Ватсон закрыл пистолетный ящик и запер крючки. Утром надо будет вернуть его Майлсу.
Возвратившись к кровати, он перочинным ножом аккуратно вспорол пакет, вытащил журнал и уронил его на кровать. Увидев, кто смотрит на него с грубого покрывала, потянулся за сигаретами.
Прежде чем открыть журнал, Ватсон несколько минут курил. Оглавление «Британского пчеловода» сообщало, что на странице 43 он найдет статью, анонсированную на обложке: «О толковании танца рабочих пчел». Уже обложка предупреждала, что автор статьи – мистер Шерлок Холмс. Однако более полное оглавление называло и соавтора (мелким шрифтом) – некого Томаса Патрика.
Соавтор?
На миг Ватсону подумалось, что журнал прислал кто-то из давних противников, чтобы подразнить его, напомнить о распавшейся дружбе. Он нашел почтовый штемпель. Из Льюиса. И конверт Сан-Ремо на шелковистой подкладке – его любимая марка. И клейстер пахнет крепким табаком. Нет, это не укол соперника – пакет прислал сам отставной детектив.
Он раскрыл конверт пошире, заглянул внутрь, потом, взяв журнал за корешок, встряхнул его. Ни записки, ни карточки. Ватсон перелистал страницы в поисках заметок или подписей. Ничего.
Томас Патрик? Очевидно коллега-пчеловод. Доктор нехотя открыл сорок третью страницу, украшенную большой фотографией пчел на сотах. Белые стрелки указывали направление движения. Для непосвященного это выглядело загадочной картинкой – вроде руководства по обучению танцам со схемами движения ног. Ватсон прочел первую строку.
«Мой многолетний труд в роли единственного в мире детектива-консультанта…»
Его труд? Единственного?
«…не обнаружил в анналах криминалистики ничего столь волнующего и загадочного, как расшифровка кода скромной рабочей пчелы».
Ха. Ватсон мог бы назвать дюжину случаев, потребовавших такого интеллектуального напряжения…
«Однако за последние три года мы с моим другом и сотрудником Томасом Патриком…»
Ах, вот как! Это уже слишком. Это непростительно. «Друг и сотрудник»? Он хотел причинить боль. И причинил.
«Еще в прошлом столетии работу в этой области вели виднейшие пчеловоды, такие как Леон Альберти и Огюст Керкхофф. Механизм…»
Ватсон просмотрел статью до конца, выхватывая отдельные слова и фразы, и вздохнул. Холмс всегда восхищал его точностью в выборе слов: он умел анализировать и решать головоломку, представлять разгадку не только быстро, но и красноречиво. А здесь словоблудие и неряшливость. Неужели в этом пчеловодческом журнальчике не нашлось редактора?
Ватсон остановил себя. Он устал, переволновался и – себе можно было признаться – основательно ревновал к этому новому сотруднику. Кто же он такой? Насколько он помнил, Холмс никогда не упоминал его ни как друга, ни как заслуживающего восхищения любителя. «Патрик? – повторил Ватсон и покатал имя на языке, как котенок, играющий с клубком. – Томас Патрик? Холмс и Ватсон – это всегда хорошо, солидно звучало. Но Холмс и Патрик? Так могут звать банкиров или партнеров в мелкой юридической конторе. А то и владельцев ломбарда. Анархистов…»
Он кое-как запихнул журнал обратно в конверт и отбросил на стул, не слишком огорчившись, когда пакет свалился на каменный пол. И принялся расстегивать китель, мечтая умыться и выспаться, хорошо бы не увидев во сне кошмарной посмертной маски Шипоботтома. А так же проклятых Apis mellifera.
29Ватсону не приснились ни человек-горгулья, ни пляшущие пчелы. Усталое, перетрудившееся воображение перенесло его к последней встрече в Даунс. Это больше походило на новостную хронику, чем на сновидение, – скорее словесный отчет о происходящем, если бы не цвета. Зеленая трава Сассекса была намного ярче обычной, и небо ярко-лиловыми и багровыми мазками напоминало бурю кисти Тернера. Порядок реплик смешался, но чувства сохранились в целости.
В тот день Ватсон позвонил в дверь коттеджа. За холодным завтраком под стакан монтраше он вручил Холмсу подарок: переплетенный в кожу, роскошно иллюстрированный томик с монографией о пчелах Рене Антуана Фершо де Реомюра. Холмс ответил ему красивой лупой с трогательной дарственной надписью. И предложил прогуляться.
Во сне, как и в действительности, Холмс остановился в виду маяка Фирли и повернулся к Ватсону лицом. Он заговорил впервые с тех пор, как они вышли из дома:
– Должен сказать, вы потрясающе выглядите, Ватсон.
– Благодарю. «Акваскутум» 1 творит чудеса с мужской фигурой. И вы хорошо выглядите. Пожалуй, немного похудели.
