Миссис Кларк неприкрыто им восхищалась и уже заявила, что, если понадобится, отдаст ему последнее су. По счастью (ибо и собственные ее денежные дела были несколько расстроены), этого не потребовалось, однако вещала она об этом с таким апломбом, будто в банке у нее лежали миллионы, а тысячи высокопоставленных англичан только и дожидались ее распоряжения. Так это или нет, разобраться он был не в состоянии, однако один интересный факт ему все-таки открылся: из ее шепотков и таинственных намеков стало ясно, что она получает ежегодное пособие от некой лондонской особы королевской крови и что после ее смерти оно перейдет к Эллен.
Фортуна, как всегда, корчила из себя вздорную девку, а наука – суровую повелительницу. Просто удивительно, насколько медленно мир осознавал значимость изобретения, которое предлагал ему Луи-Матюрен. Молодому человеку доводилось встречаться с людьми, пользовавшимися в Париже большим влиянием, которые с жаром поддерживали его планы, пока он толковал про них за рюмочкой ликера в кафе, но едва доходило до рассмотрения чертежей за столом в конторе, энтузиазм их тут же угасал и они начинали обставлять свой отказ самыми смехотворными поводами, – дескать, время сейчас неподходящее, чтобы начинать новое дело, риск слишком велик, ни у кого нет таких денег. Медлительны все были, как бараны, азарт же, казалось, им отродясь неведом. «Боже правый, – думал Луи-Матюрен, – да будь я вполовину так богат, как некоторые из них, мне было бы стыдно, что мои деньги валяются в банке без всякого дела. Не хочешь сам тратить – отдай другим». А держать золото в загашнике, когда можно пустить его на вспомоществование изобретателю, не имеющему средств, такому, как он, – вечный позор жадной нации!
Он изливал свои обиды Кларкам, с топотом носился по комнате, в пух и прах разнося тупоголовых дельцов, которые представления не имеют о кислотах, углеводородах и нитратах – без каковых, кстати, не могут существовать, – а думают только о том, как бы набить толстое брюхо своим любимым boef à la mode[22], тогда как он, Луи-Матюрен, прозябает голодный в жалкой дыре, с единственным огарком свечи, и трудится как безумец до самого рассвета над изобретением, которое изменит лик земли.
Был он в эти моменты столь романтичен и живописен – вольные золотистые кудри взлохмачены, длинные руки взлетают во все стороны, бледно-голубые глаза устрем лены на слушательниц, – что они сидели, одновременно зачарованные и ошарашенные, гадая, не разобьет ли он что-нибудь, не порвет ли штору, не примется ли швырять посуду в окно.
– Нужно что-то делать. Я напишу Фладгейту, – заключила миссис Кларк так, будто несчастный ее поверенный был доброй феей, которая умеет доставать из корзины золотые яйца; в любом случае, мелькнула у нее мысль, самое время пошевелить королевскую семью, напомнить о своем существовании; в последнее время доходы ее снизились, и никаких объяснений не последовало.
– Фладгейт переговорит кое с кем из моих влиятельных лондонских друзей, – произнесла она внушительно. – То, что никому во Франции не нужно ваше изобретение, просто нонсенс. Убеждена, в Англии его примут совсем иначе. Доверьтесь мне.
Она уселась за стол и написала несчастному поверенному крайне язвительное письмо, в котором говорилось, что ее интересами пренебрегают; у нее, мол, возникли подозрения, что кто-то распродает ее акции и нарочно удерживает дивиденды, и, если вопрос этот не будет решен немедленно, она предаст огласке нечто способное нанести существенный ущерб репутации Известного Лица, а уж когда-когда, а сейчас всем в Англии это совершенно ни к чему. «Я желаю оказать покровительство блестящему молодому французскому изобретателю, – добавила она, – но для этого мне потребуются известные средства. Соблаговолите напомнить лорду Фолкстону, что он уже давно не удостаивает меня никаких новостей, а одновременно можете намекнуть, что у меня имеется одно его крайне бойкое письмецо, которое, подозреваю, его супруге видеть вовсе ни к чему». По ходу дела она вогнала себя в неподдельную ярость и единым, острым росчерком проставила внизу свое имя: «Мэри-Энн Кларк». Потом, оглянувшись через плечо, она обнаружила, что Луи-Матюрен бросил свои ламентации и теперь они с Эллен рассматривают какие-то ноты, причем головы их едва ли не соприкасаются. «Неужели она наконец-то влюбилась? – подумала миссис Кларк. – Он очарователен, спору нет, и дивно поет, но боже правый! Ни гроша за душой, пока он не преуспеет с этим своим изобретением. С другой стороны, ей уже за тридцать, красотой она, мягко говоря, не блещет, так что вряд ли ей светит хорошая партия. Пожалуй, стоит ей позволить… Мне, конечно, будет очень одиноко – вот разве Джордж вернется из Индии».
