Потомки многое потеряли из-за того, что Кики не попал к дядюшке на свадьбу, – он бы на славу поработал там карандашом, ибо возможностей было множество: он бы явно не упустил случая набросать портрет своей «ангельской» бабули, разнаряженной в меха, оборки и капор с лентами, – как она чокается с невестой бокалом шампанского и изрекает совершенно непристойные вещи, несмотря на свои семьдесят пять лет.
Встреча Эллен с матерью прошла немного натянуто. С тех пор как Эллен с семьей девять лет назад уехала из Булони, они виделись всего раза три – разногласия по поводу мемуаров и выплат содержания положили конец продолжительным визитам. Увидев мать, Эллен испытала настоящий шок – та сильно состарилась и, похоже, совершенно перестала думать, прежде чем что-то брякнуть. Точно впавшая в старческий маразм сорока, она безостановочно трещала обо всех и обо всем: преувеличенно восторгалась красотой Изабеллы, донельзя смутив этим девочку; заявила, что пристроит Кики в армию: химия – это идиотское занятие (Эллен радовалась одному: что Кики этого не слышит); многозначительно кивая и подмигивая Луи-Матюрену, строила предположения, как именно он развлекается в Лондоне, а самой Эллен заявила: не знаю, в чем тут дело, в игре на арфе или в чем еще, но ты стала сутулиться сильнее прежнего. Она прямо-таки тряслась над Джорджи, постоянно называла ее «лапочкой» и «деточкой», – Эллен находила это крайне утомительным; Джорджи отвечала свекрови нелепым обожанием – ежеминутно подбегала чмокнуть ее в щеку; и обе постоянно хохотали и переговаривались в полный голос. Здесь, в Бу лони, Джорджи предстала в совершенно ином образе: для молодой женщины на пороге замужества она высказывалась – по крайней мере, так это представлялось Эллен – с беспардонной нескромностью; ее удивляло, почему Джордж ее не останавливает. Но он был ослеплен любовью, его ненаглядная во всем была заведомо права. «Это лишь подтверждает правоту того, что я высказывала уже не раз, – писала Эллен Луизе, – а именно что мать моя и по сей день способна оказывать на людей тлетворное влияние. Не удивлюсь, если она уже успела окончательно испортить Джорджину. Даже брат мой, судя по всему, отступается в ее обществе от своих высоких принципов, и хотя оправдывает это тем, что маман надлежит потакать, ибо она уже стара, мне представляется, что на деле он ничего не имеет против той чуши, которую она несет. Скажу откровенно: хотя я до своего замужества и прожила с ней рядом столько лет, на меня лично она никогда не оказывала ни малейшего влияния. Слишком у меня сильный характер. Да, она всегда поощряла экстравагантные затеи Луи, и многие из наших нынешних невзгод безусловно проистекают из ее манеры говорить и его слабости – ее слушать.
Изабеллу я стараюсь по возможности держать от нее подальше, но это нелегко. Она уже засыпала девочку подарками и, разумеется, вскружила ей голову. Я вздохну с облегчением, когда мы вернемся в Париж».
Если Эллен постоянно пребывала на свадьбе брата в хму рости, юная Изабелла стала самым ярким ее украшением. Ей исполнилось двенадцать лет, и благодаря длинным золотистым кудрям она была необычайно хороша собой. Кроме того, по натуре она была жизнерадостной и ласковой. В ней просматривалось много тех же черт, что и в Джиги, хотя и без свойственной ему злокозненности, а кроме того, она была сильно избалована – хотя Эллен и стала бы яростно это отрицать. Помимо прочего, девочка явно отличалась талантом к музыке и прекрасно для своего возраста играла на фортепьяно.
Луи-Матюрен поговаривал о том, чтобы отправить ее учиться в консерваторию, не уточняя, где взять на это деньги. Пока что Эллен из своих скромных средств наскребала на один урок в неделю, а кроме того, сама занималась с Изабеллой, заставляя дочь упражняться не менее трех часов в день.
