Тут и она прониклась тем же порывом, пав жертвой его завораживающего голоса, и, забыв об условностях и приличиях, столь милых ее строгой натуре, подхватила мелодию – теперь уже не он следовал за ней, а она за ним. Возникла идеальная гармония, в ней не было ни грана противостояния; сами того не ведая, они растворились друг в друге, повинуясь единому слепому инстинкту, сущность которого была обоим незнакома, бессознательно принося свои скромные таланты в дар Господу. Время как бы замерло на миг, не было ни прошлого, ни настоящего; необходимости в повседневных трудах, пище, досуге для них более не существовало. Мелкие огрехи их природы с них слетели, его лживость, позерство и непорядочность исчезли одновременно с ее ханжеством, нетерпимостью и гордыней. Они скинули бремя своих ничтожных грехов и остались нагими детьми перед лицом любви к прекрасному.
А потом мелодия завершилась. Последнее трепетание струн истаяло. Его голос сошел на шепот и смолк, волшебства не стало, остались лишь мужчина и женщина, глуповато улыбавшиеся друг дружке, – в самой глубине своих душ они успели заключить союз с незримым, союз, который уже не разорвать вовеки.
– Вы – Эллен Кларк, – произнес он. – Луиза мне никогда не говорила, что вы музыкантша. Сколько же часов я провел зря в неведении!
– Я видела вас на свадьбе, – вымолвила она, – но тогда вы выглядели совсем иначе, просто как другой человек. У меня не возникло желания с вами заговорить.
– Я очень рад, что мы именно вот так нашли друг друга, – произнес он. – Благодаря музыке отпала необходимость в нелепых официальных представлениях. Если бы я вошел в эту комнату следом за служанкой, я поклонился бы вам, передал послание от своей сестры, мы бы пять минут поболтали о пустяках, а потом я поклонился бы вновь, вы протянули бы мне руку и мы никогда бы больше не увиделись.
– Но раз уж оно так не случилось, что мы теперь будем делать? – спросила она.
– Ну как же! Мы будем вести разговоры о жизни и смерти и о том, как мы оба несчастны и почему не верим в Бога; о том, что Евклид – величайший из всех людей, а когда нам это надоест, вы снова сядете за инструмент, а я стану для вас петь.
– Теперь я вспоминаю, Луиза часто про вас рассказывала. Вы – естествоиспытатель, она не слишком это одобряет, а еще вы – атеист, и это ее страшит.
– Луизе нужно было пойти в монашки. Она не от мира сего. Она никогда не слышала про Галилея, Бруно, Коперника; она молится святым (а они, кстати, все поголовно были эпилептиками) и кается в своих мелких выдуманных грехах жирному священнику, который ее не слушает, а если и слушает, так это не его дело.
– Но вас растили католиком?
– Разумеется, именно поэтому я и стал атеистом. В десять лет я прочитал книгу про инквизицию, в двенадцать увидел на картинке мучения святого Варфоломея и с тех пор возненавидел католицизм. Католики искони преследовали мыслителей и философов. Дай мне волю, я всех священников перевешал бы на деревьях.
– Я склонна с вами согласиться. Я, впрочем, вообще не получила никакого религиозного воспитания.
– Значит, у нас полное взаимопонимание. Мы оба мыслим свободно и обожаем музыку. Лучшего основания для дружбы не придумаешь. Знакомы ли вы с естественными науками?
– Очень слабо. Всегда мечтала узнать больше. Мой любимый предмет – история, и не сосчитать, сколько я по ней прочитала книг.
– Будем читать вместе; вернее, я буду читать, а вы – слушать. Я рад, что вы совсем не похожи на большинство молодых дам, которые лепечут всякий вздор из-под веера и напрашиваются на бессмысленные комплименты.
– Я в жизни не напрашивалась на комплименты и никогда их не получала.
– А зачем они вам? Вы не хороши собой. Вот видите, я и подарил вам первый комплимент: сказал правду! Нет, вы не хороши собой, но у вас необычные черты лица. Оно у вас совершенно римское. Ваш профиль бы на монету.