– Исполним «Орешник», – решила Эллен. – Там прекрасная фортепьянная партия, и я, пожалуй, сумею сделать переложение для арфы. А ты сможешь прикрыть все мои огрехи, если споешь погромче. Песня должна быть веселая, заливистая, но у тебя в голосе всегда такая грусть, что под конец, боюсь, мы оба разрыдаемся!
В кои-то веки ее каштановые кудри грациозно спадали на плечи, обрамляя острое личико; она разрумянилась от волнения и удовольствия.
«Сегодня она почти что хороша собой, – подумал Луи-Матюрен. – Это светлое платье ей к лицу; ей вообще не следует носить темное. И надо отдать ей должное – у нее особый дар угадывать, какие именно песни я люблю. И сутулость у нее, наверное, только из-за того, что она слишком много сидит за арфой. Мне нравится ее общество. У нее живой ум; когда хочет, она умеет быть насмешливой. Интересно, не выдумка ли вся эта история про ежегодную ренту».
Он улыбнулся, взял ноты у нее из рук и в своей неповторимой манере запел балладу Шумана – сперва совсем тихо, точно шепотом, сообщая незамысловатой песенке об орешнике ноту печали, отчего к горлу Эллен подкатился комок; ей стало грустно, хотя причин к тому вроде бы не было.
«Почему он поет именно так? – недоумевала она. – По его глазам я вижу, что его ничто не печалит; вот он уже улыбается мне. Это ощущение грусти, видимо, присуще ему от природы; потаенная черточка характера, о которой он и сам не ведает… Как бы мне хотелось, чтобы его изобретение наконец-то признали. В минуты досады он точь-в-точь обиженный ребенок. Ему нужен кто-то, кто заботился бы о нем…»
Вот так, постепенно и неосознанно, стала возникать их взаимозависимость, привязанность, больше похожая на потребность. Он почти каждый день заходил к ним на квартиру, они разговаривали или музицировали, и благодаря общей любви к музыке между ними возникла взаимная тяга, которая усиливалась с каждым днем. Мысли их по многим предметам совпадали, а когда случались несогласия, возникала дискуссия, служившая оселком для ума: оба наслаждались схваткой, никогда не выходя из себя.
Эллен внезапно поняла, какой одинокой была ее жизнь до его появления, как много часов она растратила втуне, сидя в одиночестве над арфой или тоскуя над книгами. С другой стороны, раньше ведь ни один мужчина не проявлял к ней интереса, не пытался с ней заговорить. Они приходили в дом ради общества ее матери; неказистая дочь наводила на них тоску.
Луи-Матюрен влил в ее жизнь струю радости, какой раньше она не ведала. Его жизнелюбие было заразительным, и Эллен, которая до тех пор презирала смех, считая его проявлением легковесности и неискренности, не могла понять, почему теперь она так часто улыбается, почему беспечно мурлычет что-то себе под нос. Она даже стала резвиться как дитя, а уж резвостью-то она никогда не отличалась. И он так потешно ухаживал за ее матерью, которая объявила, что с ним чувствует себя на пятнадцать лет моложе; в его присутствии она даже забывала ласкать свою уродку Лулу, и когда осень начала постепенно переходить в зиму, вечерами стало темно и ставни пришлось запирать рано, они все втроем пристрастились собираться в салоне, за беседой или за музыкой; миссис Кларк устраивалась на кушетке у камина и оттуда следила за молодыми людьми, многозначительно им подмигивая.
Хотя не было сказано ни слова, все они инстинктивно понимали, что эта близость должна к чему-то привести; до бесконечности так продолжаться не может. Весной собирался вернуться из Индии Джордж; он написал об этом матери, предложив ей ненадолго приехать к нему в Англию: их собирались расквартировать там на неопределенное время, Эллен же совсем не хотелось уезжать из Франции; словом, если дело шло к браку, все складывалось одно к одному.
Миссис Кларк собиралась выделить Эллен содержание или как-то иначе договориться с Фладгейтом о ее обеспечении, а там подоспеет изобретение или еще что – уж как-нибудь они наверняка справятся.
– Ты же понимаешь, что после моей смерти все деньги отойдут Эллен, – поведала она Луи однажды, он же словно пропустил это мимо ушей, вид у него был рассеянный, будто он в жизни не прикасался к деньгам; тем не менее примерно неделю спустя Эллен вошла в гостиную, рдея от возбуждения, и сообщила матери, что Луи-Матюрен сделал ей предложение.