Девочка выступила перед гостями, которые наградили ее громкими аплодисментами, – она действительно прелестна, подумала любящая мать, глядя, как дочь с очаровательной улыбкой отходит от инструмента в своем простом белом платье с поясом, а золотые локоны стекают по ее плечам. Жаль, что у девочки такой же нос, как у нее и у Эжена, – аккуратным носиком во всей семье обладал один только Кики, – но с возрастом это, скорее всего, изменится, а если нет, крупный нос – признак сильного характера, тем более что унаследован он от… вот именно, от Известной Персоны.
– Умница, хорошо исполнила, – с родительской гордостью похвалила она дочь. – Жаль, что папа тебя не слышал. Подойди, садись со мной рядом.
– Но, мамочка, бабуля обещала показать мне красивые колечки, которые ей много лет назад подарил джентльмен по имени лорд Фолкстон.
– Мне кажется, милая, бабушка сейчас занята. Как-нибудь в другой раз.
– А по-моему, не занята, мамочка. Вон, смотри, она машет мне рукой! А тетя Джорджи сказала, что покажет мне свои новые ночные сорочки и нижние юбки.
– Давай-ка ты передохнешь, милая; по-моему, ты слиш ком разгорячилась. Ну-ка, поглядим, что тут за книги в книжном шкафу. Вот моя любимая, «Замки Луары». Нужно обязательно когда-нибудь туда съездить вместе с твоими братьями; это очень познавательная поездка. Между прочим, твои предки владели там землями.
– Мамочка, но мне хочется пойти поговорить с тетей Джорджи.
И дитя упорхнуло, слегка надув губки; мать же осталась стоять – губы поджав. Эллен привыкла к безоговорочному подчинению, а тут, после всего двух дней в Булони, Изабелла вдруг начала проявлять независимость и своеволие. Эллен оставалось надеяться, что желание ребенка смотреть на колечки и нижние юбки, а не на картинки в книжке не является свидетельством легкомыслия. Краем глаза она продолжала следить за дочерью.
– Ах, как бы и мне хотелось такое колечко! – воскликнуло дитя. – Знаешь, бабуля, может быть, когда я вырасту, мне тоже повстречается джентльмен вроде лорда Фолкстона.
Старуха разразилась хохотом, от которого Эллен застыла в своем кресле.
– Если всегда будешь такой же хорошенькой, как сейчас, наверняка повстречается! – взвизгнула ее мать. – Но я тебе одно скажу: окажется зеленоглазым – не доверяй ему! Слишком много попросит взамен.
– А чего он попросит, бабушка?
Новый взрыв хохота; Эллен поднялась с кресла.
– Изабелла! – позвала она дочь. – Иди посмотри, какие там за окном ослики забавные. Даже меньше того, на котором ты каталась в Сен-Клу.
– Спасибо, мамочка, но мне не хочется смотреть на осликов. Бабушка показывает мне свои колечки.
– Мне кажется, бабушка утомилась, – упрямо гнула свое Эллен.
– Утомилась? Вздор! С чего бы это мне утомиться? – возразила Мэри-Энн, отмахиваясь от нее рукой, похожей на обезьянью лапку. – Мне так весело с нашей милой деточкой. Не слушай маму, душка моя. Давай лучше ты как-нибудь приедешь и погостишь у меня одна. Сможешь не спать всю ночь и есть что захочется – я разрешаю. Кстати, в Булони очень много симпатичных мальчиков. А уж друзья братьев, верно, так вокруг тебя и вьются?
– Что ж, бывает, – ответила Изабелла, тряхнув головкой.
– Да уж вижу, что ты любительница пококетничать. И правильно. Верти ими как вздумается, только так и надо. Делай вид, что тебе решительно все равно, нравишься ты им или нет, – тогда они будут липнуть к тебе как мухи к меду. А ты держи их на расстоянии. Нечего втихомолку целоваться по углам!