– Брат говорил, я похожа на щелкунчика.
– Нет, это грубовато. Так сказать может только брат. У вас очень выразительные глаза. А сколько, позвольте спросить, вам лет?
– На два года меньше, чем Луизе.
– Значит, мы с вами ровесники. Видите, мы находим все больше и больше сходства. Детство вы, как и я, провели в Англии, а повзрослели во Франции – и я тоже. Возможно, мы даже прибыли сюда на одном судне!
– Не исключено. Мы уехали из Англии в марте тысяча восемьсот десятого.
– Мы тоже. Нет, это просто удивительно! Почему Луиза никогда мне об этом не рассказывала?
– Мы никогда об этом не говорили.
– Но вы ведь уже давно знакомы? Два года, да? А я знаю вас всего десять минут и уже понимаю лучше, чем ее. Я буду часто к вам приходить. Вы ведь не возражаете? С тех пор как Луиза уехала в Португалию, мне совершенно не с кем поговорить о себе – никому это не интересно. На улице Люн я просто задыхаюсь. Мать меня не понимает, а Аделаида слишком молода. Вы же, я чувствую, станете слушать.
– Да, и слушать, и говорить! Я тридцать лет держала язык за зубами, и молчание меня несколько утомило. Мать моя – страшная болтушка, а когда в семье два длинных языка, мира в ней не жди.
– Значит, пока она болтает, вы сидите за рукоделием?
– Напротив, я играю на арфе, чтобы не слушать. Если не считать музыки, иными рукодельными талантами я не наделена. И почти не умею шить!
– Чем дальше, тем лучше. Не переношу хозяйственных женщин. Именно поэтому я холост. Soup à la bonne femme[21], детские свивальники и разговоры о кори по соседству – это совсем не по мне!
– И не по мне тоже: ненавижу пустые разговоры. Вот почему я не добилась никакого успеха в обществе. Дайте мне возможность отстаивать свою позицию, раскритиковать книгу или заклеймить политика – тут я готова продолжать беседу до двух-трех часов утра. Но мама такого не допускает. Изволь ее развлекать.
– Как я вижу, вы знаете свой дочерний долг… Однако постойте-ка, я и забыл, зачем пришел. Вот письмо от Луизы на имя миссис Кларк. Вы его вскроете?
– Нет. Она очень обрадуется письму. Она так редко их получает в последнее время.
– Вы не только знаете свой долг, но и лишены эгоизма. Луиза много что просила вам передать, но я забыл все до последнего слова. Возможно, вечером вспомню, придется завтра прийти к вам снова, прежде чем все забудется вновь. Господи твоя воля! Это ваша мать?
Он в изумлении уставился на открытую дверь, в которой материализовалось странное видение в белых одеждах. Миссис Кларк – волосы только что завиты, накрашены и уложены на затылке по последней моде – двинулась к нему навстречу разодетая будто для королевской аудиенции: в атласное платье, которое по покрою подходило разве что семнадцатилетней девушке.
Ее руки и плечи, напудренные до алебастровой белизны, сохранились неплохо, но никакая пудра не могла скрыть складок на шее и морщин на предплечьях – они напоминали обезьяньи лапки.
– Я знаю, кто вы такой, – произнесла она плутовато, с укоризной качнув головой. – Вы – брат Луизы. Забавно, до чего вы похожи. Но где, помилуйте, вы прятались все это время? Почему мы до сих пор ни разу вас не видели?
Луи-Матюрен воспитанно поклонился:
– Мадам, я сам сожалею, что не познакомился с вами раньше. Когда сестра говорила о своих друзьях Кларках, она почему-то ни разу не упомянула, что у мисс Эллен есть сестра. Полагаю, вы она и есть?
– Ах, проказник! Бросьте свои глупости, мистер Бюссон. Я вышла замуж и родила еще до того, как вы появились на свет. Не морочьте мне голову.
– Мадам, не посмел бы ни за что на свете.
– Притворяетесь. Слишком уж хорошо я знаю вашу мужскую породу. Я с такими жила и водила их за нос с семнадцати лет. Как вам мое платье?