«Точнее было бы сказать, „отощал“», – мысленно добавил он. Кожа у Холмса стала меловой, словно впитала мел из почвы. Он носил грубую твидовую куртку с такой же кепкой – спортивной, с толстыми откидными ушами – и брюки с гетрами на пуговицах поверх крепких ботинок. В руках держал темную трость с круглым набалдашником, из тех, что именуют «весомым аргументом».
– Мне недостает завтраков миссис Хадсон, Ватсон. Я нанял девушку, однако, увы…
– У вас хватает занятий? Для ума?
Холмс рассмеялся, поняв, к чему клонит доктор.
– Не бойтесь, Ватсон, загадки пчел и извлечение меда – напомните, чтобы я дал вам горшочек с собой, – вполне отвлекают от семипроцентного раствора. Хоть обыщите мой дом…
Ватсон хмыкнул.
– Видел я ваш дом. Газеты и старые папки пришлось бы разбирать неделю.
– А, все как всегда. Только парадную дверь я больше не заставляю – моя служанка выбрасывает все, что находит на полу. Так вот, Ватсон, у меня к вам маленькое предложение.
Он ощутил трепет забытого волнения – тех мгновений, когда детектив, выглянув в окно, объявлял о прибытии весьма необычного посетителя или, надев охотничью кепку, предлагал захватить старый армейский пистолет. Но здесь, угадал Ватсон, предстоит что-то более прозаичное.
– Какое же?
С этого момента сновидение точно следовало реальности, если не считать бурлящего, быстро темнеющего неба, добавленного подсознанием.
– Если вы сообщите, где будете служить в Уилтшире, я смогу выбираться в это графство раз в неделю. На завтрак, обед или ужин, как пожелаете.
Ватсон помрачнел. Соблазнительное предложение.
– Я буду не в Уилтшире.
– Нет? – как будто удивился Холмс. – Может быть, в Олдершоте? Это не так уж далеко. Или в Лондоне?
Кажется, эта идея его увлекла.
– Я просил послать меня в колонии. В составе фронтового подразделения медицинских исследований.
Такой реакции он не ожидал. Холмс запрокинул голову и расхохотался, сотрясаясь костлявым телом.
– Не смешите меня, Ватсон, – выговорил он наконец.
– Я, как вы не раз говорили, старый солдат.
– Ударение на «старый». Да ведь вы уже на полдороге сюда хромали и пыхтели.
Ватсон указал на трость в руках Холмса:
– Я обхожусь без подпорки.
– Вы об этом? Она для солидности. Я сохранил прежнюю энергию и аппетит. Ну же, Ватсон, скажите, что вы это не всерьез. Вы и в самом деле собрались туда? – Он палкой махнул на юг и повторил популярную фразу из газетных заголовков: – «Освобождать храбрую маленькую Бельгию»?
Ватсон обратил внимание на тихие хлопки. Над их головами беспокойно бился бумажный змей, конец нити держал парнишка, тревожно вслушивающийся в резкие голоса. Ватсон приветственно поднял руку, показывая мальчику, что нет причин для беспокойства, но тот, занятый летучим подопечным, не ответил. Ватсон снова повернулся к Холмсу:
– Когда-то вы говорили, что эта война сделает страну чище и лучше.
– Я и сейчас так думаю. Но война – дело молодых, Ватсон. И вы в молодости уже получили две пули за свою страну. Долги оплачены, даже с лихвой. Ваше место за письменным столом.
– Пережидая войну в какой-нибудь душной конторе Уайтхолла, я скоро потянулся бы за семипроцентным раствором.
– Для этого у вас никогда не хватало воображения, – довольно жестоко заметил Холмс. – Позвольте мне как любящему другу сказать, что вы уже не тот после смерти Эмили…
– Конечно. Я ее любил. Это страшная утрата. Я горевал…
– И все еще горюете. О, я знаю, что время – великий целитель, поэтому я ждал. Ждал и ждал. Вы стали безрассудным. Рассеянным. Сентиментальным. Вы писали стихи, Ватсон. Стихи! Эти армейские дела начались слишком скоро, скажу я вам. Вы меня беспокоили еще во времена дела фон Борка. А на что вы потратили эти два года, пока меня не было? Когда придет время их описывать, как вы назовете рассказ? «Его последнее дело»? О своем состоянии, конечно, промолчите. А оно, скажу вам, давало основание для тревоги. Я и теперь не уверен, что вы восстановили душевное равновесие.
– Потому что пишу стихи?
Холмс поджал губы:
– Не только. Хотя стихи – не сильная ваша сторона.
– Потому что я хочу послужить своей стране?
Ответ Холмс прошипел, ударив палкой в землю:
– Потому что вы собираетесь подвергнуть себя опасности. Намеренно.