– Что ты, бабуля, стану я целоваться, фи!
– Да что ты? Ха! Ничего, рано или поздно станешь. Именно для этого и созданы хорошенькие девочки вроде тебя. Джорджи, например, очень нравится целоваться, верно, Джорджи?
Новый взрыв хохота. И невеста туда же, хихикает. Изабелла уставилась на нее с неприкрытым любопыт ством. Эллен подошла, сжав губы крепче обычного.
– Мне кажется, Изабелле пора спать, – сказала она. – Уже десятый час, а в ее возрасте необходимо высыпаться.
– Спать? Вздор! – вскричала бабушка. – Если тут кому и пора в постель, так только Джорджи. Завтра-то уж ей будет не до сна!
Гости – обычное для дома Кларков сборище – ответили дружным смехом, однако Эллен с удовлетворением подметила, что брату хватило воспитания покраснеть.
– Мама, – произнесла она негромко, – хватит говорить такое в присутствии ребенка – кстати, и в присутствии остальных тоже. Не забывайся.
Старушка сделала крайне непристойный жест и высунула язык. Эллен твердо взяла Изабеллу за руку и повела спать. В этот момент она приняла неколебимое решение: нынче последний ее визит в Булонь.
Церемония бракосочетания прошла на следующий день без происшествий; по счастью, Джордж отговорил матушку произносить речь.
Бравый вояка выглядел перед алтарем очень внушительно и достойно, пусть и ничуть не моложе своих пятидесяти пяти лет, а разрумянившаяся Джорджина была просто обворожительна. Эллен ничего не могла подарить брату – да, такое вот вынужденное проявление скаредности в духе среднего класса. По словам Джорджа, содержание его супруге выделили весьма скудное; Эллен подозревала, что жить им будет нелегко, особенно если Джорджина сохранит свое пристрастие к дорогим нарядам.
Церемония бракосочетания прошла на следующий день без происшествий; по счастью, Джордж отговорил матушку произносить речь.
Бравый вояка выглядел перед алтарем очень внушительно и достойно, пусть и ничуть не моложе своих пятидесяти пяти лет, а разрумянившаяся Джорджина была просто обворожительна. Эллен ничего не могла подарить брату – да, такое вот вынужденное проявление скаредности в духе среднего класса. По словам Джорджа, содержание его супруге выделили весьма скудное; Эллен подозревала, что жить им будет нелегко, особенно если Джорджина сохранит свое пристрастие к дорогим нарядам.
В Париж она вернулась в прескверном настроении, почти не разговаривала с бедняжкой Изабеллой, которой поездка открыла глаза на новый и весьма привлекательный мир. А в Париже ее первым делом встретил бледный, дрожащий Кики: голосом, полным отчаяния, он сообщил, что не поступил в Сорбонну – провалил письменный экзамен по латыни.
В первый момент мать отказалась ему верить. Кики, ее любимец, ее надежда, ее умница, который учил первые свои уроки у нее на коленях и всегда подавал такие надежды, – да не может такого быть! Какой позор! При этом один из его друзей, недалекий мальчик, не обладавший и половиной талантов Кики, сдал экзамен с отличием. Она наняла фиакр и отправилась в пансион, дабы расспросить месье Фруссара – не могли ли что-то напутать с отметками, однако он, расстроенный едва ли не больше, подтвердил, что все именно так, Дюморье Первый, один из его любимых учеников, потерпел неудачу.
– Я даже не знаю, что тебе сказать! – воскликнула Эллен, оставшись после ужина с Кики наедине; он с несчастным видом смотрел в пол в их маленькой гостиной на улице Бак. – Сколько мы с папой тебя поощряли, сколько потратили денег на твое образование – и как ты распорядился своим даром! Я убеждена, что единственная причина твоей неудачи – лень. Не такой уж трудный был экзамен. Я считаю, что это не просто легкомыслие, но еще и неблагодарность. Кто, скажи, возьмет тебя на работу без степени? На какое положение в научном мире ты можешь рассчитывать, если даже не в состоянии получить степень бакалавра? Полагаю, тебе все это кажется очень забавным.