– Пока не заметил. Взгляд прикован к той, на которой оно надето.
– Черт, ну вы и лгунишка! Видела я ваше лицо, когда вошла в комнату. Да, знаю, я уже немолода, но ничего не могу с собой поделать. Так мало мне осталось радостей в жизни, а Бог свидетель, я просто обожаю новые наряды! Вот Эллен на такие вещи наплевать. О чем вы здесь разговаривали?
– Мадам, мы обнаружили, что у нас очень много общего. Мы родились в один год, у нас схожие вкусы, трудно найти предмет, по которому у нас не было бы согласия.
– Как вас понимать, Эллен обнаружила брата-близнеца? Ни на миг в такое не поверю. Я, сэр, дважды не повторяю своих ошибок.
– Неужели вы хотите сказать, что мисс Кларк была ошибкой?
– Мне представляется, что да, мистер Бюссон. Впрочем, дело настолько давнее, что я уж и не упомню. Видимо, в те времена я была такой же рассеянной, как и сейчас. Редко обращала внимание на мелкие подробности… Ах, бедняжка моя Эллен, какая у тебя скверная мать! А она такая прекрасная дочь, мистер Бюссон, я ни за что в жизни с ней не расстанусь. Вот разве что подвернется богатый муж с доходом в несколько тысяч в год.
– А не думаете ли вы, что мнение мисс Кларк по этому вопросу тоже имеет определенный вес?
– Мисс Кларк предпочла бы, чтобы ее не обсуждали вовсе, – твердо заявила Эллен.
– А не думаете ли вы, что мнение мисс Кларк по этому вопросу тоже имеет определенный вес?
– Мисс Кларк предпочла бы, чтобы ее не обсуждали вовсе, – твердо заявила Эллен.
Рассмеялись все хором, после чего маленькое общество переместилось во внутренний салон.
– А вот Лулу моя милочка Лулу! – воскликнула мисс Кларк, подхватывая на руки омерзительную болонку; та, завидев незнакомца, немедленно растявкалась. – Вы когда-нибудь видели такую славную собачку? Давай, Лулу, поцелуй джентльмена. Да вы храбрец, как стойко это выдержали! Дыхание у нее невыносимое – зубки у моей прелести скверные. Эллен, распорядись, чтобы подали чаю. Бедный мистер Бюссон изнемогает.
Она опустилась на кушетку и, похлопав ладонью, пригласила Луи-Матюрена сесть рядом – тот пожал плечами, сообразив, что отвертеться не получится.
– Какая радость – видеть в доме порядочного молодого человека! – вздохнула миссис Кларк. – А то к нам, как это ни печально, ходит всякая шушера. Эллен это не по душе. Кроме того, старики не проявляют к ней интереса. Не такая уж она милочка и душечка, да и флиртовать не умеет. Сын мой, кстати, тоже не умеет флиртовать, мистер Бюссон. Эту работу они оставили своей бедной мамочке.
– Хорошо, когда дело в умелых руках, мадам.
– Ах вы, льстец, паршивец вы этакий! Небось решили, что это я с вами флиртую. Будь я на двадцать лет моложе, я бы своего не упустила, и уж вы бы были предовольны, не сомневайтесь. У ярковолосых вроде вас всегда горячая кровь.
– В жилах моих не кровь, а лед, миссис Кларк.
– Пфа! Ни за что не поверю. А коли так, то зря. Вообще, ума не приложу, что такое творится с нынешней молодежью. Ненаглядный мой Джордж вовсе не смотрит на женщин – так я от него слышала. Вот его портрет. Правда красавец, каких свет не видывал?
– Воистину, форма ему очень к лицу, мадам.
– Форма, мать честная! Мой Джордж и без формы хоть куда. Бесполезно судить о внешности, не увидев человека нагишом.
– Вы, погляжу, в этом деле дока, миссис Кларк?
– Была когда-то, милый, была. Только Эллен не говорите. Ее так легко шокировать. Когда к вам на приемы является половина британской армии, волей-неволей начнешь разбираться, каковы военные в одежде и без.