– Ты же понимаешь, что после моей смерти все деньги отойдут Эллен, – поведала она Луи однажды, он же словно пропустил это мимо ушей, вид у него был рассеянный, будто он в жизни не прикасался к деньгам; тем не менее примерно неделю спустя Эллен вошла в гостиную, рдея от возбуждения, и сообщила матери, что Луи-Матюрен сделал ей предложение.
Миссис Кларк от избытка чувств тут же ударилась в слезы, а когда следом за Эллен в комнату вошел Луи в чрезвычайно приподнятом настроении – чувствовал он себя как пловец, который после долгих раздумий наконец-то ринулся в воду и вынырнул, довольный собой, – она повисла у него на шее, восклицая: «Сын мой! Красавчик мой ненаглядный!», а потом добавила, что он сделал ее счастливейшей женщиной во всей Франции.
– Жить нам всем лучше вместе, – заявила она (на лицах у Эллен и Луи-Матюрена отразилось легкое смятение), – и мой лапушка Джордж тоже поселится с нами и, возможно, женится, и тогда у меня будет много-много внуков, и все вы будете развлекать меня с утра до ночи.
Они обсудили тысячи планов на будущее, а потом порешили, что не станут ни на одном из них останавливаться до приезда Джорджа.
– Он у меня голова, – заявила миссис Кларк. – Уж он разберется со всеми нашими затруднениями.
Тогда Луи-Матюрен расцеловал ее в обе щеки и сказал, что она душка, одновременно прикидывая, что жалованье-то у субалтерна невелико, и если Джордж Кларк именно такой болван, каким выглядит на портрете, толковых советов от него ждать не приходится.
Джордж вместе со своим полком прибыл в Англию и при первой же возможности отправился во Францию. Он оказался видным и порядочным молодым человеком, с крайней тщательностью следящим за своей внешностью, с прекрасными манерами и приятным характером, несколько склонным к бахвальству, но не через край, – Луи-Матюрену он понравился с первого же взгляда. Было решено, что свадьбу сыграют в Париже как можно скорее и Луи с Эллен на первое время там же и останутся жить. Джордж собирался вернуться в Англию, забрав с собой мать, – это было куда лучше изначального плана всем поселиться вместе, вот тогда молодым точно пришлось бы нелегко.
Джордж полагал, что полк его по меньшей мере на четыре-пять лет оставят в Англии, – на это время он сможет составить матери компанию, а поскольку предполагалось, что расквартируют их в Дувре, оттуда будет несложно навещать Эллен во Франции.
Миссис Кларк это, похоже, вполне устраивало: ее сильно подбодрила мысль, что она будет жить вместе со своим бравым сыном и дом их будет открыт для его друзей-военных; все будет почти как в старые добрые времена – повсюду красные мундиры; она станет устраивать небольшие приемы, развлекать гостей, совать свой любопытный нос во все их романы, давать советы – словом, жить очень и очень весело; когда уж тут скучать по Эллен.
Что касается Эллен, провести тридцать с лишним лет в тени собственной матери – более чем достаточно; она давно мечтала обрести личную свободу.
Конечно, на месте матери теперь окажется муж, но Луи-Матюрен вряд ли будет столь же докучлив, как миссис Кларк: он любит читать, у него разносторонние интересы – наука, музыка; он не из тех, кто заскучает.
Эллен оглядывалась на годы своей взрослой жизни, проведенные бок о бок с матерью: как они странствовали по Европе, как миссис Кларк постоянно требовала развлечений, как ее невозможно было ни на миг оставить одну и все время приходилось забавлять, искать ей собеседника или предмет для сплетен; как они скитались по итальянским и французским городкам, нигде надолго не оседая, – беспокойная кочевая жизнь, к которой не было никаких причин, кроме той, что в противном случае матери делалось скучно. Париж, похоже, пришелся ей по вкусу: местная «шелупонь» – так она аттестовала кружок своих друзей – служила ей развлечением, у Эллен же появилась возможность посещать музеи, изучать живопись, заниматься музыкой. Однако в последнее время миссис Кларк все чаще зевала и нервно постукивала по полу каблучком; Эллен, прекрасно изучившая эти симптомы, понимала: скоро они вновь снимутся с места.
Луи-Матюрен ненадолго развлек миссис Кларк, но когда сыграли свадьбу и все интересное осталось позади, стало ясно, что мать новобрачной нуждается в переменах.
Разумеется, все мысли ее занимал Джордж, которого она не видела пять лет; радости от его новообретенного общества хватит примерно на год. А потом – ну, там и видно будет.