– Потому что пишу стихи?
Холмс поджал губы:
– Не только. Хотя стихи – не сильная ваша сторона.
– Потому что я хочу послужить своей стране?
Ответ Холмс прошипел, ударив палкой в землю:
– Потому что вы собираетесь подвергнуть себя опасности. Намеренно.
– И кто из нас теперь смешон? На этот раз аналитические способности вам изменяют, – объявил Ватсон. – Я не стремлюсь уйти из жизни. Я врач. Я хочу спасать жизни. Жизни наших солдат.
Кровь отхлынула от лица Холмса, словно принижение аналитических способностей поразило его до глубины души.
– Ради бога, Ватсон, из нас двоих вы всегда были благоразумнее. Вы говорили, что утратили навык хирурга. Вы даже упомянули об этом в отчете о деле Годфри Стонтона.
Память несколько подвела его: Ватсон тогда признался, что изменил привычке следить за последними новостями медицины. С тех пор он исправил это упущение.
– Может быть, и так, но скальпель – не единственное орудие врача.
– Вы рассказывали, что есть место в исследовательском отделе военного ведомства. Упоминали Уилтшир.
– Эта работа не по мне.
– Так вот, я запрещаю. Запрещаю вам уходить на войну.
Эта вспышка прежней властности поразила Ватсона.
– Не вам запрещать мне!
– Не мне? – Деловитая самоуверенность следующей фразы оказалась хуже первой. – Я напишу генеральному директору медслужбы и выражу ему озабоченность вашим душевным здоровьем.
У Ватсона потемнело в глазах, мир вдруг сузился до мрачного узкого туннеля. В висках бился гнев.
– Если вы это сделаете, нашей дружбе конец!
Вокруг них встала хрусткая тишина, нарушаемая только свистом морского ветра и хлопками змея.
– Ну что ж, – произнес наконец Холмс. Развернулся и пошел обратно, при каждом шаге вонзая в землю свою трость.
Ватсон стоял, ошеломленный случившимся: несколько резких слов привели к вспышке, которая остудит их дружбу на годы. Навсегда.
– Холмс! – крикнул он в спину уходящему. – Холмс, вернитесь, дружище!
Мальчик со змеем смотрел на него с сочувствием. Ватсон сделал три шага по тропинке и в последний раз крикнул во всю силу легких:
– Шерлок Холмс!
Но длинные ноги делали свое дело, ветер, налетавший через пролив из Франции, рвал голос в клочья, и детектив, успевший уйти далеко, ничем не показал, что слышит.
Среда
30Столь яркое воспоминание о том, как разошлись их дороги, не помешало Ватсону восстановить силы. Он поднялся, полный энергии. Затуманенный, отупевший ум за ночь обострился. Рассосался ватный комок, торчавший вчера за лобной костью. Бриндл, по-видимому совладавший с горем от потери Ловата, принес горячий чай, теплую воду, свежую форму и два белых медицинских халата.
Ватсон, поблагодарив, попросил завтрак в комнату. Он еще не готов был выйти в общую столовую, где наверняка уже все настроены против него и его методики. Не хотелось пока и встречаться с Каспаром Майлсом. Позже, когда он будет во всеоружии.
Дожидаясь яичницы и тостов – он надеялся еще на малость грудинки и пару помидоров, – Ватсон делал заметки в блокноте. Предстояло опросить разных лиц, сталкивавшихся с несчастным Шипботтомом на той или иной стадии его лечения. Составить хронологическую таблицу. И отметить всех, кто на какое-то время оставался с раненым. Затем Ватсон описал все, что произошло с его прибытия в госпиталь. Не для потомства, как в старые времена, а в уверенности, что рано или поздно от него потребуют отчета во всех действиях, и, как говорил Хо… как известно, значение могут иметь самые мелкие детали.
Особенно мелкие детали, – подсказал дружеский голос. Но Ватсон не желал слушать голос призрака. Сегодня – не хотел.
Когда принесли завтрак и еще одну чашку чая, Ватсон поймал себя на том, что напевает из Третьей Чайковского. Под эту же мелодию он поспешил к палатке для переливания. Погода установилась унылая. Над Северной Францией и Бенилюксом нависла серая, как шифер, крыша, а дождь, хоть и не такой пронизывающий, как накануне, был назойливым и промозглым.
Завернувшись в свой «акваскутум», Ватсон, оскальзываясь, шел по дорожкам, уже покрывшимся коварной грязью. Все вокруг было коричневым, как жженый сахар, и таким же тягучим и липким. Дальше по дороге глина желтела. Повсюду растекалась зеленоватая жижа, вязкая, как рисовый пудинг, и лишь редкие лужи чернели гнилыми болотцами, обещая, засохнув, покрыться твердой ломкой коркой.