– Да, мадам, полагаю, ваш вклад в развитие армии трудно переоценить.
– Вклад, так его, мистер Бюссон! Да вся армия только на мне и держалась. Двадцать пять лет тому назад все прапорщики получали офицерский патент из моих рук. А те из них, что посмазливее, получали в придачу и кое-что еще. Такие милашки! Благодарны были за любую мелочь. Уверяю вас, сэр, в те времена не много было в армии таких, про кого я совсем ничего не знала, – от герцога Йоркского до последнего сигнальщика.
– Вот как, мадам? Воистину впечатляет! Я не раз слышал, что победа при Ватерлоо была одержана на игровых площадках Итона. Возможно, в эту фразу вкралась ошибка и на деле она была одержана в будуаре у миссис Кларк?
Пожилая дама зашлась смехом, тыча собеседника под ребра:
– Ах, отлично сказано! В самую точку! Как это я сама-то раньше не додумалась? Вот что я вам скажу, мистер Бюссон: язычок у вас на диво острый. В Лондоне вы бы имели колоссальный успех. Да еще и поете как ангел. Я вас только что слышала. Вам бы поучиться на оперного певца.
– Я так и собирался поступить, мадам. Вот только – препоны, чинимые родней, предрассудки, все такое.
– Вот вздор! С вашей внешностью вы бы быстро разбогатели. Я когда-то тоже играла на сцене, так что знаю, как там и что. Да будет вам известно, я слышала всех лучших певцов Лондона и континента, но такой дивный, естественный голос, как у вас, мне еще не попадался.
– Вы делаете мне честь.
– Я говорю правду. Ну и чем вы теперь занимаетесь?
– Постигаю азы науки, мадам. Конструирую аппараты. Когда-нибудь мое имя будет у всех на устах – имя великого изобретателя.
– Как занятно! И что вы изобретаете?
– В данный момент – волшебную машину, которая перенесет нас всех на Луну.
– Но право же, любезный, кому захочется на Луну? Вот уж лично мне совсем не улыбается летать по воздуху. А оказавшись там, что мы будем делать?
– Об этом, сказать по совести, я, мадам, пока не думал. Полагаю, будем осваивать лунную территорию; обнаружим там неведомых животных, возможно, даже неведомых людей…
– Неведомых людей, ишь ты! Если они устроены не так, как здешние, мне, право же, нет до них дела. Я, поди, и не разберусь, как с ними поступать.
– Но, миссис Кларк, выяснить все это будет так интересно!
– Вы полагаете? Боюсь, старовата я для такого. Каково в мои годы начинать все сначала? Тш-ш! Вот и Эллен с чаем. Теперь ведем себя благопристойно. Она такая ханжа. Эллен, дитя мое, мне так понравился этот молодой человек. Какой у него острый язычок! С ним куда веселее, чем с его сестрой. Бедняжка Луиза, мы все ее очень любим, однако, мистер Бюссон, ей ни разу не удалось меня рассмешить.
– Она слишком серьезно относится к жизни, мадам. И всегда так относилась. А теперь, после этого злосчастного брака, боюсь, и вовсе разучилась улыбаться.
– Да, просто кошмарная история! Все были ошарашены. А уж как я горевала! Кстати, такой симпатичный молодой человек. Обвел вас всех вокруг пальца. И ведь это же надо – покинуть ее прямо в брачную ночь! Полагаю, никто никогда не узнает всю правду об этом маленьком эпизоде.
– Мне кажется, донимать ее вопросами будет жестоко, мадам.
– Да, это вы говорите чистую правду. Очень жестоко. И все же гадать-то не запретишь. Бедная ваша милочка сестра, такая неопытная… если бы она только… впрочем, она никогда не слушала моих советов.
– А что бы вы ей посоветовали, мадам?
– Это я вам в другой раз скажу. Без Эллен. Лучше скажите, как бы вы поступили, если бы от вас в брачную ночь сбежала жена?