Что касается семейства Луи-Матюрена – похоже, они смирились с мыслью, что в их кругу появится еще один еретик. Тон задала Луиза через свой злосчастный брак с Годфри Уоллесом; оставалось только надеяться, что и этот брак не обернется такой же бедой.
Эллен Кларк производила впечатление воспитанной, благопристойной, образованной молодой дамы, хотя мать ее и оставляла желать лучшего. Впрочем, нынче особенно выбирать не приходится, вздыхала мадам Бюссон; за последний век мир так ужасно переменился к худшему; люди все перемешались – сегодняшний герцог вчера запросто мог быть сыном мясника; во дни ее молодости все было совсем иначе. Спору нет, за голову свою теперь опасаться не приходится, а тогда – приходилось, зато теперь она вынуждена экономить каждое су. А это так утомительно.
Луиза прислала из Лиссабона письмо: молитвы ее услышаны, два самых дорогих ей человека, Эллен и ее брат, наконец-то соединятся узами святой, благословенной Богом любви. Она и сама от этого счастлива. Она постоянно молится за обоих. Даже заказала мессу в их честь. В соборе день и ночь горят зажженные за них свечи. Юная Эжени, благополучно разрешившаяся первым ребенком и уже ожидавшая второго, тоже молится за то, чтобы и на них снизошло то же благословение. Да, добрые пожелания на счастливую пару так и сыпались; порой их это даже смущало.
Они обвенчались в британском посольстве почти ровно через год после злосчастной свадьбы Луизы в Швейцарской реформатской церкви и почти сразу же отбыли в свадебное путешествие в Бретань. Опираясь на руку заботливого Джорджа, миссис Кларк отправилась в Англию – к несказанной тревоге умученного поверенного Фладгейта, который с ужасом ожидал ее возвращения после долгих лет отсутствия.
«Мы с Эллен бродим по скалам, внимаем грустному голосу волн и чувствуем, как ветер дует в лицо, – писал Луи-Матюрен сестре в Португалию. – Иногда читаем друг дружке вслух Шатобриана, иногда я пою, а она одобрительно кивает. Но чем бы мы ни занимались, нам неизменно хорошо в обществе друг друга, и в будущее мы смотрим без страха.
Все мои былые высказывания, направленные против брака, теперь кажутся мне глупыми и надуманными. Лишь об одном я сожалею – что и тебе не выпало в жизни такого же счастья. Пожалуйста, напомни обо мне герцогу и герцогине и не забывай о том, что брат твой так и остался бедным изобретателем без всяких связей…»
– Нужно помнить, любовь моя, – толковал Луи жене, – что если отношения с другими часто бывают вынужденными, то друзей мы вольны выбирать по доброй воле. Супруги Палмелла готовы на все ради Луизы, а Луиза – ради меня. Чувствуешь, какая здесь связь? В нынешнем мире, где царит неопределенность, складывать все яйца в одну корзину – большая ошибка. Я – неисправимый оптимист: потерплю неудачу в чем-то одном – преуспею в другом. Так выпьем же за славу и удачу, а главное – за нас!
Он улыбался ей через стол, такой красивый и жизнерадостный, в новом синем двубортном сюртуке с бархатным воротником; бакенбарды аккуратно уложены на скулах, золотистые кудри обрамляют лоб. Эллен, чьи заостренные черты успели смягчиться, а постоянные морщинки – сбежать со лба, улыбалась ему в ответ, поднимая бокал, и они пили за неведомое будущее, которое, возможно, – кто знает? – было предначертано им задолго до рождения, так что теперь уже не изменишь никакими надеждами, страхами и ожиданиями.
Часть третья
7
D середине марта 1834 года Луиза Бюссон получила из Парижа сразу два письма. Одно было написано почерком ее брата, и его она поначалу отложила в сторону; другое переслали из квартиры на улице Люн, где раньше жила ее мать, и марка на нем была иностранная. Его она рассмотрела внимательнее, повертела в руках, а потом, с неожиданно нахлынувшим дурным предчувствием, сообразила, что марка на конверте – индийская. Почерк ей был незнаком, однако она сразу поняла: наконец-то пришли вести про Годфри.
Луиза была в комнате одна. Эжени поехала с детьми покататься, герцог и вовсе был в отъезде. Что бы ни содержалось в этом письме, пережить это придется в одиночестве. Она чуть поколебалась, бросила взгляд на статуэтку Приснодевы на своем комнатном алтаре, пробормотала молитву; после этого сломала печать и вскрыла письмо. Если Годфри решил к ней вернуться и в письме – оповещение о его приезде, она к этому готова.
Письмо оказалось кратким, подпись – незнакомой.