– Мамочка, ну как ты можешь так говорить? – вскричал несчастный Кики. – Мне хочется прыгнуть головой вниз в Сену. Чтобы больше вас не расстраивать.
– Да уж, и чтобы опозорить еще сильнее. Замечательная мысль! Я знаю, в чем корень зла: мы с папой слишком много тебе потакали, да и Джиги с Изабеллой тоже. Все вы выросли бездушными эгоистами, вам и в голову не при ходит хоть как-то отблагодарить нас за все, что мы для вас сделали.
– Мамочка, я так вам благодарен! Честное слово! Даже не знаю, что бы я без тебя делал. Я бесконечно тебе обя зан. Ведь ты же не думаешь, что я намеренно провалил экзамен?
– Я даже не знаю, что и думать. Я ошарашена и очень расстроена. И надо же – провалить экзамен по латыни, ведь этот предмет совершенно необходим любому химику. А, ну конечно, я знаю, в чем дело: во всем виновато рисование.
– Мамочка, я рисую просто ради забавы.
– Вот именно. Ради забавы. Этим все сказано. Нынешняя молодежь только и думает, как бы позабавиться. Изабелла ворчит, что ее заставляют по три часа в день сидеть за инструментом, – ей, видите ли, мало времени, чтобы забавляться. Ты проваливаешь экзамен, потому что тебе интереснее забавляться с карандашом, – и все за счет других. Это я заметила. Не думай, что я не разглядела карикатуру на дядю Джорджа, которую ты нарисовал перед его отъездом; я ее прекрасно разглядела. Вот бы он был польщен, если бы ее увидел, правда? Нечего сказать, отличный способ отблагодарить собственного крестного, который на прощание сделал тебе такой щедрый подарок – двадцать франков! Что касается Джиги, у меня нет ни сил, ни времени на него сердиться. Его пороки сами бросаются в глаза. И за что Бог дал мне трех таких эгоистичных, неблагодарных детей?
– Мама, не надо, прошу тебя!
– Твоему отцу я ничего говорить не собираюсь. Сам ему все сообщишь. Отличный будет ему сюрприз по твоем приезде в Лондон – старший сын провалил экзамен. Мало отцу горя и забот после смерти его несчастного брата!
– Мамочка, может быть, мне лучше написать ему и не ездить в Лондон?
– Еще не хватало! Давно решено, что пятнадцатого числа ты должен ехать, и ты поедешь пятнадцатого числа. Как отец тебя устроит, я не знаю. Весьма вероятно, нам всем рано или поздно придется перебраться в Лондон. В последнем письме он намекал на такую возможность. Судя по всему, там ему проще будет устроить свои дела. Изабелле, по крайней мере, это пойдет на пользу. И уж я прослежу, чтобы она поступила в хорошую школу.
– А как же Джиги, мама?
– Эжену придется остаться во Франции. За ним последит тетя Луиза. А теперь тебе пора спать. У меня был долгий, крайне утомительный день, страшно болит голова.
Она поцеловала его в лоб и вышла из комнаты, за ней тянулся легкий запах камфары: в Булони она надевала свои зимние меха. Кики остался в одиночестве. Он до брел до окна, высунулся на улицу, подперев голову руками. «Вот и началось, – думал он, – началось то, чего я всегда так боялся; новая жизнь, разрыв с прошлым. С завтрашнего дня я – взрослый. Былое беззаботное, легкомысленное существование завершилось. Счастлив я больше не буду. Никогда. Не хочу я ехать в Лондон. Ах, господи, ну зачем вообще нужны перемены? Разве не может время стоять на месте? Ничто уже никогда не будет прежним. Кто знает, вдруг мне придется прожить в Лондоне всю жизнь, и через много-много лет, седым стариком, я вернусь сюда, и окажется, что дом снесли, а меня никто не узнаёт, потому что все умерли. Пойду на улицу де ля Тур покупать сласти у мадам Лиар, а она будет обслуживать меня как незнакомца».