Слово «грязь» было слишком мягким названием для этой субстанции. Ватсон припомнил рассказ капитана Скотта о том, сколько обличий может принимать снег и лед. Для жидкой почвы Фландрии потребовался бы столь же богатый словарь.
В палатке он снял шинель и китель и огляделся. Труп, милосердно прикрыв стеганым одеялом, оставили на прежнем месте. Но сейчас Ватсона интересовал не покойный.
Он проверял стены палатки, отыскивая разрезы или вентиляционные щели. Ему ли было не знать, в каких разных обличьях проникает в помещение смерть: через фальшивый потолок, через вентилятор, через люк в полу. Но здесь не было ничего подобного. Правда, кто-то мог бы войти, приподняв борт палатки, но, если так, дождь постарался смыть все следы. Все же Ватсон обошел вокруг, отыскивая улики. Перевернуть каждый камень, напомнил он себе.
Когда заныла согнутая спина, он присел на пустовавшую койку. Глупо надеяться, что готовый ответ подадут ему на блюдечке. Но одну версию исключить было проще простого.
Встав, он подошел к разборному столу, на котором стоял ящик со льдом. Повернул ключи двух замочков и открыл его. И облегченно вздохнул, когда в лицо ударил холод. Лед почти весь растаял, но совсем недавно, температура поднялась не выше… Он взглянул на круглый термометр. Тридцать девять градусов. Чуть-чуть не достигла предельной. Скоро надо будет заменить лед.
Он достал из холодного ящика стеклянный флакон и опустил крышку на место. Кровь универсального донора Ватсона – первой группы – можно было без особого риска переливать почти всем, зато ему годилась только та же группа. К счастью, она была распространенной, и в запасе имелось два флакона по 500 кубических сантиметров. Быстро отыскав стерильную канюлю, он закатал рукав и только тогда почувствовал на себе чужой взгляд.
– Чем это вы занимаетесь?
Сестра Дженнингс стояла в дверях, на подол ее длинного серого пальто налипла свежая грязь. На ногах ее были резиновые сапоги несколькими размерами больше нужного, а собственные башмачки она держала в руке.
Не дождавшись ответа, она продолжала:
– Я слышала про несчастье с сержантом. Какой смысл проверять кровь на себе, майор?
– Смысл есть.
– Испорчена могла быть только одна порция.
– Вся кровь обрабатывалась одинаково, младшая сестра Дженнингс.
Она сняла пальто и сапоги.
– А если?.. – Взгляд ее метнулся на труп под покрывалом. – Если с вами будет то же? Начнутся припадки?
Он равнодушно пожал плечами:
– У меня в кармане армейский пистолет.
– Майор!
Он постарался успокоить ее улыбкой:
– Шучу. Я совершенно уверен, что мне ничто не грозит. Посмотрите карманы – нет там револьвера.
Сестра немного успокоилась.
– Зачем вы пришли, сестра?
– Миссис Грегсон попросила вас найти. Отдать вот это.
Она вручила ему конверт из серой папиросной бумаги «Регия». На конверте было красиво выведено его имя.
– Где же она сама?
– Уехала в Байоль.
– Глупая женщина, – фыркнул Ватсон. – Она нужнее мне здесь. А мисс Пиппери? Тоже сбежала?
– Нет, она у сестры Спенс. Боюсь, что у нее сдали нервы.
– Хорошо-хорошо. То есть что она здесь, я не о нервах. Мне потом надо будет ее расспросить.
Он запихнул конверт в карман брюк. От миссис Грегсон Ватсон не ожидал такого эгоизма.
– Ну, сестра, я собирался произвести процедуру для собственного успокоения, однако удачно, что вы будете свидетельницей.
– Я не совсем уверена…
– Сестра, – развернулся к ней Ватсон, – я проделаю это в вашем присутствии или без вас. Вы всегда можете выйти. Я попрошу только никому не говорить о том, что происходит. Но, если вы будете присутствовать при венесекции, прошу вас сделать двухдюймовый надрез, чтобы открыть срединную локтевую вену.
Ватсон сам немного удивился властности своего тона. В нем был отзвук совершенно чуждой ему решительности. Вероятно, подумал он, это потому, что сейчас ему не приходится следовать за лидером. Он больше не тень, не наблюдатель и летописец, не фон для героя. Хватит с него риторических вопросов: «Как поступил бы Холмс?» Пора стоять на своих ногах. И радоваться этому, мысленно добавил он.
– Вы доверите мне операцию? – неподдельно удивилась сестра. Неслыханное дело, чтобы врач вручал скальпель младшему персоналу.
– Я вам доверяю.
Серьезно кивнув, сестра поправила косынку.
– Раз уж вы мой пациент, сядьте, пожалуйста, на эту кровать. Нам надо подогреть кровь? Она ведь со льда.