– Полагаю, лег бы спать в одиночестве, мадам.
– Ах, фи!.. А еще изобретатель! Эллен, так и знала, что ты забудешь дать чаю Лулу. Три куска сахара, и постуди как следует.
– Лулу уже пила чай, мама.
– А ты налей ей еще блюдечко… Итак, мистер Бюссон, о чем мы там говорили?
– О философии, мадам.
– Правда? А мне казалось, тема была позанимательнее. Экая я рассеянная. В одно ухо влетает – в другое вылетает. Ладно, продолжайте.
Луи-Матюрен улыбнулся Эллен поверх своей чашки с блюдцем, потом чуть заметно кивнул. А после этого пошел сыпать цитатами из Марка Аврелия; миссис Кларк таращилась на него пустым взглядом и позевывала, лаская собачку, дочь же сидела подперев подбородок ладонями, ее потемневшие глаза глядели задумчиво и серьезно.
«Ну прямо ведьма, – пронеслось в голове у Луи-Матюрена, – молодая немногословная ведьма, которая варит в полутьме свое зелье. Думаю, когда она была помоложе, лицо у нее было совсем как у колдуньи, с этим ее острым подбородком. Интересно, о чем она сейчас думает?»
Он все говорил, Эллен все слушала, а миссис Кларк делалась все рассеяннее и даже начала ковырять брошкой в зубах.
– Боже всемогущий, – произнесла она наконец. – Какая невыносимая скука! Господин Бюссон, может, вы нам споете?
– Если ваша дочь согласится аккомпанировать мне на арфе.
– Эллен, ради всего святого, садись к инструменту. Уж если мне суждено уснуть, лучше под музыку, чем под философские рассуждения.
И вот им вновь довелось петь и играть вместе, и им сделалось хорошо и покойно; Луи-Матюрен закинул назад голову и сцепил за спиной руки, Эллен сгорбилась над своим инструментом, не отводя глаз от его лица. Милые немецкие мелодии, песенки сельского Прованса и английские баллады, которые он слышал в детстве, – оказалось, что Эллен тоже все их знает; пока они музицировали, миссис Кларк лежала на кушетке, покачивая пяткой в такт, и следила, как в комнату заползают тени, а голову ее туманили былые дни и былые песни, смех и свет, стук колес экипажа по Пэлл-Мэлл, а еще – осенние вечера четверть века назад, когда герцог Йоркский верхом наезжал к ней на Парк-лейн.
Луи-Матюрен стал завсегдатаем у Кларков. После отъезда Луизы в Португалию на улице Люн сделалось совсем тоскливо: мать относилась к нему с откровенным неодобрением и уже строила планы, как вернуться в Гамбург к среднему сыну Жаку. Аделаида поступила компаньонкой в семью их друзей, проживавшую в Туре.
Роберт, оставшийся в Лондоне, стал настоящим англичанином, но у Луи-Матюрена не было ни малейшего желания следовать его примеру – расхаживать в цилиндре по Сити и просиживать за конторкой с девяти до шести. Луи – так ему самому хотелось думать – существовал в иной плоскости бытия, нежели его семейство, а поскольку был он несобранным и темпераментным, а также немного гением, ему необходимо было окружение сочувствующих друзей, которые не корили бы его за смену настроений и способны были бы оценить его изобретательские планы, а не строили бы постные ханжеские мины всякий раз, когда ему, как всем умным творческим людям, случалось залезть в долги.
Миссис Кларк неприкрыто им восхищалась и уже заявила, что, если понадобится, отдаст ему последнее су. По счастью (ибо и собственные ее денежные дела были несколько расстроены), этого не потребовалось, однако вещала она об этом с таким апломбом, будто в банке у нее лежали миллионы, а тысячи высокопоставленных англичан только и дожидались ее распоряжения. Так это или нет, разобраться он был не в состоянии, однако один интересный факт ему все-таки открылся: из ее шепотков и таинственных намеков стало ясно, что она получает ежегодное пособие от некой лондонской особы королевской крови и что после ее смерти оно перейдет к Эллен.