Снизу, с улицы, доносились знакомые запахи, милые знакомые голоса. Вот старик Гастон, консьерж из дома напротив, у него деревянная нога. Он всегда выходит примерно в это время понюхать, что носится в воздухе. По мостовой прогрохотал фиакр, кучер натянул вожжи в конце улицы, пропуская омнибус, проходивший тут раз в час. В кафе вспыхивали огни, Кики видел официанта, который протирал стол.
День для мая выдался теплый, воздух наполняли знакомые запахи – французский кофе, цикорий, подгоревший хлеб. В соседнем доме кто-то смеялся. Издалека доносился приглушенный гул Парижа – этот звук Кики помнил столько же, сколько помнил себя. Иногда, во время каникул, они с Джиги возвращались домой поздно, с последним омнибусом, и было в ночном городе что-то таинственно-притягательное – фонари на углах улиц, поблескивающие лампы в кафе, веселые прохожие, бредущие без всякой цели; все пропитывала жизнерадостность, какая-то особая парижская легкость.
И пелось – без всякой причины; звучал смех – не смеяться было нельзя.
И вот теперь Кики должен все это покинуть и перебраться в Лондон: мрачный, скучный, неприютный – так ему всегда говорили. Придется распрощаться с месье и мадам Фруссар, с милым, забавным пансионом и одноклассниками; завтра он в последний раз прогуляется по набережной и, возможно, успеет заглянуть в зеленую чащу Буа и на озеро Отей. Вот если бы папе удалось изобрести бутылку, в которую можно закупорить все дорогие тебе звуки и запахи, чтобы в Лондоне, в минуты самой сильной тоски, вытащить пробку и выпустить оттуда аромат дома! На краткий, волшебный миг втянуть носом воздух Парижа. Но при всей силе своего воображения до такого не мог додуматься даже Луи-Матюрен, так что Кики придется уехать из Парижа, не забрав с собой ни единой его приметы, за исключением картин, тайно зарисованных в голове.
Прощаясь с родными, пожимая руку старой Шарлотты – которая прожила у них много-много лет и при расставании не скрывала слез, – махая рукой малышу Жан-Жану, сыну соседа-булочника, в последний раз поднимая глаза на окно своей спальни – ставня гулко хлопнула на прощание, – он чувствовал себя осужденным, которого ведут в темницу. Он знал, что больше никогда не услышит этого хлопка, никогда не вернется в спаленку, которую делил с Джиги.
Милый, бесстрашный, потешный Джиги, пытаясь удер жать слезы, крутил сальто прямо на улице, чтобы рассмешить брата. Кики не увидит его шесть бесконечных лет, и, когда они встретятся вновь, Джиги уже будет взрослым. Высунувшись из фиакра, он помахал брату, его долговязой фигуре с копной каштановых волос, будто бы оставляя позади часть самого себя, навеки прощаясь с отрочеством.
Проезжая по парижским улицам в последний раз, он с особой остротой переживал свое горе. Как это непредставимо, как бессердечно: вот этот человек, который стоит на тротуаре и читает утреннюю газету, и дальше будет жить обычной жизнью: работать в конторе, обедать в привычном ресторанчике, вечером возвращаться в уютный, обжитый дом, в собственную постель, – а он, Кики, скоро окажется за сотни миль отсюда, в чужом краю. Вот бы поменяться с этим человеком! В канаве копался chiff onnier[53] – за ухо засунута папироса; ближе к полудню он ляжет отдохнуть на теплом солнце, накрыв лицо грязной кепкой, – лучше уж быть таким, как он, свободным и беззаботным, чем Кики Бюссоном-Дюморье, провалившим экзамен на степень бакалавра.