А я думал — размечтался. С вашим братом — творческими людьми — это случается… Я тут стою, наблюдаю, как пацаны шайбу гоняют. Заодно свежим воздухом дышу.
Больше всего Шуклин опасался, что Дмитрий Иванович начнет расспрашивать о вчерашнем. Но он не расспрашивал, а только пронзал Федора все понимающим взглядом и щерил рот в ехидненькой улыбке.
— Как дела?
— Нормально. А что?
— Так просто. Я по себе знаю, что жены не любят поздних возвращений…
Это был намек на вчерашнее.
— Наталья в этом смысле — молодец.
— Воспитал, видать. Так и надо. А раньше все скромничал, скромничал, Федор… э-э-э… Григорьевич. Пока не попался.
Севастьянов почти заслонил собой дверь, и Шуклин не мог свободно пройти к себе, чтобы не услышать разные пакости.
— Вы ревнуете?
— Голубчик! — всплеснул руками Севастьянов. — В мои годы? Да и к кому ревновать? К этой… развалине?
— Не смейте так о ней! — почти крикнул Шуклин и резко вплотную приблизился к Дмитрию Ивановичу. — Разрешите пройти.
11
В среду в пять часов Нелли Васильевна и впрямь была дома. Она, переодевшись в свой любимый пестрый длинный халат, направилась в кухню и зажгла газ. Еще на работе она продумала, что приготовит на ужин. Эскалоп с жареной картошкой, шпроты, сыр, маринованные грибы, свой любимый клюквенный напиток. А придет ли на ужин Шуклин? Газету с информацией она, конечно, купила, но ей хотелось проверить, твердое ли слово у Феди, может, и он из тех, кто, пообещав, потом забывает обещанное, придумывая разные оправдания. Ей не хотелось верить, что он такой, очень не хотелось. Она всегда ценила в людях обязательность и была бы весьма разочарована, окажись Федор пустословом.
Нелли Васильевна усмехнулась, вспомнив, как Шуклин сказал ей: «Я, как французы, бреюсь на ночь». Просто так сказал, а она эту фразу оценила. И Шуклина оценила. Счастливая, должно быть, у него жена. И она, Нелли Васильевна, не будет мешать этому счастью. Сегодня, если Федя придет, их встреча будет последней. Так она хочет. Да, пожалуй, и он.
Сквозь шкворчанье жарящейся картошки и эскалопов она не сразу расслышала телефонный звонок. А услышала — кинулась в комнату, не вытерев мокрые руки.
— Алло.
— Нелли?
— Я.
— Узнаешь?
— Узнаю.
— Так можно газету занести?
Наивный Федя человек!
— Обязательно. На память. Ты откуда звонишь?
— С Пионерского проспекта. Из автомата.
— Рядом почти. Приходи!
Минут через десять он явился. Кнопку звонка нажимал с колотящимся сердцем. «Что я делаю? Что я делаю? Зачем я пришел? Газету можно было послать по почте. Но что о нем подумает Нелли? Трусишка, скажет. А еще мужчина называется. Зачем же тогда целовал?..»
В коридорчике он стряхнул с шапки снег. Из бокового кармана вынул купленную на всякий случай бутылку коньяка.
— А это зачем? — удивилась Нелли Васильевна. — Я думала, что ты мне цветы принес, — с обидой произнесла она. И более снисходительно добавила: — Ох и кавалеры нынче пошли…
Федор покачал головой: и впрямь оконфузился. Мог бы действительно зайти в цветочный магазин, купить какой-нибудь букет. Посреди зимы любые цветы душу греют. Горячительное не забыл прихватить, а не додумался женщине сделать приятное. «Сухарь я, — обозвал он себя, — я ведь и Наталью цветами не балую. Разве что на день рождения дарю. И то их в газете или портфеле домой приношу. Сухарь я черствый, зря ты, Нелли, прошлый раз говорила, что я нежный…»
Он повесил пальто, снял холодные ботинки, обул мягкие, с опушкой, тапочки. Прошел в комнату, освещенную золотистым светом. Хорошо. Тепло. Уютно после декабрьской простуженной улицы. Устало опустился в кресло на колесиках, в котором сидел в прошлое воскресенье. И подумал, противореча — который раз за эти три дня! — самому себе: «Вот бы изредка приходить сюда. В это тепло, в этот уют. Слушать нешумный магнитофон — как в прошлый раз… Вот бы изредка… А то не жизнь, а замкнутый круг: полсуток — дома, полсуток — на работе, полсуток — дома, полсуток — на работе. В отпуск только втроем: я, Наталья, Эля. Чаще всего — на базу отдыха, что недалеко от города. Надоедаем друг другу еще больше, чем когда работаем. Ни минуты вольной жизни. А мне ведь уже сорок, я уже еду с ярмарки. Вон Гугляр с Наумом — те каждый год в санатории бывают, и одни. За месяц соскучатся по дому и семье — во много раз роднее, рассказывали, кажутся после и дом, и семья. А, кроме того, впечатлений сколько! Скольких людей разных встречают. Молодеют душой и телом. Я не рвусь пока в санаторий. Но имею я право хоть тут, в городе, отвлечься от всего? Ханжи скажут: не имеешь, ибо за спиной у тебя жена и дочь. И добавят: а что, если и твоя Наталья ту же песенку запоет? Каково тебе будет?.. А каково действительно? Не одобрю, конечно, — я хоть маленький, но эгоистик… То-то ж, скажут ханжи!.. Но я не сдамся. Я, — отвечу, — за разумность во всем. Даже в отношениях между такими близкими людьми, как муж и жена, не исключены секреты. И они в большинстве семей, уверен, существуют. Раскрой их, представляю, какая бы волна разводов прокатилась по земному шару! Ведь супруги бы узнали все-все друг про дружку — начиная от ошибок молодости и кончая случайной встречей с незнакомым человеком!»
Шуклин сидел, полузакрыв глаза, в забытьи сидел.
«Братцы вы мои, — вдруг очнулся он, — какую чепуху я несу! До чего я додумался за эти дни? Не соглашаюсь с ханжами, а сам не знаю, как взорвался бы, уличи Наталью в чем-либо. Нет, не эгоистик во мне сидит, а огромный, как боров, откровенный эгоист».
Нелли Васильевна не мешала размышлять Шуклину. Она, грешным делом, даже подумала, что он уснул. А потому ходить старалась мягко, ставила тарелки на стол бесшумно. И только когда управилась, нарушила тишину.
— Кушать подано. — Лицо ее сияло довольной улыбкой — как в первый день встречи. — Федя, только давай сегодня не пить.
— Это почему же?
— Хочу чистоты. Во всем…
— Тогда включи магнитофон. Пожалуйста.
Нелли Васильевна включила магнитофон. Лента была не ТА, не с современной ритмичной музыкой, похоже — иностранной. Сегодня пел Высоцкий. «Ладно, сгодится и он, — решил Шуклин, — не перематывать же кассету…»
Сели за стол. Нелли Васильевна пододвигала полные тарелки к Федору.
— Не стесняйся, ешь, ты ведь с работы.